Американский сериал как французский роман конца XIX века
– Как сегодня люди читают? Мы помним знаменитую фразу «СССР – самая читающая страна в мире».
– Ее обычно приписывают Леониду Ильичу Брежневу. На самом деле в его докладе речь шла о чтении партийных журналов и газет на национальных языках народов СССР. То есть, мы были самой читающей партийную прессу страной мира. Другой вопрос, что и художественной литературы читали намного больше, чем сейчас; но нужно разбираться – кто, где, какую и почему.
Фото с сайта lenta.ru
– А сегодня? Кажется, что люди читают много, но что именно они читают?
– Читают другое и по-другому. Тут нужно сделать поправку на сегодняшние возможности. У меня есть гипотеза, что сегодняшний человек ту среднюю литературу, которая часто держит интерес к чтению, заменил такой же качественно средней видео-продукцией.
Американский сериал сегодня – это французский роман конца XIX века.
Он играет ту же роль в культуре, выполняет ту же социальную функцию, задачи его не изменились – рассказать о сложностях современного мира в доходчивой и увлекательной форме. Никаких других задач у качественного среднего романа не было.
И большой беды в том, что человек начал заменять одно «качественно-среднее» другим столь же «средним» и не менее качественным, я не вижу. Проблемы начинаются, когда отворачиваются от вершинного, от того, что определяет лицо литературы, дает ей стержень.
– Вот именно. Ведь школьное чтение сериалами не заменишь?
– Разумеется, нет. Но ведь, кажется, никто этого не предлагает? Другое дело, что до классики надо дорастать, дотягиваться, а текущий интерес подростка к чтению великого, но далекого всегда поддерживался хорошей сиюминутной литературой, которая говорила о его сверстниках, о том, что происходит здесь и сейчас.
А много ли сегодня русских книг, посвященных жизни нынешнего поколения? Ну, кто в голову приходит? Евгения Пастернак и Андрей Жвалевский? Но они для младшего подростка, равно как прекрасная писательница, лауреат премии Книгуру Нина Дашевская, или поэт Марина Бородицкая. А те, кому 14-15? Особенно мальчики? Мы же не можем им предложить книгу Анатолия Рыбакова «Каникулы Кроша» – не потому, что она плохая, она скорей хорошая. Но она устарела по материалу, дети не понимают, не ассоциируют себя с этими персонажами.
Есть много переводной литературы, но она с одной стороны не очень привычна, а с другой – родители психологически боятся всего, что не похоже на их детский и подростковый опыт. И учителя боятся.
– Боятся чего?
– Собственной тени. Современная европейская и американская литература говорит про сложности современного подростка. Конечно, тут – помимо общей психологической ломки, появляются и сексуальные проблемы, и тема наркотиков, и насилие. Ничего этого подростковая литература не пропагандирует и не может пропагандировать по определению, но она должна рассказывать, как подросток проходит через испытания и как он ищет выходы из опасностей и тупиков.
Страшно не столько прочесть о соблазне, сколько неподготовленным встретиться с ним в жизни.
Перевод на понятный язык
– Есть довольно распространенное мнение, что изоляция тут бы помогла, потому что обсуждение может вызвать интерес к теме. Подросток не сталкивается с наркоманией и сексуальными проблемами каждый день. И вот вместо обсуждения «тварь я дрожащая или право имею?», мы начинаем с ним читать про наркотики и секс.
– Про «тварь дрожащую»: подросток же не живет в среде, где каждый день убивают старух-процентщиц! Тогда давайте, следуя этой логике, изымем из школьной программы и «Преступление и наказание», и «Бедную Лизу», которая утопилась, ничего не будем говорить про страдания юного Вертера. Давайте не будем давать читать сцены, где Онегин убивает Ленского, не станем разговаривать в старшей школе о «Тихом Доне» и «Докторе Живаго»… В общем, выбросим бОльшую часть как раз классической литературы. Запрещено должно быть другое — пропаганда, проповедь зла. Но ведь это и так запрещено? А вводить в литературу жизненный материал, волнующий подростка, необходимо.
