И вдруг я понял, что вижу перед собой героя
– Расскажите о том, как роман появился на свет, как создавался?
– Да я уж и не помню в деталях. Пять лет прошло. Все тогда ждали Олимпиаду 2014 года и надеялись, что она принесет нам «мир и безопасность», а я почему-то вспоминал, как 19 июля 1980 года въехал в пустую олимпийскую Москву, и что уже вовсю пылал Афганистан.
И вдруг понял, что вижу перед собой героя: он сходит с этого поезда и попадает… а куда он попадает, я не знал. Мне было ясно, что он задыхается от тесного, остановившегося существования, но выход ищет вяло, потому что инфантилен. Инфантилен, но при этом, если что решил внезапно, уже не отступится. У него какая-то странная переписка с неким священником, которого он в глаза не видел. И роман с девушкой из другого слоя и круга. Что из этого следует, я не совсем понимал. И с интересом стал писать, чтобы узнать, чем дело кончится. С интересом и мукой, переписывая сотни раз одно и то же.
Одно могу сказать: у романа суррогатных родителей не было. Мне друзья и коллеги потом «набросали» много источников, из которых будто бы произрос этот роман. Некоторые книги, как «Долгое прощание» Трифонова, я, конечно же, читал, но когда писал – не помнил, некоторые пропустил в свое время, и сейчас с интересом изучаю – для сравнения. Ни о чем таком я не думал.
Сюжет пришел вместе с героем, а не вместе с прочитанными книгами. И время, к которому привязан роман, тоже пришло вместе с героем. Только в 1980-м он мог столкнуться со всем необходимым для замысла комплектом испытаний, которые его сформировали окончательно. Испытание верой, инфантильностью, страхом и неизбежностью перемен, свободой.
– Каждый читатель читает книгу по-своему. Кто-то читает «Бюро проверки» как детектив (мне, например, вспомнился Грэм Грин), кто-то как роман воспитания, кто-то – как развернутый пост из соцсетей на ностальгическую тему «Сделано в СССР»… Скажите, какого именно читателя и какого прочтения ждали вы как автор?
– Спасибо, Грэма Грина я люблю, «Силу и славу» считаю образцовым романом о вере и верности, причем литературным образцом, а не моралистическим, что важно. Но у меня не детектив. Мы не имеем преступника, следователь есть, даже два, но первый ничего не расследует, а второй появляется в самом конце и основные загадки решить не помогает, скорей помогает загадать новые.
И у меня нет ностальгии. Ни во мне самом, ни в романе. Ни по молодости, ни тем более по эпохе. И отвращения тоже уже нет. Многие писали о любовании вещным миром позднесоветского времени. Но самому объяснять, «что хотел сказать автор своим произведением», как-то неловко, поэтому процитирую фразу из письма моей коллеги и друга искусствоведа Анны Новиковой, разумеется, с ее разрешения: «Этот предметный мир и правда очень важен для романа. Но вовсе не потому, что автор его с наслаждением смакует и ностальгирует. А потому, что воцерковление было одним из выходов из этого советского предметного мира – что в его бедном проявлении, что в «интеллигентском», что в номенклатурно-«богатом».
Так мне написала Анна Новикова, и надеюсь, что это правда. Такого читателя я ждал: которому интересен сюжет, время, детали, идеи, но гораздо важнее этот поиск выхода из тупиков и гамлетовские вопросы, которые стоят перед нами всегда. Так что скорее это роман испытания и роман воспитания в одном флаконе.
Фрагмент обложки книги Александра Архангельского «Бюро проверки»
– Александр Архангельский – человек универсальный: телеведущий и режиссер, культуртрегер, специалист по медиакоммуникациям, прозаик, критик… Мне видится, что все поле вашего внешне разнородного творчества, от телепередач до книг, питаемо все же какой-то единой идеей, «одной, но пламенною страстью» – прав ли я? Применительно к книгам: личность автора, «папы» белого мишки, персонажа детской книжки «Я белый медведь», Александра I, биографию которого вы написали, и Алексея Ноговицына, конечно, одна и едина, но есть ли и в его героях нечто общее?
