В моей семье никогда не было насилия
— Когда вы начали работать с делами о домашнем насилии, вам исполнилось только 20 лет. Не страшно было?
— Так получилось случайно, что я стала заниматься этими делами. Я пришла в 2007 году в общественный проект при Консорциуме женских неправительственных объединений. Тогда у меня еще не было статуса адвоката, но через год я его получила.
Когда я стала разбирать дела о домашнем насилии, я удивилась. В моей семье, в семьях моих друзей никогда ничего подобного не было.
Мне, как и всем другим людям, казалось, что с домашним насилием сталкиваются какие-то маргинальные слои населения, которые пьют и бьют.
Я разбирала обращения женщин, познакомилась с коллегами из центра «Сестры», центра «Анна» (Организация признана иностранным агентом), со многими коллегами из региональных кризисных центров. Увидела совершенно другую картину. Домашнее насилие есть везде — и в среде рабочих завода, и в среде профессоров университетов.
А потом еще и оказалось, что юристы с этим в России почти не работают. Поэтому меня все это не столько напугало, сколько удивило.
— Какой была первая женщина, которой вы помогли?
— Я с ней до сих пор общаюсь, у нее все, слава Богу, хорошо.
Мне было 20 лет, а ей уже за 40. Большая разница в возрасте, а ты вроде как должна ей подсказывать. Было непросто. Помню, что бросилось в глаза — у нее был серый свитер с длинными рукавами, которые полностью закрывали запястья. И цвет ее лица с цветом свитера был примерно одинаковый. Она еще была худая-худая. Та женщина была не из маргинальной семьи. Муж бизнесмен, трое детей. Жили в достатке, она сидела дома и не имела возможности работать. Терпела насилие в браке 17 лет.
Мари Давтян
Мы прошли все инстанции — три процесса в московских судах, апелляции, кассации. Это заняло несколько лет. Поместить ее в кризисный центр мы не могли. Потому что одному ребенку нужно было в детский сад, другому — в школу. А кризисные центры были на другом конце города и мы просто не могли ничего с этим поделать. Но нам удалось все-таки мужа отселить из этой квартиры. Мы дошли с ней до Комитета по ликвидации дискриминации в отношении женщин при управлении ООН по правам человека (Дело X и Y против России). Это международный комитет, который рассматривает обращения в том числе и о ситуациях домашнего насилия.
Привлечь ее мужа к серьезной ответственности не удалось, но она теперь живет в безопасности, у нее есть отдельное жилье, дети все с ней и он больше насилия не применяет.
— У вас как-то поменялось мировоззрение, когда вы начали работать с делами о домашнем насилии?
— Развеялось большое количество мифов. Я на примере этой женщины увидела, что не всегда родственники помогают. Родители не оказывали ей никакой поддержки — «сама выбрала, сама замуж вышла, трое детей — куда ты с ними к нам в двушку». И я перестала думать, что это вопрос маргинальности и алкоголя. Там как раз мужчина не пил, не курил, бизнесом занимался.
Участковый так на суде и сказал: «Я не понимаю, что ей не нравится — он не пьет, не курит, бизнесмен — а она тут ходит жалобы на него пишет, что он ее бьет».
— Как вы возглавили Центр защиты пострадавших от домашнего насилия?
— Приходило очень много обращений от женщин. Я увидела, что есть психологическая поддержка, а юристов нет. 10 лет назад можно было по пальцам пересчитать юристов, которые работали с этой темой, понимая все процессы насилия — психологические, юридические, модели поведения потерпевших.
Пострадавшим женщинам нужна и юридическая помощь. Я поняла, что нужно объединяться с юристами в других регионах. Стал складываться межрегиональный проект. В первую очередь к нам присоединился Санкт-Петербургский кризисный центр для женщин «ИНГО», в Екатеринбурге центр «Екатерина», еще Кризисный центр «Ресурс» в Ростове-на-Дону. Изначально у нас было четыре отделения с адвокатами-кураторами, которые обслуживали разные федеральные округа.
Например, Петербург обслуживал весь Северо-Западный округ. Там находился адвокат, который принимал первичные обращения, видел, где мы можем просто помочь составить документы, а где нужно полноправное сопровождение, и тогда мы в регионе потерпевшей находили адвоката. Так появился Центр защиты пострадавших от домашнего насилия.
Первое время было очень сложно найти надежных адвокатов, которые бы вели дела потерпевших на местах. Мы стали организовывать вебинары для адвокатов специально, чтобы посмотреть, как много в юридической среде интереса к этой теме. И к нам на вебинары стали приходить по сотне человек. Сейчас у нас есть пул адвокатов, которые в этой теме работают и ее понимают. Такие адвокаты есть уже во всех федеральных округах. За это время за помощью к нам обратилось более 2 тысяч женщин.
Участковый сказал: «Ну наконец-то ножевые!»
— Как сейчас работает центр?
— У нас большое количество обращений, где нужно помочь составить документы. Если нужно полное сопровождение, мы находим адвоката по месту, смотрим, нужно ли вывозить человека из региона, переселять в кризисный центр. Иногда нам приходится перевозить женщину на несколько тысяч километров, чтобы оградить ее от агрессора во время судебных споров.