И все эти иллюзии, будто мы введем тематические табу – и они в жизни с социальным злом не соприкоснутся… Я сам учился в классе, где было одиннадцать мальчиков, из которых пятерых нет уже в живых, а двое встретились в лагере, один за групповое изнасилование, другой за убийство. Могло ли меня в литературе хоть что-то напугать? Наоборот: литература мне объясняла, что мир вокруг – искривленный, неправильный, но в нем есть нечто куда более важное и сильное, чем это искривление. Что помогало удерживаться моему разуму и моему нравственному чувству.
Но что мы все про неконвециональные темы? Современная литература, в том числе детская и подростковая, может и должна рассказывать и про сегодняшнее проявление добра, про те черты, которые оно принимает в нашей жизни – непохожие на прошлое. Помощь больным, отношения так называемого здорового ребенка с так называемым инвалидом… Но и об этом – катастрофически мало книг на нашем рынке. А прекрасные издательства, готовые издавать такую литературу, те же «Самокат», «Розовый жираф», «Clever», «Рипол» и другие, сталкиваются с трудностями при поставках в книжные магазины.
Вообще, взросление – такой важный, такой мучительный период. Подросток открывает в себе, что он смертен и что он существо биологическое, сексуальное существо. Я еще раз говорю: пропагандировать ни того, ни другого нельзя, это преступление. Но не говорить об этом невозможно. И, кстати, вся проверенная классика, особенно русская, не про положительных героев, а про неизбывную сложность жизни, про постоянный нравственный выбор.
Мы удаляем классику от детей, делая вид, что она про людей без возраста. Вот они и думают, что это истории про далеких им взрослых, и только. А между тем «Евгений Онегин» – он про кого?
Ленскому – 18, Татьяне – 17, как сегодняшним одиннадцатиклассникам, а Ольге вообще 16.
Первая влюбленность Сони в «Войне и мире» сегодня прошла бы по разряду педофилии, потому что ей 15, а влюблена она в 20-летнего. Или помните, «Да как же ты венчалась, няня?/– Так, видно, Бог велел. Мой Ваня/ Моложе был меня, мой свет,/ А было мне 13 лет». Сегодня бы, пожалуй, цензор это вычеркнул.
Классики жизни не боялись. Они помнили, что «Как говорил Шатобриан, Любви нас не природа учит, А первый пакостный роман» – и при этом вели читателя за собой, сквозь гущу реальности к каким-то глубинным образам…
Мы у детей вот эту живую, трепещущую ассоциативную связь между чтением и жизнью разрываем. А потом удивляемся, что они такую ассоциативную связь не выстраивают с классикой. Забывая, что классика такая же опасная, сложная и неоднозначная, как его сегодняшняя жизнь.
Еще нужно учитывать, что «среднему» ребенку или подростку всегда читать было тяжелее, чем смотреть. Только смотрели разное. Была идея школьных театров, которая шла еще от Выготского. Мы привыкли к этому, спокойно относились к тому, что школьники инсценируют какие-то произведения классики. А ведь инсценировка – это такой же отход от литературной, буквенной основы, как и фильм.
Но много ли у нас в сегодняшней школе кинокружков? Много ли заданий, предлагающих экранизировать ту или иную сцену, написать сценарий по какому-нибудь литературному произведению? Их практически нет! А цифровые проекты, вроде «Льва Толстого в один клик» или «Анна Каренина. Живая классика», столь популярные в молодежной среде? Где их школьные аналоги? Почему мы не можем использовать понятный новым поколениям художественный и не только художественный язык, чтобы облегчить усвоение литературы?
– Здесь есть некое пораженчество: мы признаем ваши новые правила и начинаем по ним играть!
– Пораженчество будет, если мы скажем: ребята, не читайте, а смотрите вместо этого кино! А мы говорим нечто принципиально иное: тебе понятнее, как движутся картинки? Ладно, давай пойдем к слову через картинки. Не от слова, а к нему! И, конечно, это только один из множества путей, я же не призываю сделать все ставки на мультимедийную культуру. Просто речь в нашем разговоре зашла об этом… Но мы не можем не считаться с реальностью, не опираться на нее.