– Про личность не знаю, не мне судить. Я бы хотел верить, что не так хвастлив, как белый мишка, не так лукав, как Александр I, не так инфантилен, как (в начале романа) Ноговицын. Скорей упрям и своеволен.
Хотя кто знает? Мне кажется, что в этой жизни хорошо бы сочетать несочетаемое, самостояние и доверие. Все мои герои так или иначе бьются над этой почти нерешаемой задачей. Хотят уклониться от нее, а не выходит… Разве мишка все уже для себя решил…
А про то, что я разбрасываюсь – да, это правда. Я когда-то вдруг подумал, что с детства мечтал молчать и думать, а пришлось говорить и писать. Сказано слишком красиво, чтобы быть полной правдой, но отчасти…
Теперь попробую ответить на вопрос о том, как все это связано. Вообще, самый честный ответ – я не знаю. Но что это за интервью, в котором собеседник говорит «я не знаю». Поэтому начинаю рассуждать. Есть непоправимое различие между критикой, с которой я расстался лет 15-16 назад, телевизором, с которым как раз те же 16-17 лет профессионально связан, публицистикой, культуртрегерством и литературой.
Но я всегда при словах. Из всех искусств для нас важнейшим являются слова. Бессильные что-либо изменить. Важные, потому что только со смертью человек расстается со словом. Значит, между словом и жизнью есть какая-то связь.
– Есть у вас среди персонажей книги любимчики и нелюбимчики? И насколько авторитарный вы автор? Вы с хрустом вдвигаете персонажа в заготовку той или иной идеи, того или иного сюжетного хода, или позволяете им жить своей жизнью, а потом плачете, потому что эта полоумная Каренина взбрыкнула и ни с того ни с сего бросилась под поезд?
– Я не знал, чем в романе дело кончится, когда садился писать. Не знал, как развернется «светский» учитель героя философ Сумалей. Не знал, чем обернутся письма. Не знал, что гэбэшная Евгения Максимовна окажется скорее похожа на человека, чем на фурию. Но к середине пути знал примерно все. И дальше больших неожиданностей не было. Хотя, повторюсь, я спокойно отношусь к второстепенным героям-связкам, без картона в инсталляции не обойтись. Про них я как раз все знал с самого начала до самого конца.
Про любимчиков… за редкими исключениями я автор скептический, но добродушный. До конца разоблачать мне неинтересно, до конца принимать героя – невозможно.
Фото: spb.carpediem.cd
Мы были частью чего-то большего, чем классы и сословия
– Мы говорили о том, что «Бюро проверки» читают по-разному. Меня позабавили приведенные вами в блоге фейсбука слова какой-то разочарованной читательницы: что, мол, за ерунда, полкниги герой только молится да по храмам ходит… Роман можно прочесть и как элегию, рассказ о юности, о неофите, о вхождении человека в Церковь, рассказ и горький, и нежный. Я, например, прочел в том числе и так, даже подумал, что, будь в христианском книжном мире соответствующие тематические серии, «Бюро проверки» можно было бы издать под одной обложкой с, например, «Богом дождя» Майи Кучерской. И даже вдохновился на стихотворение:
НЕОФИТ
У бессонницы во власти.
За окном кромешный мрак.
В ее кесаревой части
Церковь движется вот так.
Снимки ломкие достану:
«Помнишь? – Я не перестану».
Эта млечная страница,
Эта явь и этот сон,
Этот воздух, эти лица:
Шемаханская царица,
Звездочет, народ и спица,
Медноклювой жизни птица,
Перелетная граница,
Неприметный рубикон.
Эти слезы, эти четки,
Этот авва Дорофей –
Журавлиный свет сошелся
Клином юности моей.