— Например?
— У нас было одно дело в Сибирском регионе, когда нам пришлось женщину перевозить — потому что ее муж был крайне влиятельный силовик в области. Мы ее спрятали, по сути она живет новой жизнью, но и его нам удалось привлечь к ответственности. Он лишился работы, лишился своей власти, он ее больше не преследует. Но он, несмотря на многократные повторяющиеся избиения, отделался штрафом.
— За годы работы вам кого-то удалось привлечь к реальной уголовной ответственности?
— Сегодня в России такой возможности нет, пока не будет совершено тяжкое преступление в отношении женщины. Если преступление небольшой тяжести, средней тяжести, если оно совершено впервые, то в 99% случаев — это будет либо условное наказание, либо штраф, либо обязательные работы.
По сути все ждут, когда агрессор совершит что-нибудь тяжелое. По одному из наших дел мужчина несколько раз ударил женщину ножом, участковый приехал и сказал: «Ну наконец-то ножевые!» Потому что до этого она писала заявления о побоях неоднократно и участковый ничего сделать не мог. Ну то, что она выжила — это чудо, потому что он бил в область сердца. Она обращалась в полицию неоднократно, уже после развода бывший муж преследовал ее, но теперь-то его посадили, потому что это было покушение на убийство.
И да, по всем нашим делам, где назначалось реальное лишение свободы, это были или тяжкие телесные повреждения, или убийство, истязание, сексуализированное насилие.
— Вы лично с угрозами не сталкивались?
— С угрозами мы все периодически сталкиваемся. Это отдельная проблема, которая есть у наших адвокатов.
90% адвокатов, которые работают с темой домашнего насилия, женщины. Мы заметили, что по отношению к ним чаще обвиняемые позволяют себе попытки какого-то давления, агрессии, чем по отношению к мужчинам, когда они работают с потерпевшими. У нас были, к сожалению, случаи нападения на адвокатов.
Мы выяснили, что если представителя обвиняемого защищает отдельная статья Уголовного кодекса (ч.2 ст.296 УК РФ), то представителя потерпевшего ничего не защищает.
Нападение на защитника обвиняемого — это преступление против правосудия. Но если происходит нападение на представителя потерпевшего — такого же адвоката, то это просто будет рядовое нападение. Нужно внести изменение в Уголовный кодекс. Это отдельная история, которой мы будем заниматься.
Но сейчас стараемся обеспечивать безопасность наших адвокатов. Был период, когда меня муж встречал с судебного процесса. Мы с моей подзащитной сидели и ждали — он приезжал, заходил в суд и мы все вместе выходили.
— Какие вам угрозы поступали?
— Угрозы физического насилия. Они периодически возникают. Агрессивные люди же не сразу начинают угрожать. Сначала обвиняемый пытается перетащить на свою сторону представителя потерпевшего. Он может искренне начать рассказывать — мол, посмотрите, какая она плохая, она рушит семью, подала на развод, ну, подумаешь, я ударил ее пару раз, пару десятков раз. Когда видит, что это не действует, пытается применить ту модель, к которой он привык — модель агрессии. Как только понимает, что это не действует, отстает.
Но объективно — мы не можем защитить до конца никого из наших адвокатов, если обвиняемый — неадекватный человек.
— А какие меры вы принимаете, чтобы защитить адвокатов?
— Иногда, когда агрессоры анонимные сообщения присылают, я прямо вижу клише — те же фразы, которыми они угрожали потерпевшим. Ну нет у человека фантазии. Так мы его вычисляем, смотрим на личность, что ранее он совершал, насколько реально опасен. Например, мы понимаем, что человек агрессивный, уже приступил к серьезным угрозам — пиковая ситуация, дальше будет нападение. Просчитываем риски. Часто бывает, что мы просто меняем адвоката — это тоже работает.
— Как вы действуете, когда сталкиваетесь с дискриминацией по гендерному признаку?
— В зависимости от ситуации, но я могу нагрубить. Могу прямо нахамить. У меня был случай, когда мне витиевато оперативники сказали, что они сейчас закроют меня в кабинете, на что я им просто сказала: «Ребята, даже не пробуйте и не рискуйте. Меня ждут коллеги на улице. Если через 10 минут я не выйду из этого здания, просто вас тут всех по камню разберут, и кто кого будет закрывать в кабинете, еще большой вопрос».
Приходится доказывать, что муж может похитить жену
— Вы вели дело Маргариты Грачевой, которой муж отрубил руки. Сейчас оно рассматривается в Европейском суде по правам человека — ей не была вовремя оказана помощь правоохранителями. Муж же перед этим ее похищал, угрожал ножом.
— Мы могли бы сразу написать жалобу в Европейский суд. Изначально ведь уголовное дело было возбуждено только за причинение тяжкого вреда здоровью и угрозу убийством, по похищению дело не возбуждалось. А мы с самого начала говорили о том, что по сути он два раза ее похитил. Это вообще-то принципиально, потому что похищение с применением оружия — это особо тяжкий состав, до 12 лет. То есть был вопрос в том, будет он сидеть 6 лет или 14. Для меня было принципиально сделать так, чтобы было максимальное наказание.