Мы все время пытаемся заставить, а этот ресурс не бесконечен. Где-то, между прочим, можно и заставлять, бывают зубодробительно-тяжелые тексты, без изучения которых никуда не денешься. Но это не может быть основным содержанием образования. А самое существенное – нельзя всех причесать под одну гребенку.
Традиция vs традиционализм
– Можно или нужно что-то из классики запретить?
– Вот вызвавшая возмущение реплика отца Артемия Владимирова. Если у школы, в которой работает протоиерей Артемий Владимиров, есть лицензия на самостоятельную разработку рабочих программ по литературе, и он честно сказал родителям, что какие-то произведения изучать не будет, а они ему доверили детей – почему нет?
Ужас в том, что он сразу хочет обратиться в департамент образования, повлиять на школьную практику в целом, а тут уж увольте. Завтра директору еврейской или мусульманской школы не понравятся «Три поросенка», и они потребуют изъять их из школьного курса? У себя изымайте, а мы как-нибудь сами решим. Общая светская школа не может и не должна исходить из той логики, которой руководствуется школа с конфессиональным или национальным уклоном. Как, впрочем, и наоборот.
– Насколько я понимаю, вопрос был в трактовке, а не в рассказах. Что если мы, например, призываем методическую разработку воспринимать как вызов против действительности того времени…
– Ну, там и правда есть вызов против действительности того времени, и ничего плохого в этом я не вижу. Действительность того времени не была раем. Призывание городового – а не обратиться ли нам в департамент? – последнее, что нужно делать. Еще раз. Надо просто окончательно договориться – у нас школа вариативная или не вариативная.
Многим церковным людям в Церкви ближе идея единой неделимой школы, только они должны понимать, что тогда не должно быть и школ с религиозным или национальным компонентом. Без вариаций, значит, без вариаций.
– То есть в один момент мы выступаем за создание единого учебника по литературе, не допускающего разночтений, а в другой момент – «вы там как хотите, а мы будем учить по-своему».
– Да. Поэтому это ошибка, отец Артемий рубит сук, на котором сам сидит. В ту секунду, когда победит его «регулятивная» идея, жертвами падут не методисты, против которых он выступает, а он сам. А привластные методисты останутся, уж они-то приспособятся к любой ситуации. Скажут – вместе с отцом Артемием разнесут рассказ «О любви». А скажут – разнесут самого отца Артемия.
Следующий вопрос: не разрушает ли вариативность единое образовательное поле? Нет, по одной простой причине: есть сила традиции, с которой невозможно не считаться. Традиция – это живое наследие, медленно движущееся во времени. А традиционализм – конструкция придуманная, внешнее управление по приказу. Изучение Пушкина, Толстого и Чехова это традиция. А единый учебник это традиционализм.
И не случайно умерла маразматическая идея единого учебника по литературе. Его не может быть, потому литература не задачник и не предполагает правильного ответа на последней странице. Она предполагает трудноразрешимые вопросы и совместный поиск ответов.
– Школа должна быть традиционной?
– Повторюсь, в школе сложилась вполне живая традиция. Мы все примерно одинаково представляем себе золотое ядро классики, которую проходят все, независимо от того, верующие они, не верующие, прогрессисты или реакционеры. Онегин, «Капитанская дочка», «Война и мир», целиком или в отрывках, Достоевский, Островский — по-моему, скорей «Бесприданница», чем «Гроза», прекрасная, но трудная для истинного понимания. «Ревизор», «Горе от ума», Фет и Тютчев, лучшее из Некрасова… сами легко продолжите.
Вообще, какую бы позицию кто из нас ни занимал, есть вещи очевидные. Вопрос, какого масштаба должен быть этот «золотой список» и нужно ли его жестко регулировать в приказном порядке.
– Есть ли среди методистов люди, которые хотели бы директивным порядком устранить любые разночтения?
