Александр Адабашьян: интереснее идти не по шоссе, а по тропинке

Художник, режиссер, сценарист и актер Александр АДАБАШЬЯН уверен: персонажи, идущие не по столбовой дороге, гораздо интереснее, чем те, кто движется к поставленной цели прямолинейно. Видимо, поэтому он сыграл Бэрримора, а не Шерлока Холмса и любит больше Обломова, чем Штольца.

  Снимать историческую картину — адская работа!

— По образованию вы художник. Но почему именно кино стало основным видом деятельности?

— Сам я считаю себя прежде всего художником, а не киношником. Я окончил художественный институт и продолжаю активно в этом направлении работать, например, как дизайнер. Я оформил пять ресторанов в Москве: «Обломов», «Клеопатра», итальянский ресторан «Антонио». Я ставил как художник оперу в Мариинском театре и в «Ла Скала». А что касается кино, то здесь все получилось более-менее случайно. С Никитой Михалковым мы знакомы лет с четырнадцати. И, в отличие от всей нашей детской компании, мы всегда знали чего хотим. Он хотел стать актером и собирался поступать в Щукинское, я — художником и хотел идти в Строгановку. Так и случилось. Потом Никиту выгнали из Щукинского за съемки в кино, что тогда студентам запрещалось, и он перешел во ВГИК. Мы были на четвертых курсах. Никита летом снимал курсовую работу и пригласил меня декоратором. А я все свои киноспециальности начинал не с академического изучения, а работая подмастерьем. Так было и в тот раз: мне посчастливилось работать под руководством замечательного художника Ирины Викторовны Шретер. А сценарии я начал писать с подачи Кончаловского, который позвал меня помогать, хотя я до того никогда ничего не писал. Мне кажется, это самый лучший, хотя и не самый легкий путь.

Я не считаю себя человеком талантливым. Совершенно искренне считаю себя человеком средних способностей. Но благодаря тому, что встретился в жизни с хорошими учителями, я смог кое-что сделать в жизни.

  — И все-таки среди ваших многочисленных кинопрофессий основной вы называете профессию кинохудожника. Что это за работа — практически незаметная «простому» зрителю?

— Действительно, со стороны кажется, что художник ничего не делает, только, может быть, титры пишет. Но именно художник вместе с оператором выбирает натуру, место съемок. Еще может показаться: вот, нашли какую-нибудь квартиру, пришли, сняли, все. Или для исторического фильма: нашли старинную улицу. А ведь снимать историческую картину — это адская работа! Предпоследняя моя работа была «Отцы и дети» по Тургеневу. Там три имения: Кирсановка, Базаровка и имение Одинцовой. Найти сейчас что-то подходящее, особенно в пределах Московской области, невозможно. Либо все в диком состоянии, либо это музей, где снимать невозможно. Приходится крутиться: одно имение снимали все-таки в музее — имении Тютчева под Брянском. Правда, оно было разграблено еще при потомках Тютчева, до революции, а восстановили его уже при советской власти, и это совершенный новодел. Но зато мы там спокойно могли везде снимать. А вот в Спасское-Лутовиново, имение Тургенева, нас только на экскурсию пустили. Это старый большой музейный комплекс, Боже упаси там что-нибудь тронуть: сплошные подлинники. Но там был флигель, в котором жил сам Тургенев, когда приехал из очередного скитания. В главном доме жил управляющий с семьей, а он поселился во флигеле. Флигель собирались полностью реконструировать, поэтому нам и разрешили делать там, что хотим. А вот Базаровку пришлось строить с нуля: собирали по деревням старые дома. До чего же это страшное зрелище — современные российские деревни! Поля, заросшие березами выше человеческого роста, никем не паханные, не засеянные. Заброшены целые деревни, даже летом в них никто не живет, нищета. Бедность, описанная в «Записках охотника», по сравнению с тем, что творится сейчас, — это описание процветающего крестьянства.

 — Мои дети с трудом смотрят старое кино с его долгими планами, медленным переводом камеры. Современное кино гораздо более динамично, кадры так и мелькают. Что случилось?