Заставить Следственный комитет поверить в то, что супруг может украсть супругу, похитить ее — было очень нелегко. Но нам это сделать удалось. И вообще, это просто единичный случай, когда уголовное дело о похищении возбуждено в отношении супруга. Хотя вроде с печатью в паспорте наши права же не меняются… И вот мне прямо приходилось на пальцах объяснять следователям, почему это — тоже похищение. Я им говорю: «Сейчас давайте я вас подброшу до станции в Серпухове. Вы сядете ко мне в машину, а я вас в лес увезу. Вот вы сели ко мне в машину добровольно, вы хотели со мной ехать до станции, а я вас в лес увезла — это похищение!» Он: «Ну, да, похищение, согласен». Так что же меняется, когда это — муж и жена? Он правда совершил похищение, он увез супругу без ее воли в лес! И угрожал ножом первый раз, а второй раз отрубил руки… В итоге следователи согласились с нашей позицией, а суд назначил наказание — 14 лет в колонии строгого режима.
— По существующему Уголовному кодексу все-таки возможно привлечь к ответственности человека, который регулярно избивает женщину?
— В Уголовном кодексе РФ есть статья 117 — «Истязание», то есть причинение физических или психических страданий путем систематического нанесения побоев либо иными насильственными действиями. И это как раз и есть то самое домашнее насилие, но если изначально агрессора привлекают по административной статье «Побои» (он платит штраф), то до возбуждения истязания дело не доходит. Систематические действия разбивают на несколько эпизодов, и за все человек получает штраф. Он вроде как за каждый эпизод наказан, нельзя же за одно и то же два раза наказывать, вот и получается, что уголовное дело уже не возбудить.
Кстати, у нас все эти годы была примерно одна цифра — больше 80% участковых говорили о том, что современное законодательство не позволяет им защищать конкретных пострадавших. Мы с ними как раз это обсуждаем. Он говорит: «Я буду составлять протоколы, но это не помогает. Я ничего не могу сделать. Могу эту бумажку написать, но она ее не спасет от нового насилия». Они это очень четко понимают, им тоже не хочется этим заниматься: ты все время работаешь на мусорную корзину.
— Какой обычно штраф назначают?
— Обычно — 5 тысяч рублей. Но у нас в центре есть хорошая практика компенсации морального вреда. У нас есть женщина, которая получила 300 тысяч за моральный вред. За побои, потому что они были в присутствии детей. И мы активно развиваем практику достойной компенсации морального вреда. Это было в Москве. Есть случай, когда агрессор заплатил миллион четыреста в регионе.
Это неправильно, когда суд взыскивает какие-то…
Женщине сломали руку, и агрессор обязан выплатить за перелом руки 5 тысяч рублей компенсации морального вреда!
Это унижает потерпевшего. Дело не в том, какая сумма. Но она должна быть адекватной перенесенным страданиям и не унижающей достоинство человека.
Отец избивал дочь, и она пыталась покончить с собой
— Каких еще нехарактерных для России судебных решений вам удалось добиться?
— Мы вместе с моей коллегой из Тулы Надеждой Купцовой добились возбуждения уголовного дела на территории России, хотя человек изнасиловал ребенка, свою дочь, на территории другого государства. Он сначала ее похитил, совершал в отношении нее насильственные действия сексуального характера на территории другого государства и присылал видео матери. Она бегала, бедная, из одного отделения Следственного комитета в другое, в отделы полиции, ей говорили, что это вообще не в России происходит, пусть там разбираются. В итоге нам удалось возбудить уголовное дело на территории российского региона, в том числе по тем эпизодам, которые происходили на территории другого государства, это был прецедент.
— Сколько времени это заняло?
— Весь ужас в том, что это заняло почти два года. Первый раз, когда он похитил ребенка, это было на территории Московской области. Он увез ребенка, совершал в отношении нее на территории Московской области действия сексуального характера. Женщина обращалась в Следственный комитет, в полицию, и ее везде просто отфутболивали.
— Почему, на каком основании?
— Она обратилась в полицию в Москве. Оттуда отправили заявление в отделение в Московской области. Ей говорили в одном городе, что это не на их территории было совершено, отправили в другой город, там решили тоже, что это не на их территории. И все, этот материал так улетучился. Ей удалось обманом забрать ребенка у насильника. Но вся эта ситуация с бездействием правоохранителей позволила ему повторно похитить ребенка.
Это очень характерная история по поводу консерваторов, потому что консерваторы, а конкретно «Мужское движение», помогали ему похищать ребенка. Второй раз, когда он дочь выкрал и вывез на территорию другого государства, она опять пыталась безуспешно обращаться в полицию. Вся эта история длилась с 3 до 5 лет ребенка.
— Как его нашли?
— Его нашли очень быстро, потому что он в Россию вернулся. Изначально не хотели возбуждать уголовное дело в отношении тех случаев, которые были на территории другого государства, но потом все же возбудили.