– Что будет через двадцать лет, мы не знаем. А сегодня у них ничего не получится – живая школьная традиция это отторгнет. Есть малоподвижное ядро уже устоявшихся произведений классики и весьма изменчивая периферия – современная литература. Причем в одной школе или с одним учителем это может быть только очень понятная реалистическая проза, а в другой – и модерн, и постмодерн. В том, что касается сиюминутное не устоявшейся словесности, мы не можем навязать одинаковые правила для 57 школы в центре Москвы и для деревенской школы. Деревня ничуть не хуже, но ценности и жизненный опыт ее обитателей – другие. А ядро и там, и там общее.
Научить детей читать: нет насилию, да – подкупу
– Я знаю нескольких людей уже среднего возраста, которые вдруг начали перечитывать школьную программу по литературе. Эти люди говорили об одной эмоции – насколько это все велико, серьезно, глубоко, сколько в этом удовольствия! И какое же отвращение во мне воспитала школьная программа к этим вот всем произведениям. Может быть, вообще не надо было этого всего читать в школе?
– Для начала оговорка: не школьная программа, а конкретный учитель не смог их увлечь. Если бы в школе был учитель горящий, в этом тигле все бы переплавилось. Но мы должны исходить из того, что одному в школе везет с учителем, а другому нет. Поэтому я возвращаюсь к своей простой мысли: «насилие» в программе, хотя бы и минимальное, неизбежно. Но везде, где его можно заменить на личную мотивацию – нужно это сделать.
Да и метод «подкупа» никто не отменял. Награждать за то, что прочитано много и хорошо – вполне можно. Кроме того, можно иногда и заманить: «Ну, это тебе читать рано, там такие вещи пишут, что ой-ой-ой, ты подожди пока, еще годик-два, еще не дорос». В восьми случаях из десяти это приведет к тому, что книжка будет прочитана.
А вот насилие неприемлемо. Ни в коем случае нельзя говорить ребенку: «Если не прочитаешь 20 страниц сегодня – не пойдешь гулять». Это вызывает отвращение к чтению. А мотивация «прочтешь – получишь что-то еще, из того, что тебе дорого» — возможна, хотя тут лучше не увлекаться.
– Читала статью, суть которой сводилась к тому, что школьникам можно пообещать побольше всяких интимных сцен в книжке, и они все «нудное» под это дело прочитают. Что думаете?
– Постельную сцену может написать только очень большой художник, и в 99,99% случаев это пошлость и очень плохая литература. В классике их не так много. Но обещать такие вещи не стоит по другим причинам. Во-первых, подросток будет разочарован. Опять же: высокая словесность, как правило, куда сдержаннее площадной.
Во-вторых, бесполезно выковыривать изюм из булки. И булку испортишь, и изюма не хватит. Подманивать можно, но конкретно говорить «вот тут ты прочтешь постельную сцену» – ни в коем случае.
– Есть проблема с «клиповым восприятием». Современный человек с трудом читает подряд сто страниц, особенно если нет постоянных сюжетных поворотов. Это не только в книгах, по себе помню, что после «Доктора Хауса» было сложно смотреть «17 мгновений весны». Вот Штирлиц идет и пять минут думает, да за это время в сериале уже четыре реанимации проведут!
– У меня такой проблемы нет. Если я читаю, то я не подхожу к телефону, не сижу в фейсбуке. Но у детей восприятие действительно поменялось. Поэтому современный фильм, адресованный подросткам, чаще состоит из новелл, коротких сюжетных шагов, потому что они часто не помнят, что в начале-то было.
Влияет это и на литературу. Смотрите, как пишет Татьяна Толстая последние свои вещи. Это отрывки, фактически зарисовки. Лучшее из того, что есть в книге Захара Прилепина «Обитель» – первые семь страниц про деда, печку, и доху. Что же до классики… в массовой школе можно читать фрагментами. Что бы некоторые методисты ни говорили, я глубоко убежден, что лучше, если человек прочитает отдельные сцены из «Войны и мира», чем он не прочитает книгу вообще.
Дальше. Что должно обязательно появиться в школе? Анимированные комментарии. Язык в последние годы меняется бурно, мы просто этого не замечаем. Нашему поколению читать «Капитанскую дочку» было не так трудно, ну, исторические реалии сложноваты, а язык – нет.