Страстное и робкое освоение пространства, в котором тебе предстоит строить жизнь с Богом, попытка разом объять необъятное наследие традиций, догматики и практики святых отцов, пост и молитва и все, что паче поста и молитвы, крушение иллюзий и рождение новых, боль от ушибов о церковные реалии, – скажите, в чем опыт воцерковления Алексея Ноговицына похож на такой же опыт Александра Архангельского?
– Спасибо за стихи – и за упоминание замечательной книги Майи Кучерской. Я о ней, пока писал, не думал, поставил точку – и сразу вспомнил. С ней переклички, конечно, есть – наверное, о «Боге дождя» «думало» за меня подсознание. Можно было издать книжку «на троих», с вашим стихотворением… Но это от нас, увы, не зависит.
Я рос в обычной, правильной советской семье – то есть не верноподданнической и не диссидентской.
Хотя мои предки десятилетиями, если не столетиями служили в Ельце, насколько я понимаю, в Воскресенском соборе, связь и с ними, и с Церковью была потеряна. А с человечностью, надеюсь, нет.
Классе в 8-м или 9-м у меня начало сосать под ложечкой – ну не может все это быть таким пустым и безнадежным, вся эта жизнь с ее тупиком в виде смерти. И мне пришло в голову, что человек сам ничего не придумывает, все берет у природы, значит, и Бога придумать не мог. А дальше начались поиски. И астралы были, и йог Рамачарака, и великие карты Таро, и медитации, и все это посреди государства победившего атеизма.
Но потом мой будущий крестный, Александр Александрович Мелик-Пашаев, отвел меня, первокурсника ленинского педа, в церковь, Обыденку, за полузаброшенным кортом Академии наук, возле бассейна «Москва». Там были прекрасные священники, уже просиявший старенький-старенький отец Владимир Смирнов, смиренный и глубокий отец Александр Егоров, огненный, костистый, быстрый отец Сергий Борздыка.
Недолгое время, до полуссылки в Серпухов, служил молодой тогда отец Вячеслав Резников с роскошной черной бородой и строгим (все более мягчевшим с годами) взглядом. Ну, был там никакой отец настоятель, староста со стеклянистыми глазами, куда же без этого. Но они не мешали.
А в очереди на исповедь стоял Глеб Каледа со множеством детей, и никто не догадывался, что он тайный священник и сам у себя дома занавешивает окна, запирает наглухо двери и служит литургию. И Сергей Аверинцев захаживал. И многие другие, но не было ощущения замкнутого интеллигентского гетто, все были наравне и частью чего-то бóльшего, чем все эти классы и сословия.
И я как-то туда походил, походил, и стало мне хорошо весьма, и я захотел здесь остаться навсегда. Никаких йогов я при этом не отвергал и не проклинал с отрясанием праха, сансару не отрицал, просто мне сразу дали настолько больше, чем я просил, что вопрос о перевоплощениях просто стал неинтересен. Христианство – религия скоропостижного спасения. И это здорово.
Кстати, любимая песня того времени, «Под небом голубым» – вы замечали, как по-разному она звучит у Хвостенко и в исполнении БГ? Дело не только в том, что Хвост поет так, как Волохонский написал, «над небом голубым», в раю, а не под, то есть – на земле. Но в том, что у БГ сансара звучит в каждой ноте, в каждом слове. А у Хвоста и Волохонского эта же песня про скоропостижное спасение. Значит ли это, что я должен от БГ отказаться? Нет, конечно, но Хвост мне ближе. При всей его установке на «полную гибель всерьез».
– Слоган, который вынесли издатели на обложку книги – «Ты слышишь только то, что готов услышать». В самом широком смысле эти слова обозначают одну из острейших проблем всякого христианина и во все времена, особенно же в нынешнее: целожизненное выстраивание отношений верующего с Богом – или изощренное искусство избегновения таких отношений. Взять ту же молитву – разговор человека с Богом: чтобы быть с Ним в подлинном, а не фиктивном диалоге, жить в общении с Ним, надо знать Его как подлинную Личность, отличную от меня, по-настоящему влюбленно интересоваться этой Личностью и при этом уважать Его свободу и право на тайну, трудиться над устроением того свободного пространства, на котором и возможен такой диалог.