Во время судебного процесса оказалось, что он психически болен, тяжело, соответственно, ему грозили принудительные меры медицинского характера — помещение в психиатрический стационар. После этого мы обратились в суд с иском о лишении его родительских прав, и суд первой инстанции отказался лишать его родительских прав. Органы опеки выступили в поддержку отца на основании того, что он болен.
— Он какой-то, может быть, наделенный властью?
— Нет, никакой властью он наделен не был, но сказать сразу, что у него психическое заболевание, нельзя. Он работал в достаточно серьезной компьютерной фирме. Мы в апелляции добивались, чтобы его лишили родительских прав, объясняя очевидное, что этот ребенок никогда с ним больше не сможет общаться, по понятным причинам. В итоге мы лишили его родительских прав.
Также у нас был случай доведения до самоубийства девочки-подростка, которую просто чудом спасли — сотрудник полиции, мимо проходящий, успел ее поймать за руку, когда она прыгала с моста.
— Кто ее довел, отец?
— Да. Просто систематическим длительным насилием в отношении нее, в отношении ее матери, в отношении бабушки.
— Это было сексуальное насилие?
— Это было физическое насилие, но с элементами пытки — прижигание окурками, избиение ремнем до шрамов на спине. Они остались на всю жизнь. Девочке 15 лет.
Мама в полицию не обращалась, боялась. Потому что родной брат мужчины, который применял насилие, был известным адвокатом в этом городе.
Такое длительное многолетнее насилие.
Дело в том, что статья 110 УК РФ, «Доведение до самоубийства», у нас практически не применяется, особенно если человек в итоге жив. Но нам удалось добиться уголовного дела. Его осудили на семь лет лишения свободы.
Это было достаточно сложно. Нам пришлось вывозить из города девочку, ее младшего брата, маму, бабушку на весь период судебных процессов. На полгода. Мы доказали, что именно его действия привели ее к тому, что она сделала шаг с моста. Очень редкое решение нашего суда.
«Если чашку поставлю правильно, бить не будет»
— Много ли было случаев, когда вы не смогли помочь?
— Их немало, конечно. Не всегда мы можем помочь. Более того, мы же не спасаем, это принципиальный момент. Мы оказываем юридическую помощь. Есть моменты, когда нам просто нечем помочь. Обычно это начинается со слов: «Я не готова обратиться в полицию». Мы можем только предложить психологов в других организациях и кризисные центры.
Иногда женщина больше не готова участвовать в судебном деле. Она уже настолько от самого судебного процесса устала, что просто готова все прекратить, оставить, чтобы просто ее не мучили больше. Судебные процессы в России очень жестокие, выматывающие. Это занимает огромное количество времени, сил, ресурсов, это вводит людей в посттравму. Далеко не все выдерживают.
— Отношение женщин к домашнему насилию — «я должна терпеть», «бьет – значит любит», — как-то меняется?
— Мне кажется, да. Больше стали говорить о том, что это ненормально. Что ты не виновата, что он так себя ведет. Женщинам от этого действительно легче.
Первые годы я замечала, как женщины застревают в круге самобичевания. Думают: вот если бы я в этот момент поставила этот стакан не справа, а слева, он бы не стал меня бить. Нет, вообще неважно, куда ты поставила этот стакан на самом деле.
Сельские участковые более сочувствующие
— Почему часто наша правоохранительная система не на стороне жертвы?
— Все серьезно болеют стереотипами, в том числе следователи Следственного комитета. Они видят: пришла какая-то мама, семейные разборки, им даже вмешиваться не хочется. И работать не хочется, потому что это очень тяжелые дела — и с юридической точки зрения, и ресурсозатратные. Следователи, конечно, не хотят по ним работать.
Плюс еще у следователей в России нет специализации. Он сегодня расследует убийство, поножовщину пьяных; завтра — покушение на взятку; послезавтра — сексуальное насилие в отношении ребенка. У нас следователи неподготовленные, они с детьми общаться не умеют. Например, в Санкт-Петербурге был большой проект «Врачи детям» — обучали следователей работе с пострадавшими детьми, объясняли, как правильно ребенка опрашивать.
— Они хотели учиться?
— Оказалось, да. Сейчас появились психологи в Следственном комитете, которые действительно умеют работать с такими детьми. А бывает, придешь в Следственный комитет, и следователь пятилетнему ребенку задает вопрос: «Что вы можете показать по существу данного уголовного дела?», а психолог сидит, молчит. Или еще хуже, когда это не подготовленный психолог, а какой-нибудь психолог из школы, где учится ребенок.
— Вы тоже занимались обучением полицейских?
— Это был обалденный проект, который прервался из-за ковида. Всероссийский институт повышения квалификации сотрудников МВД, который находится в Домодедово, замечательные ребята, привозят регулярно на обучение сотрудников полиции из разных регионов. У них эта программа повышения квалификации, которую они должны пройти. И вот на один день полицейских привозят к нам на семинар.
— Чему вы их обучаете?