Сегодня значения привычных слов поменялись. Количество комментариев растет, а это дополнительный барьер. Но у нас появились технологии. Вместо того, чтобы плакаться на видео-культуру, мы можем сделать анимированные примечания, которые всплывают при наведении на непонятное слово курсором? Это краткий разрыв в цепочке чтения, но не обрыв! Это скоро придет в школу, я абсолютно убежден.
Как придет и современная литература – несмотря на сопротивление. Это важно не потому, что современное лучше. Как правило, намного хуже. Но ближе. Тут как со зрением – если вы уткнулись в книгу, у вас зрение испортится, хотя книга замечательная. Вы должны иногда поднимать глаза, смотреть вдаль, надевать черные очки, если слишком яркое солнце. Так и с классикой и современной культурой.
Поднимите глаза, посмотрите вокруг, культурное зрение от этого станет только острее.
Учебник без границ
– Что сейчас происходит с вашим учебником?
– На этой неделе я отослал последнюю порцию своего текста в редакцию «Дрофы». Мы работаем вместе с Татьяной Смирновой, директором православной гимназии «Образ». Она консервативнее, я либеральнее – имеется в виду не политическая установка, в учебнике вообще не может быть никаких политических взглядов. Но я мешаю ей быть чересчур консервативной в выборе тем и произведений, она не дает мне быть чересчур прогрессивным. Мне кажется, это важно.
У нас 5–6 класс уже готовы, на стадии сверки, 7–8–9 – в редакционной работе. Маленьким тиражом учебник должен выйти осенью, повозим его по стране, покажем учителям, хотя он и сейчас уже обкатывается в двух школах.
– А что будет дальше с учебником?
– Если он получит гриф министерства образования – «пойдет в школу». Не получит – отправится на помойку.
– Почему вообще вы решили в это все ввязаться?
– Мой учебник для 10 класса, входящий в комплект с учебником В. В. Агеносова для 11-го, выдержал уже изданий 17 или 18. А школа мыслит не отдельным учебником, но линией. В известном смысле учебник для старших классов, не связанный с младшими – этот как боеголовка, навинченная на пустоту. Должен быть, все-таки, основной ствол.
– Чем ваш учебник отличается от других?
– Он не радикальный. Там нет ни заворота в сторону консервативного, ни разворота в сторону отказа от «золотого ядра». В нем есть понятные тематические линии.
Пятый класс – тема детства человечества, миф, фольклор, священные книги. Да, мы даем примеры из священных книг человечества – Библии, Корана – потому что среди прочего это и великие литературные памятники. Фольклор же скорее именно детский, завязанный на игру.
Шестой класс – психологическое дозревание до героики, от «Илиады» до «Ивана» Богомолова. Седьмой – путешествия, странствия. Восьмой – вводим элементы историко-литературного курса, затрагиваем тему идеала. Показываем с одной стороны, что идеалы исторически изменчивы, но само стремление к идеалу — вечное.
Девятый класс – начало историко-литературного курса, русская литература на фоне европейской. Двигаясь от древнерусской литературы до Державина, мы подходим к Пушкину, Гоголю, Лермонтову. Но есть особые сквозные линии.
Во-первых, мы учим работать с источниками в интернете, вместо того, чтобы жаловаться на интернет-эпоху, надо научить находить пользу в сети, отличать безобразие, в том числе – информационное, от источников, достойных доверия. Во-вторых – экранизации. Мы при любой возможности сравниваем литературный источник с экранизацией. Смотрим театральные постановки. И возвращаемся к главному – к тексту, к читательскому опыту.
В-третьих, чрез творческие задания постоянно ставим школьников в позицию автора, следуя старой формуле «от маленького писателя – к большому читателю». Ну и постепенно, без насилия, втягиваем в современную литературу, хотя бы в конце каждого учебного года, в обзоре, как внеклассное чтение, кусочками.
Нет границ между эпохами, мы не запираем литературу в историческом времени. Историческое время так же открыто, как и наша жизнь. И литература – это часть жизни, а не гетто, куда ссылают, запирают, и не дают из этого гетто выйти.
Читайте также:
- Александр Архангельский: В школе нет места крайностям
- Мы должны выбирать – мы страна университетов или страна Энтео?