Если всего этого нет, молящийся зачастую скатывается к губительной вещи – идолотворению, то есть говорит в молитве с тем «богом», которого создал на основе себя любимого, своего воображения, своих желаний или страхов, и рано или поздно такой «бог» неизбежно оборачивается врагом человека, поскольку другом может быть только Бог Истинный, помните стишок Чуковского: «Это бяка-закаляка кусачая, я сама из головы ее выдумала! – Что ж ты бросила тетрадь, перестала рисовать? – Я ее боюсь!»… Порой говорят, что увлечение жестким «окормлением» и системой «духовных авторитетов» как раз и способствует укоренению в верующем такой духовной глухоты…
– Да, культура старчества – это одно, а бескультурье старчества совсем другое.
Одно дело – искать встречи с источником живой любви, с человеком, который весь со Христом, и промыт, как стекло, и сквозь него светит вечность, а другое – с неким инструктором по мистическому дайвингу, скалолазанию или горним лыжам. (Именно горним, не горным.)
Говорят, таким источником света был отец Иоанн (Крестьянкин), я, к сожалению, его никогда не видел. Такие люди могут и приоткрыть завесу над будущим, наверное, но как бы случайно и не по своей воле, идти к ним за прозрениями – тратить время напрасно. Но массовый запрос был и есть не на ясный свет, а на таинственный мрак. На православную гадалку с бородой и в клобуке. Хотя, если вы хотите предвидений, то искусственный интеллект с качественным анализом «больших данных», «big data», справится с этой задачей лучше. Как минимум точнее посчитает тренды.
Впрочем, разве это касается только верующих?! У меня в книге своих «старцев» ищут все, просто у каждого свой идол, который должен за тебя решить, как жить: для болтливого поэта Петюни это Андрей Дмитриевич Сахаров, для акафистных мужиков со споротыми погонами старый иеромонах Игнатий, для милиционера на похоронах Высоцкого, если угодно, сам Владимир Семенович. Ни Сахаров, ни Игнатий, ни Высоцкий не в ответе за то, что им приписана роль духовидца, что ими люди подменяют себя и свою тяжелую обязанность самостояния. А может, и в ответе, я не знаю.
Но главное, что все мы действительно получаем ровно то, о чем просим. Если результат нас не устраивает, нужно вернуться к своему запросу, проанализировать, так сказать, адресную строку. Хотел идола? Будет тебе идол. Хотел «биг дату»? Получай.
Избегая спойлера, скажу: не все довольны концовкой романа, как бы неопределенной, не дающей прямого ответа на вопрос, «что это было и куда делось». Туда и делось, где мы сейчас. Смерч приходит ниоткуда, уходит в никуда и снова появляется, когда не ждешь. Как считаете, загадочно я выразился? Наставительно?
– Ну, не «наставительно», но, я бы сказал, поучительно, в хорошем смысле слова: а теперь, читатель, давай сам, думай, выгребай к своему смыслу… Добавлю об идолотворении: от него верующий неизбежно страдает и в отношениях «человек – Церковь», «я – ближние». Ведь слыша только то, что готов услышать, видя только то, что готов видеть, верующий редуцирует Церковь к одной из ее – хотел было написать «ипостасей», но это не было бы правильным… Скажем, к некой маске, мною же самим или моей «референтной группой» на Церковь и надетой, маске чрезвычайно правдоподобной, но, в силу самого характера идолотворения, лишенной реального наполнения: или Церковь – это просто земная организация с ее политическими, этническими, социальными, экономическими функциями, или эскапистский «круг спасенных от», или культурный клуб по интересам, или философская фантазия на тему «мистическое тело Христово», этакое отвлеченное игрище ума… То есть: от застревания верующего в положении «слышу только то, что хочу слышать» страдает претворение им в свою жизнь главной заповеди: любви к Богу и к ближним.