— Что такое домашнее насилие, какая практика в регионах. Мне больше всего нравилось обсуждать, как у них по-разному складывается практика. Потому что есть регионы, где практика хорошо складывается по каким-то вопросам, а есть, где плохо. И вот они друг друга встречали. Один говорил: «Нет, у нас угрозу убийством не возбудить, пока нож не воткнет». Другой: «Да ладно, у нас достаточно, что он просто его вытащил». Первый ему отвечает: «Да нет, не может быть». И они понимают, что может быть по-другому.
— От чего это зависит?
— От того, какой прокурор в районе, от того, какая изначально судебная практика в регионе сложилась, от того, какой у тебя начальник. Полицейские из разных регионов начинают обмениваться своими наработками, опытом.
В Бурятии, например, если муж регулярно избивает жену, можно добиться возбуждения дела по статье «Истязание». Это тяжелейшая статья Уголовного кодекса, она крайне редко применяется. Полиция просто не знает, как доказать, что побои системные. У них хороший прокурор, который всех научил, на что обращать внимание. А в каких-то регионах, например, в Москве, это просто недостижимо.
Мы с 2012 года обучали полицейских, в год к нам приезжали от 150 до 200 человек. Мне больше всего понравились сельские участковые. Отличные ребята! Очень-очень вменяемые, они тему домашнего насилия нормально воспринимали изначально.
Потому что первое, чем мы занимались на всех этих курсах, — преодолевали барьер: «Ой, опять эта бытовуха!» Конечно, у московских участковых свои проблемы.
У сельских мозг не зашорен неправильной парковкой во дворах и всякой прочей ересью, которой не должен вообще участковый заниматься.
У него в обслуживании не 5 тысяч человек, как в Москве. Он знает каждого. Например, что эта Маша, которая к нему ходит, нормальная женщина, просто ей реально деться некуда. Они более сочувствующие.
Были мужчины, которые работали по 40 лет участковыми. Они лучше меня все знают, хотя никаких курсов не проходили, по своей практике увидели и поняли. У них свои проблемы, и меня очень радовало, когда они начинали обсуждать их внутренние проблемы в полиции.
— Какие проблемы?
— Переработки, например. Это иногда агрессия со стороны начальства, доходящая до буллинга и просто непотребного поведения. На это, кстати, нередко жаловались.
Порой это отсутствие ресурсов, особенно когда это сибирские какие-то регионы, где тебе нужна нормально работающая машина, чтобы ездить. Иногда бывает, что участковый несколько деревень обслуживает. Ему нужен автомобиль, который едет, чтобы по этим деревням проехать. Он не может все время за свой счет этот автомобиль обслуживать и вливать бензин за свой счет.
Закон о домашнем насилии и его противники
— Как давно вы поняли, что необходим отдельный закон против домашнего насилия?
— Мы с 2012 года им начали заниматься. Я одна из тех юристов, которая как только в эту тему вошла, думала: ладно, Уголовного кодекса достаточно, разберемся. А когда поработала, стало ясно — нет, не разберемся.
Как ты будешь женщину защищать? Даже если причинен вред здоровью средней тяжести, агрессор на свободе, ничто не ограничивает его никак. Физически ты как защитишь потерпевшую? Никак.
Суд прошел, он получил год ограничения свободы. А дальше ты как ее защитишь? Никак. Ничего ты с этим сделать не можешь. Ты сидишь и думаешь — дай Бог, если ему хватит мозгов ее не убить. А если нет?
У одной из моих потерпевших как раз был вред здоровью средней тяжести — перелом руки. Агрессору в итоге запретили покидать территорию Москвы в течение года. Она говорит: «Ваша честь, можно, чтобы он не въезжал в течение года в Москву?» Вот в чем логика этого наказания? Он же прекрасно может прийти к потерпевшей домой и избить ее снова.
— Многие не верят, что охранные ордера, запрещающие приближаться, как-то помогут в этой ситуации.
— Если будут охранные ордера, как только он приблизится, будет возможность, по крайней мере, возбудить на него административку и уголовку, отреагировать. Сегодня мы ждем, когда он к ней приблизится, а потом что-нибудь сделает: «Наконец-то ножевые».
— С кем вы работали над законопроектом?
— Это инициатива Марины Писклаковой-Паркер, председателя Центра по предотвращению насилия «Анна» (Организация признана иностранным агентом). Изначально было заседание Комитета ООН по дискриминации в отношении женщин в 2010 году, и мы там все были, был там Минтруд. Обсуждали проблему отсутствия законодательства. Минтруд сказал: «Давайте собирать рабочую группу и писать». Все было под эгидой Минтруда. Был создан Координационный совет по гендерным проблемам при Минтруде, а при нем — рабочая группа по разработке проекта закона против домашнего насилия. Потом центр «Анна» был признан иностранным агентом за то, что Марина Писклакова по инициативе Минтруда делала.
— Почему?
— Это какая-то сюрреалистичная история — их обвинили в том, что они получали иностранное финансирование на работу единственной в стране федеральной горячей линии, по которой консультируют жертв домашнего насилия — 8-800-7000-600. А финансировал ее Avon.
Сказали, что у них есть иностранное финансирование, а еще Марина Писклакова-Паркер входит в рабочую группу по подготовке законопроекта. При этом политики продолжали ездить и отчитываться, что у них есть такой федеральный номер, куда можно позвонить.