— Это идет от эстетики клипов, от рекламы. В этих жанрах надо в минимум времени вложить максимум информации. Молодежь с трудом воспринимает старые фильмы, зато спокойно считывают бешеный клиповый ритм и темп. Вот сравните два способа передачи одной и той же истории. Утро — звонок будильника — нога в тапочке — струя воды из-под крана — чашка — рука, затягивающая галстук, — ключ в замке — хлопнула дверь — все. Человек утром встал, позавтракал и ушел. И все это в бешеном ритме, со сменой крупностей и на смазанных эффектах. А вот как делали раньше: человек вставал, одевался, шел в ванную, закрывалась дверь, журчала вода, он выходил оттуда с полотенцем через плечо, ставил чайник, просматривал газету. Течение экранного времени если и не прямо соответствовало жизненному, то хотя бы стремилось его передать. Причем, разглядывая детали, зритель мог, если это хорошее кино, еще и понять, что это за человек, что у него за квартира, дырявое ли у него через плечо полотенце (или, наоборот, он выходит из ванной в шикарном махровом халате. К тому моменту когда он выходит за дверь и поворачивает ключ в замке, мы уже составили о нем представление.

Кадр из фильма "Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона: Собака Баскервилей"

 Ни один свой фильм я не могу смотреть как зритель

— При словах о дырявом полотенце почему-то вспоминаются герои ваших фильмов: Обломов, главный герой из «Пяти вечеров», Мадо… Все они то ли несчастные, то ли неудачники…

— Что вы! И Обломов, и Мадо, при всей разнице между ними, счастливые люди! Разве Штольц — счастливее, чем Обломов? Да, он успешен, у него четырехэтажный дом, он женился на Ольге, у него семья и дети. Но в финале выясняется, что счастье осталось где-то там — где был жив Илья, где они были втроем, где в их отношениях была душа. Обломов говорит: сейчас все думают о том, как жить: у какого доктора лечиться, на каких водах отдыхать, как питаться. А для чего жить — никто об этом не говорит. Так что его сложная внутренняя жизнь, его щепетильность в отношениях с Ольгой и с собой — они намного сложнее и поэтичнее, чем жизнь Штольца. Вообще, интереснее снимать кино про тех, с кем себя проще идентифицировать. Интереснее все-таки идти не по шоссе, а по лесной тропинке, когда неизвестность ждет за каждым поворотом.

 — Какой из ваших фильмов у вас любимый?

— Вы знаете, уж сколько лет прошло, а я не могу ни одну свою картину смотреть как зритель. Я смотрю их скорее как семейный альбом: вспоминаю, кто где стоял, что было до дубля, что потом, какая была погода в этот день. На второй-третьей минуте просмотра ловишь себя на том, что не смотришь, а вспоминаешь. Например, в «Рабе любви» есть сцена, во время которой — я это точно знаю — в Москве, в больнице умерла моя первая жена. А мы в Одессе снимали эту сцену. Мне ничего не сказали, потому что по совпадению я на следующий день улетал в Москву. Но позвонили на площадку и сказали оператору Лебешеву, а это была его родная сестра. В общем, дальше сцену снимал второй оператор. И вот теперь естественно, что эту сцену я не могу смотреть спокойно. Но чаще всего при рассматривании этих альбомов срабатывает естественное свойство человеческой памяти, отсекающей все плохое и оставляющей только светлое. Как, знаете, вспоминаешь зиму в детстве: всегда ослепительное солнце и белоснежные огромные сугробы. Или лето: всегда жара и никаких дождей и комаров. 

Православным может быть и светское кино

— В прошлом году вышел фильм «Остров», и многие заговорили о православном кино. Как вы считаете, можно ли выделить такой жанр?

— Думаю, «православность» картины, да и любого произведения искусства, не зависит от того, сколько в ней лиц духовного звания. Дело не в этом, а в духовной наполненности, в нравственном заряде произведения. И поэтому православной может быть и совершено светская картина. Как всякая хорошая музыка обязательно духовна, так и всякое хорошее кино духовно и потому православно. Это я говорю про российское кино, поскольку Россия — православная страна. В этом смысле православными можно назвать все Михалковские картины. Как бы его ни поносили за близость к властям и тому подобное, но любую из его картин сегодня можно показывать, ни за одну картину не надо извиняться: мол, меня заставили, я был вынужден. Хорошее кино может быть и католическим, и исламским. 