– Но иногда, если поражение честно принято и обдумано, именно оно вышибает дно и позволяет выйти вон.
– У каждого российского церковного человека, вероятно, есть свой «золотой век», своя ностальгия по временам, когда «сосуды были деревянные, да попы золотые», а верующие были – «истинные»: кто-то ностальгирует по атмосфере церковного подполья 60-70-х, кто-то – по «весне лихих 90-х»; думаю, и нынешнее время, когда РПЦ и церковную атмосферу вообще ругают за то и се как левые, так и правые, по прошествии лет тоже для кого-то будет таким «золотым веком»… Как по-вашему, есть такой «золотой век» вообще, или церковные болезни, при разности внешних реалий, одинаковы во все времена?
– Ну а что значит «золотой век»? Из какого он золота? Это золото оклада, возле которого молятся, или золото тельца, вокруг которого пляшут?
Не бывает в христианстве золотых и бронзовых веков, бывают разные стадии болезни. Что звучит уныло, но по сути оптимистично: болезнь – признак живого организма, мертвые все здоровенькие, их не лечат.
Другое дело, что эти стадии дают разные обострения и разные облегчения – как любая неизлечимая болезнь. Та стадия, которую мы застали в конце 1970-х и начале 1980-х, давала обманчивую надежду на полное исцеление, подпитывала эйфорию, мы такие крутые, нас избрали. Что очень приятно и очень опасно. Но она же давала нам битых советской властью священников, которые, как многие битые, жалели и щадили всех вокруг.
Конечно, были саблезубые бабки, которые сдергивали сумки с прихожан и шипели на девушек в брюках. Но у большинства священников не было наглости, нахрапа, высокомерия партсекретарей, которые поставят на место кого угодно, и школьного учителя, и врача, и ученого, и инакомыслящего, потому что у нас истинное учение, которое всесильно, ибо оно верно. В отличие от дня сегодняшнего. Тем более было немыслимо представить, что церковные люди, особенно в сущем сане, станут поддерживать разного рода «двушечки» для своих оппонентов.
Фото: mnog.livejournal.com
Но тут нужно понимать, что количественно всего было меньше – и храмов, и священников, и прихожан. Сейчас любят сравнивать нынешнее образование с советской школой, мол, она учила лучше. Тоже вопрос, чему лучше, чему хуже, но дело даже не в этом, а в том, что больше половины школьников отсеивались на рубеже 8-го и 9-го классов, оставались в основном мотивированные на учебу.
В гораздо большей степени это относится к Церкви; те 30 000 приходов, которые были открыты за 90-е годы, даром не прошли, среда обитания изменилась, в Церковь влились люди, ее до сих пор гнавшие или к ней равнодушные, а теперь решившие, что они всех научат, потому что власть позволила. Священников пришлось ставить без опыта, неготовых. Открылось столько монастырей, что некоторые превратились в религиозные женские и мужские общежития, где игумены и почему-то особенно часто игумении правят железной рукой, не щадя живота своего, а тем более чужого.
И появилось то, что отвращает от Церкви все большее число мыслящих современников, закладывает мину замедленного (а может, уже и не такого замедленного) действия. Невежественное самодовольство и нахрап. Разговор с позиций социальной силы. Мы здесь власть. Сами с усами, сами все знаем, идите отсюда.
Ну да, с усами. И даже подчас с бородой. Но от этого не легче.
И при этом никуда не делись приходы и монастыри, где все устроено иначе, по строгой и ответственной любви. Например, у отца Алексея Уминского в Троице в Хохлах, у отца Александра Степанова в Питере, да у многих, у сотен и тысяч, просто этого никто не видит. И те, кто попал в эти райские уголки, будут, конечно, вспоминать десятые годы XXI века как время церковного счастья.
«Либерализм» тут ни при чем; во-первых, надо НЕ знать упомянутых священников, чтобы считать их либералами – они НАД этими водоразделами; во-вторых, то же самое в куда более консервативных приходах, у того же отца Валентина Асмуса, у отца Николая Балашова в Брюсовом переулке… А владыка Роман и его присные в Якутии? И многие, многие другие, могу десятками называть имена.