То же самое с организацией «Насилию.нет» (Организация признана иностранным агентом) произошло. Сначала чиновники отчитывались на всех уровнях с помощью социальных роликов, которые создали «Насилию.нет». А потом просто за психологические консультации потерпевшим, которые оплачивались из иностранных источников, признали «Насилию.нет» иностранным агентом. Мы тебя демонстративно накажем за то, что ты нас критикуешь.
Анне Ривиной, которая возглавляет «Насилию.нет», вменили в вину слова: «Если бы у нас было эффективное законодательство, такая организация, как наша, была бы не нужна». Абсолютное большинство россиян — посмотрите опросы ВЦИОМа, посмотрите опросы «Левады» — признает проблему домашнего насилия. Мы вышли с уровня маргинальности. В этих опросах видно, что общество готово к принятию закона о домашнем насилии. Не готово государство.
— Законопроект называют антиконституционным, коррупционным, антисемейным, посягающим на права собственности, неприкосновенности жилища.
— Да, появился этот странный миф о том, что как только его примут, смогут беспрепятственно отбирать детей. Это у нас вызывает недоумение. В нашем законопроекте нет вообще ни слова об органах опеки — их в принципе там нет. Вот эта манипуляция на теме детей была сделана абсолютно умышленно.
— Кем сделана?
— Российская площадка Citizen go. Это достаточно большая международная организация. Они базируются в Испании. Занимаются ультраправой консервативной повесткой по всему миру. Около 50 стран. Citizen go открыто вмешиваются в политику. Продвигают правую консервативную повестку по всей России. Например, выступают против вакцинации. У них четко написано на сайте, что они участвуют в политике. Все началось с них.
— То есть это и есть настоящие иностранные агенты?
— По сути да. Ассоциация родительских комитетов и сообществ при поддержке Citizen go стала сочинять сказки, совершенно не разбираясь. Мы им неоднократно говорили, что в законопроекте вообще речь не идет об отобрании детей из семьи, потому что мы как раз очень возражаем.
Мы считаем, что это суперкритическая мера — отобрать детей из семьи. И говорим о защите члена семьи от насилия. Органы опеки мы туда не включаем, никаких полномочий по отобранию детей мы им не даем. Но они наши доводы не слушали.
А родителей очень легко напугать. Родительское сообщество это очень быстро съело. Когда первая версия законопроекта была опубликована на сайте «Ты не одна», нас просто затопили сообщения ботов, которые почему-то вдруг начали писать агрессивные клише про отобрание детей. Про то, что это все иностранные агенты, которые призваны развалить российскую семью.
Получается, как будто российская семья держится на насилии. Хотя ничто не может держаться на насилии… Ну, кроме страха.
Насилие не может быть ценностью никогда. Но как только мы начинаем бороться с насилием, нам говорят, что мы разрушим семейные ценности.
Мы спрашиваем: какие конкретно? Нет ответа.
— Они намеренно использовали тему детей, чтобы противостоять борьбе с насилием в семье?
— Дети — это абсолютная ценность и самая чувствительная тема. И, используя эту тему, людьми очень легко манипулировать. Когда они говорят о том, что мы у всех отберем детей, почему нет речи о том, что сегодня Семейный кодекс, который писала сенатор Мизулина, устроен так, что к любому могут прийти домой и отобрать у него ребенка. Без всякого закона против домашнего насилия — потому что там есть положение о том, что органы опеки в ситуации угрозы жизни или здоровью ребенка вправе его отобрать. И дальше начинается история про то, как долго они вправе его держать без решения суда о лишении родительских прав — бесконечно.
У меня маленький сын. Ему нет двух лет. Я состою в различных родительских чатах нашего района. И периодически туда попадает рассылка о том, что вот примут законопроект против домашнего насилия — и все начнут отбирать детей. И я объясняла, что нет, девочки, все совершенно не так.
Отобрание ребенка — самый чудовищный страх любой матери. И манипулировать этим, чтобы женщина оставалась беззащитной перед насилием — настолько низко.
— К вам из родительских чатов не обращались за защитой?
— За последние два года из моего района двум женщинам помогал Центр защиты пострадавших от насилия. Наши адвокаты вели судебные процессы.
Больше 140 стран имеет законодательство против домашнего насилия. В чем-то они лучше, в чем-то хуже, но примерно есть одна канва, один скелет, по которому эти законы пишутся. Тебе нужно понятийный аппарат иметь, тебе нужно оказывать помощь потерпевшим, тебе нужно этих потерпевших физически защищать. Для того чтобы это все делать, государственные органы должны работать слаженно друг с другом. Все очень легко и понятно, все написано задолго до нас. Это не я придумала. На территории Совета Европы мы последние, у кого нет такого. Более того — мы одни из последних в мире.
Бил и говорил: «Теперь мне вообще ничего не будет»
— С Еленой Мизулиной, которая активно противодействует принятию законопроекта, вы общались?