— Ваш фильм «Мадо. До востребования», мне кажется, прекрасный образец христианского кино. Это фильм о любви.

— Да! Причем о любви во всех ее аспектах. Не только о такой, какую ищет эта девушка: земной, плотской. Но и о любви героини ко всему миру, о любви, как выясняется в конце, этого мира к ней. О любви девушки и кюре — вроде бы не совсем стандартно увиденного с церковной точки зрения персонажа. Ведь при всем их внешнем антагонизме они оказываются очень тесно связаны узами истинной любви — в самом высоком смысле этого слова. Они лучшие друзья!  

— Кстати, а как складываются ваши отношения с Церковью?

— К сожалению, я хотя и православный, но не очень усердный. Причина этому, скорее всего, семейное воспитание. Мама была крещена в детстве, но церковного воспитания не получила, рано оставшись без матери, а потом и без отца, которого репрессировали. Отец мой наверняка тоже был крещен, но рано пошел работать, поступил на рабфак и стал настоящим, искренне верующим коммунистом. Он работал начальником главка в министерстве, и конечно, от него трудно было ждать религиозного воспитания. Так что крестился я уже в сознательном возрасте, самостоятельно. Но в отличие от моей дочери, для которой Православие совершенно органично составляет часть жизни, для меня это намного сложнее. В церковь иногда хожу: сначала в Обыденскую, а в последнее время в храм Антипы — у Пушкинского музея. Там служит сын Екатерины Васильевой, которую я знаю с очень давних времен. А читает там один из актеров фоменковского театра. Как-то атмосфера ближе… И потом, там нет этих злобных старушек, которые всегда чем-то недовольны, а счастливы только, когда в церкви нет никого, кроме них. 

Я не интеллигент

— Относите ли вы себя к интеллигенции? Вы с Михалковым любите Чехова, там многие герои очень похожи на современную интеллигенцию, не так ли?

— Интеллигенция — крайне размытое понятие. В советское время интеллигенцией называли всякого, кто не занимается физическим трудом. В наши дни, кажется, за этим словом автоматически стоит понятие «либеральная интеллигенция». Интеллигент должен все время быть в оппозиции к власти, быть все время против всего, быть ориентированным на что-то более прогрессивное, а именно на что-то западное. Ведь именно там находятся настоящие либеральные ценности. И главное его занятие — это бесплодная болтовня. Так вот, в этом смысле я себя интеллигентом не считаю.

  Эвент и эпатаж

— Что вы сейчас снимаете?

— Очень занятную историю по мотивам «Вишневого сада». Мы работаем вместе с режиссером Анной Чернаковой. Когда-то, в 1993 году, она написала и сняла фильм «Вишневый сад». Это не была в чистом виде экранизация чеховской пьесы, а скорее фантазия на тему. Те же отношения между героями, но действие происходит либо до какой-нибудь всем известной сцены, либо после нее. Очень красивая история. Но в 93-м году картина в прокат не вышла: тогда фильмы проваливались, как в черную дыру. А теперь мы придумали, как эту историю вплести в современность. Суть состоит в том, что некий режиссер когда-то поставил спектакль — все время показываются воспоминания всех участников. Потом он уехал в Европу, но, видимо, не прижился и теперь возвращается в Россию. Его приглашают восстановить спектакль. Он удивлен: кому сейчас нужен Чехов? Сейчас нужен эвент, эпатаж! А ему отвечают: очень даже нужно! И вот в какой-то момент он понимает, что вокруг него происходят странные вещи. Оказывается, его пригласили как раз для эвента и эпатажа. На премьере спектакля он должен трагически погибнуть от несчастного случая, и в этом-то и будет весь эвент. После этого создается театр имени его. Когда он узнает, он в дикой ярости хочет бежать в милицию, давать пресс-конференции, но потихонечку приходит к мысли, что, может быть, это действительно единственный выход для него? Лет уже много, успехов нет, жену давно бросил, сын его знать не хочет. Опять ехать в свою крохотную квартирку где-то под Стокгольмом? А тут будет театр его имени! В конце концов он не погибает. Такая вот вполне чеховская, феллиниевская трагикомическая история. И я в ней соавтор сценария и художник.