Вот тут Тема Лебедев возмущенно спросил: а кому за последние годы Церковь помогла? Артемий, приходите на благотворительные ярмарки и аукционы в той же Троице в Хохлах, где за день на операции больным собирают миллионы рублей, поучаствуйте. Все до копейки – нуждающимся. Или на детские литургии по субботам для детей из хосписов, посмотрите, сколько волонтеров привозят детей, увозят, помогают родителям.
Фото: Ефим Эрихман
Того, кто дергает за ниточки, мы не увидим
– Есть поговорка: «Если надо объяснять, то не надо объяснять», и на прямой вопрос о том, что, собственно, хотел сказать автор, последний зачастую гордо молчит. Однако рискну прикинуться наивным простецом и все же спросить: кто такой таинственный священник, который просит посылать ему письма на адрес некой «Соколовой М. С.»? Встречал в соцсетях мнения читателей: кто-то считает его собирательным образом «попов, у которых у всех погоны под рясой» и всей Церкви, которая есть опиум для народа, кто-то, наоборот, образом церковных революционеров, кто-то – олицетворением одних только тоталитарных сект, деятельность которых в России позже расцветет в 90-е, кто-то – вообще фантомом, проекцией самого несчастного Алексея Ноговицына; мне этот персонаж косвенно напомнил Конхиса, героя знаменитого романа Джона Фаулза «Волхв», возомнившего себя демиургом и вершащего судьбы приблизившихся к нему людей… Итак, кто это? Есть у этого персонажа реальный прототип?
– Ответить на вопрос трудно, не сдавая сюжет с потрохами. Тот таинственный заочный собеседник, с которым оказалась тесно переплетена жизнь героя, никак не связан с КГБ, даже в некотором смысле бросает ему вызов. Он, с одной стороны, не олицетворяет для меня всю Церковь с ее бедами и невзгодами. С другой – я не могу сказать, что Церковь тут вообще ни при чем. Больше сказать, не сорвав последние покровы тайны, не могу.
Поэтому в самом общем виде отвечу на вопрос, «что автор хотел сказать своим произведением».
Среди прочего, автор хотел сказать, что ГБ последних лет советской власти слабело, дряхлело, заражалось бытом, связями. А на обочине этой эпохи начинала складываться молодая, энергичная, бесстрашная сила, связанная с верой. Не каноническая, но и не сектантская в чистом беспримесном виде.
Она, эта сила, рано или поздно вернется, предъявит свои права на этот мир. Поэтому финал такой размытый; того, кто дергает за ниточки, мы не увидим. Это будет за пределами сюжета. Однако – будет.
Но повторюсь: главное – все-таки не проблемы и символы, а герои, образы, то, что с ними происходит, как они реагируют. Прямых прототипов почти нет; разве что в самых шаржированных персонажах, выполняющих роли героев-связок, можно узнать кое-кого из молодых неофашистов 80-х.
Самозваных философов войны, немецкой мистики, агрессивного ислама. Но это второстепенно. Что же до «важного духовного лица», то я, конечно, слышал о загадочном отце Павле Троицком, который то ли был, то ли не был, то ли писал письма своим заочным чадам, то ли не писал, то ли не он. Но детали пропустил, историю вокруг прихода о. Всеволода Шпиллера прочел, когда полромана уже было написано и основные сюжетные развязки придуманы.
Я, разумеется, после этого внимательно прочел анонимную книгу «Отец Арсений», которую листал до этого и которая, по-моему, являет собою пример недопустимого православного лубка. Прочел – и в одном из писем «важного духовного лица» ее спародировал. Но думать, что в этом «лице» изображен Павел Троицкий или что разворот сюжета позаимствован из истории шпиллеровского прихода, неверно. Все было придумано до и помимо. Тем более, что у меня нет своего мнения насчет того, кто автор заочных посланий «Павла Троицкого», хороши они или плохи и что вообще все это значит.