— Мы с ней периодически пересекались много лет назад на разных советах и комиссиях. Я могу сказать, что Елена Борисовна, безусловно, умнейший юрист и профессионал, просто… Я скажу честно, не знаю, как она, как депутат Ольга Баталина спокойно спят? Потому что после декриминализации побоев, которая была принята благодаря им, мы столкнулись с потоком домашнего насилия. Мы столкнулись с тем, что агрессоры впрямую говорили своим жертвам: «Теперь мне вообще ничего не будет». Я могу сказать, что кровь многих людей на их совести.
— Погибали женщины?
— Ну, конечно, руки развязаны. Побои в отношении близких лиц были частно-публичным обвинением. Что это означало? Что возбудить дело можно только по заявлению потерпевшего. Расследовала это полиция, потом прокуратура представляла обвинение суду, такое обычное уголовное дело. Это была идеальная система. Мы говорили: хотя бы в части привлечения к ответственности оставьте так.
В 2016 году в июле приняли изменения в Уголовный кодекс, появилась норма «Побои в отношении близких лиц», она относилась к частно-публичному обвинению, то есть возбуждалась только по заявлению потерпевшего, при этом дело расследовалось полицией. Это был разумный баланс: с одной стороны, никто не вмешается без согласия потерпевшей, с другой стороны, расследованием занимается полиция, а не сама потерпевшая, как это было раньше. Таким образом это работало полгода.
У нас полицейские рассказывали: «Мы только успели эти уголовные дела повозбуждать, как все закончилось». А в 2017-м в феврале декриминализовали побои в отношении близких лиц. Муж избивает жену, и все, что ему грозит — это маленький штраф.
— Как они это перевернули?
— Мизулина и Баталина настаивали, что это закон, который разрушает семью, потому что насилие в отношении близкого лица будет наказываться строже, чем насилие на улице. Оно и должно строже наказываться.
— Потому что на улице ты можешь сбежать, а из дома куда ты сбежишь?
— Потому что насилие в семье разрушает еще и семейные отношения, разрушает эти самые семейные ценности, о которых они постоянно говорят — доверие, уважение и прочее, такое насилие более общественно опасно.
Да, хулигана этого ты в жизни больше никогда не встретишь, который на тебя на улице напал. А если у тебя с человеком, который применяет насилие, совместные дети, если вы живете на одной территории, он знает, где ты работаешь, где живут твои родители и прочее, ситуация становится значительно более угрожающей.
Женщины нам рассказывали: «Я теперь понимаю, что мне в полицию вообще нет смысла никакого идти, но не знаю, что мне дальше делать».
Коллеги из других регионов говорили, что теперь мужчины стали этим пользоваться, они говорят: «Теперь мне вообще ничего не будет. Слышала? Я теперь имею право тебя бить. На меня не будет показаний, это больше не уголовка».
— Этот аргумент вы Мизулиной не приводили, не говорили с ней?
— Мы про это говорили изначально, что это будет, еще когда они внесли этот проект. Просто это было очевидно всем, кто работал с этой темой, что они просто развязывают агрессорам руки. Общество считало — теперь можно бить. Даже шутки в КВН были, что теперь можно подбежать к депутату, ударить его и крикнуть: «Россия — наш общий дом».
Сестрам Хачатурян было некуда бежать
— Несколько дел российских женщин рассматривались в Европейском суде по правам человека. Как-то это повлияло на ситуацию в России?
— Да, дело Володиной, Барсовой против России, где Европейский суд четко указал на то, что Россия не выполняет своих обязательств по защите жертв домашнего насилия.
Сейчас в Европейском суде еще рассматривается большое дело, где суд поставил очень серьезные вопросы перед Россией о системных мерах, которые она применяет. Это так называемые пилотные дела, когда Европейский суд говорит не просто о каком-то единичном случае нарушения Европейской конвенции, а о системе, и просит государство тоже говорить о системе отношений. Поэтому если Европейский суд продолжит эту линию, то вполне возможно, что постановление будет пилотным.
— Что имеется в виду?
— Это значит, что Европейский суд предложит России системные меры, которые она должна принять, чтобы этого больше не повторялось. Это будет первое для Европейского суда решение о необходимости системных изменений в отношении к домашнему насилию в определенной стране. Ни в одной стране еще до такого не докатились.
— Компенсации получают наши женщины, которые им присуждает ЕСПЧ?
— Да. Россия исполняет решения Европейского суда. Это они только публично говорят, что якобы нам больше никто не указ, на самом деле они исполняют. Посмотрим, что будет, если Европейский суд напишет нечто большее.
— Если говорить про сестер Хачатурян, для вас, наверное, это вообще особый случай?
— Для меня дело само по себе крайне необычное, конечно, это встречаешь не часто. Я не думаю, что в России вообще были какие-то аналогичные дела, именно в таком ключе. Сложное очень по всем параметрам.
— Какой шанс, что девочек оправдают?
— Шансы нельзя измерить. Это как гадать на кофейной гуще. Мы продолжаем настаивать на том, что это была необходимая оборона и что то, как сегодня организовано все вокруг, реально не давало им ни шанса на нормальную жизнь. Им некуда было обратиться и не к кому. Мы убеждены, что есть все основания для оправдания девочек. Они имели право защищать свою жизнь.
