Александр Архангельский: «Никого из клириков ведь не загребли, их письмо — это общественная солидарность»
Александр Архангельский
Письмо священников было таким заметным в силу того, что они никогда коллективных писем на нашей памяти не подписывали, хотя отдельные общественные призывы священников к милосердию звучали и раньше. Но я бы посмотрел не на письма, а на способы общественного действия.
Несколько лет назад в Сахаровском центре меня, как автора книги про диссидентов, спросили, что из тогдашнего диссидентского опыта применимо сейчас. Например, можно ли, как это было в Польше, устроить обструкцию тем театрам, которые сотрудничают с коммунистическим режимом? Встречать актеров, играющих в государственных постановках, гробовым молчанием или даже шиканьем? Я ответил — нет, это невозможно, да и в Польше это возможно было только период военного положения и после того, как движение «Солидарность» стало всеобщим. Однако корпорации могут объединяться для защиты своих. Потому что, во-первых, человеку свойственны апатия и страх, но принадлежность корпорации бывает важнее, чем страх и апатия. А во-вторых, так проще ощущать себя плечом к плечу.
Правозащитная писательская организация ПЭН-Москва, в которой я состою, совместно с Санкт-Петербургским ПЕН-Клубом и Ассоциацией «Свободное слово» первыми выступили против политических репрессий в связи с так называемым «московским делом». Но у нас было существенное ограничение: мы защищали «своих» — то есть людей слова. Голунова защищала главным образом журналистская корпорация. Тогда многие возмущались: «Где вы были раньше, почему не защищали того, другого, третьего и т.д.»? Но дело в том, что вступиться за «своего» — это нормально на первом шаге исторического развития, потому что мы можем представить себя на его месте. А вот представить себя на месте «чужого» всегда сложнее. Поэтому история с Голуновым была призывом к другим корпорациям: «Ребята, не робейте, действуйте так же!» В конце концов, почему рабочие не вписываются за рабочих? Почему профессора не вписываются за профессоров? Вот эти вопросы надо задавать, а не «почему вдруг за Голунова».
Цеховая солидарность — это самый первый шаг. Мы начинаем сначала сочувствовать не человеку, о котором мало что знаем, но сообществу, которое имеет в наших глазах статус и вес. Актеры, которые вышли за Устинова, вызвали сочувствие сначала к цеху, а через цех — к Устинову.
И все же письмо священников – это, конечно, нечто большее, чем просто корпоративное письмо. Это, с одной стороны, солидарность священников со священниками, левитов с левитами, а с другой стороны — никого из клириков ведь никуда не загребли, они не были ни на каком митинге, и их не надо было выдергивать из лап правоохранительных органов. Да, они поступили как корпорация, но это особая корпорация, цели которой — заниматься и каждым по отдельности, и всеми вместе. Это письмо переключило нас всех на следующий уровень. При этом очень важно, что оно не стало политическим. То есть это было не политическое сопротивление, а общественная солидарность. Это невероятно важно.
Дальше оказалось, что за «чужого» готова вписаться и корпорация учителей, которым, кстати, гораздо опаснее в этом участвовать, чем священникам. Потому что священноначалие будет смотреть на реакцию а) верующих б)власти. И если не будет болезненной реакции ни с той, ни с другой стороны, то церковное начальство, может быть, и не будет давать по шапке тем, кто это письмо написал. Вне политики можно быть, если ты вне государства. Если ты внутри государства, то ты не можешь быть вне политики. Церковь у нас тесно связана с государством, но все-таки она — не государство. Политика Церкви — быть вне политики.
А вот школа воспринимается как часть государственной системы. При этом учителя тоже выступили не за своих, а за всех. Тогда следующий шаг — Росгвардия, что ли, будет вписываться за всех? Потому что она — тоже часть государства, и там тоже наверняка не все довольны тем, как обращаются с людьми. Получается, что государство не едино, происходит раскол. И одна часть государственных служащих как бы говорит другой: «Вы на чьей стороне? На стороне человека и закона или на стороне репрессий и произвола?» (ведь проблема даже не в том, что судья, замазанный в деле Магнитского, не приобщил к делу видео-доказательство невиновности подсудимого, а в том, что он с ним даже не ознакомился, и это преступно). Дальше — понятно. Дальше начинаются неинтересные игры, когда люди, связанные с властью, начинают изображать, что это власть освободила заключенных, что стоило привести хорошего адвоката — и сразу вся машина заработала и т.д.
Если называть вещи своими именами, мы находимся в стадии быстрого, ускоренного перехода, занимающего не столетия, а годы, от цехового ремесленного устройства мира — к миру больших общественных дел. Это очень важный процесс. Он даже важнее освобождения конкретных заключенных, хотя ни в коем случае нельзя забывать об оставшихся. Но если мы надеемся на какое-то более или менее продвинутое будущее, мы должны пройти этот путь, потому что Россия не прошла классический путь формирования нового партийного общества, как его описывает Макс Вебер: от закрытых клубов аристократии — через открытые общественные объединения к партийным структурам. У нас это оборвалось в эпоху декабризма, когда аристократические клубы были уничтожены. Именно поэтому не состоялись открытые общественные объединения, именно поэтому первая русская партия — это «Народная воля». Первая массовая партия стала террористической.
Когда вы уничтожаете естественный путь формирования сложной общественно-политической системы, вы обрекаете ее на терроризм. Не хотите терроризма — не мешайте истории идти своим путем. А путь этот — от цеховой солидарности к солидарности цеха в отношении «чужого». И следующий шаг — от солидарности цеха в отношении «чужого» — к солидарности общества, защищающего свои интересы и идеалы.
Записала Ольга Лунина