– Вот одна из сцен – главный герой попадает на допрос в КГБ, там его мурыжат, но, не предъявив обвинения, почему-то отпускают, и Алексей воспринимает это как очередную таинственную «проверку». Процитирую немного: «– А про это… – Подполковник толстым ногтем постучал по обложке молитвенника… – Про это очень сложный разговор. Отдельный. Но не сегодня. Может, смените гнев на милость, встретимся, чайку попьем, поговорим? Нет? Не хотите? А зря. Тут намечается важная тема.
– Какая же тема?
– Такая. У нас коготки затупились. Мы их покажем, конечно – но напоследок. Нам срочно нужно что-то твердое, фундаментальное, обрести духовную опору… Знаете фразу – «идущий за мною сильнее меня»?»
Я вычитал здесь вот что: умное ведомство чует, что все разваливается, что советской идеологии скоро конец, и, для укрепления государства, подыскивает идеологию на смену. А для того, чтобы по-прежнему рулить в сменившейся ситуации, всемогущему КГБ как раз и нужны верующие-инфантилы, наученные тому, что свобода – это прелесть и грех, которые приняли бы «предания старцев» и «указания сверху» как единственно возможную норму своей жизни в Церкви… Насколько вы согласны с таким взглядом?
– А не только инфантилы. Почему именно они? Харизматики чем в этом смысле хуже? Ну да, они не любят КГБ, пока идеологии расходятся. А когда сойдутся, в чем будет проблема? Ни в чем. Им нужна безответственная вера. Та, которая не про Христа, любовь, жертву, гвоздь, копие, смерть и воскресение, а та, которая про власть и силу. Они нуждаются в ней. И они ее получат.
Помните конец страшного балабановского «Груза 200», где бывший научный атеист приходит креститься, и реальная бабка грозно указывает ему место: «Там вон сядь, молись и жди»? Тут у меня вполне осознанная перекличка.
Когда все противоречия разрешатся, нас призовут на суд
– В чем вы видите отличие христианства от христианской идеологии? И насколько антагонистичны, по-вашему, Царство Христово и царство кесаря? Если совершенно антагонистичны – как нам тогда быть с любимой нами культурой? А если нет, то где между ними граница? Вопрос из области «како веруеши», но, тем не менее, мне он видится постоянно возникающим как важный на страницах романа.
– С идеологией все просто, мне кажется. Богословие – надстройка над живым христианским чувством, а идеология – надстройка над богословием. Можно обойтись совсем без надстроек? Нет, увы. Мы обманем самих себя, если сделаем вид, будто вообще обходимся без идеологии. А с кесарем, Царством и культурой все сложно. И думаю, что противоречие неразрешимо. И знаете что? Когда все противоречия разрешатся, история окончится, нас призовут на суд. Я пока не готов, поэтому ценю их неразрешимость.
– Ваша правда, я тоже пока не готов… Итак, земная наша жизнь продолжается. А будет ли некое продолжение романа «Бюро проверки»? И, если вы думали об этом, то какой вы видите дальнейшую жизнь его героя, Алексея Ноговицына?
– Я пока не знаю – когда Елена Львовна Майданович высказала предположение, что будет продолжение, я оторопел. Думаю. А про жизнь… ну ведь герой пишет свою философскую исповедь, как ему и обещал его учитель, отсюда – туда. То есть из наших дней. Значит, он выжил. Значит, он не стал философом. Значит, скорее всего, прошел через Афган, то есть шутка старца Игнатия («тебе нужен ташкентский климат») оказалась не только шуткой.
А дальше он столкнулся, как все мы, с последствиями и развязками тех сюжетов, которые завязались в 1980 году. Политических, которые меня в данном случае интересуют меньше. И не только политических.
Про то, что надо отдать кесарю кесарево, мы все помним слишком хорошо. Но там ведь есть гораздо более важное продолжение – «Божие – Богу». С первой частью задачи мы справились весьма успешно. Хочется понять, а как насчет второй.