— Их даже родственники не поддерживали?
— Родственники их не поддерживали, младшая была несовершеннолетняя, ни один кризисный центр не примет. Им тогда только оставалось старшим уйти, а младшую бросить. Они не могли так поступить. Да еще и связи отца, который все равно найдет, и будет только хуже. Девочки это понимали, им было некуда бежать.
— Как тот или иной исход этого дела повлияет на ситуацию с домашним насилием в стране?
— Мне кажется, здесь государство может показать, на чьей стороне оно стоит. На стороне потерпевших от домашнего насилия или на стороне агрессоров. Просто бери и выбирай.
Любящая семья — это суперсила
— Как вы справляетесь со стрессом? Все-таки вы работаете с очень тяжелыми делами.
— Я юрист по уголовным делам. Это моя профессия. Потом, я работаю и с другими темами. Я переключаюсь. Сегодня у меня дело по обвинению во взятке. Завтра — семейное насилие.
— Часто приходится успокаивать женщин, которые к вам приходят?
— Я могу, конечно, сесть рядом с ней и поплакать, но легче от этого никому не будет. Есть психологическая помощь, есть юридическая. Я всегда говорю людям, что всегда их поддержу и мне очень жаль, что с ними это произошло. Но я не психолог, не имею права оказывать психологическую помощь. Потому что если мы вместе уходим в этот штопор психологический — значит, никто не занимается судебным делом.
Если плачет человек, дам стакан воды, постараюсь помочь, чтобы стало легче — это естественно оказать просто поддержку — не психологическую помощь, а просто обычную поддержку. Это не про юриста и адвоката — про людей. Поэтому да, стараешься просто поддержать. Когда видишь, что ситуация требует участия специалистов, стараешься аккуратно подвести к этому. Есть женщины, с которыми мы стали хорошими приятельницами. Поздравляем друг друга с днем рождения.
— Как семья к вашей работе относится?
— Очень хорошо. Они переживают за меня потому, что я во все это вовлечена. Все в самом начале переживали за безопасность — у всех первая мысль была, что это агрессивные люди и это может быть просто физически опасно. Потом все привыкли к тому, что я делаю.
В принципе мне очень повезло, меня поддерживает семья и я очень за семейные ценности. Потому что любящая, поддерживающая семья — это суперсила. Я бы ничего не достигла без них. Это люди, которые всегда со мной, и меня это вдохновляет и поддерживает. Потому что я знаю, что всегда могу прийти домой, где меня поймут, пожалеют, поддержат. Это я и про родительскую семью говорю, и про супруга.
— Как вы отдыхаете?
— Я больше всего люблю время с друзьями проводить. У меня достаточно много друзей. И дома быть люблю. Я домоседка.
— Пироги дома печете?
— Мы вместе с мужем готовим. Например, дома шашлык у меня готовит муж. Или просто вместе погулять, посмотреть какое-нибудь кино. Летом поехать на какой-нибудь пруд искупаться. Я люблю простой отдых.
— Вы много времени вне дома проводите, семья не страдает из-за вашего частого отсутствия?
— Сейчас больше времени дома провожу, потому что все-таки маленький ребенок требует. Сыну будет только два года. Конечно, хотелось бы больше с ним быть, но я сейчас очень стараюсь чаще бывать дома, насколько это возможно.
— Как вы с мужем познакомились?
— Это было вообще очень давно. Мы с ним познакомились, когда мне было лет 15. Мы с ним знакомы 18 лет. Сначала просто познакомились, потом общались, общались, потом начали встречаться. Женаты мы уже больше десяти лет. Он, конечно, тоже переживает, все время говорит: «Тебе надо побольше отдыхать». Он не юрист, а инженер.
— Из-за того, что вы по работе все время сталкиваетесь с проявлением мужской агрессии, у вас не изменилось отношение к мужчинам?
— Я вижу большое количество замечательных мужчин, их гораздо больше.
В нашей команде прекрасные мужчины. Посмотрите на адвокатов сестер Хачатурян — один другого прекраснее, замечательные ребята, семьянины, профессионалы, которые прекрасно понимают, что они делают, и искренне этим заняты. У меня примеров очень много позитивных.
— Вам не кажется, что откат в вашей борьбе с домашним насилием сейчас происходит? НКО признают иностранными агентами.
— Это откат везде в области прав человека. Сейчас такое повсеместно. Не только в наших темах, во всех. Но я знаю, что вопрос с законопроектом все-таки решался и учитывали в том числе наши замечания и рекомендации.
Мне кажется, местное сообщество сейчас — это то, что критически важно. Там, где вы живете, там, где вы работаете, просто разговор с людьми, поддержка пострадавших, поддержка тех, кому нужна ваша помощь, поддержка женщин, которые попали в беду.
У нас был один раз случай, когда приходилось всем домом вызывать полицию. Этот случай не был связан с домашним насилием, но я видела, как люди вдруг резко объединяются и реагируют — они идут в эту квартиру, начинают в нее стучать и так далее. Если мы все будем друг друга поддерживать, каждый будет делать все в пределе своих ресурсов, это уже много значит.
Фото: Сергей Щедрин