Александр Архангельский
Александр Архангельский завершает работу над новым проектом — фильмом «Жара», посвященным религиозному возрождению в брежневском СССР. В преддверии премьеры, намеченной на канале «Культура» на осень, с автором «Жары» встретился корреспондент «Нескучного сада» Михаил Эдельштейн.
— Как появился замысел «Жары»? Что это — попытка закрепить успех «Отдела» или же формат нового фильма будет принципиально иным?
— Начнем с того, что «Отдел» для одних был успехом, для других провалом. Я до сих пор встречаюсь с людьми, которые мне в ярости объясняют, как я «обытовил» великих русских философов. Та форма, которую мы использовали в «Отделе» — жесткое повествование с быстрым европеизированным монтажом, — была применима именно к тому материалу, ее повторять не нужно. Если вы рассказываете про «медленных» философов — делайте фильм быстрым. А другой сюжет может диктовать другую форму.
Теперь о замысле «Жары». Мне всегда хотелось рассказать о боковых линиях позднесоветской истории, которые на самом деле были ключевыми. Советская система, с моей точки зрения, была системой катакомб. У нее было огромное количество ответвлений, где происходила совершенно другая история, точнее, множество историй внутри одной истории. Это меня очень интересует. Я в будущем не отказался бы рассказать, например, о советских послевоенных педагогах. Если кто и погубил советскую власть, то, конечно, не диссиденты и не номенклатура, которая теперь сама себе приписывает эту заслугу, а именно педагоги. Они последовательно гуманизировали жизнь вокруг себя, а советская действительность оказалась с легальной гуманизацией несовместима.
Но это о будущем, о том, что можно было бы снять. Как всегда на телевидении, должно произойти совпадение твоего интереса и готовности телеканала работать в этом направлении. Мы долго разговаривали с Сергеем Шумаковым, главным редактором «Культуры», обсуждали, за какую ниточку потянуть, и в какой-то момент поняли, что можно снять фильм про религиозное возрождение 1970-х годов, что здесь намечается некий сюжет.
— А почему «Жара»?
—Мы оттолкнулись от абсолютно внешнего факта — от жаркого лета 1972 года. Тогда впервые в советской истории природа начала мстить за тот рациональный, холодный способ обращения с ней, который советская власть избрала с самого начала и проводила до конца. Мстить за холод — жарой. Загорелись торфяники, пожар невозможно было потушить, Москва и вся Центральная Россия, включая Мещеру, погрузились в абсолютное марево. Это было чудовищное, апокалиптическое по внешнему рисунку лето.
И совершенно случайным образом — хотя на самом деле, мне кажется, отчасти закономерным — для очень многих интеллигентов этот год оказался поворотным в их внутреннем развитии. Например, этим самым жарким летом выдающийся геолог Глеб Александрович Каледа служил домашнюю тайную литургию, потому что в начале весны 1972-го митрополит Ярославский Иоанн (Вендланд) рукоположил его в тайные священники. И в самую жару его дети и жена завешивали ватными одеялами окна квартиры на первом этаже, дверь в его кабинет обили войлоком (сам кабинет был без окон — наличие такой комнаты в квартире было одним из условий рукоположения). И дальше начинается странная история: геолог, и не просто геолог, не просто хороший ученый и начальник отдела в крупном институте, но человек, который руководил целым межинститутским направлением, на работе продолжает быть геологом, а по воскресеньям служит в этой закупоренной квартире литургию. Вот метафора, на которой, думаю, этот сюжет будет держаться в фильме: вокруг духота, люди ищут глоток воздуха и находят его там, где воздуха в физическом смысле нет, а в духовном — несомненно.
— Зачем митрополит Иоанн рукоположил отца Глеба?
— Есть версия, что он сделал это, предполагая, что советская власть когда-нибудь может вообще запретить всякую религию и нужен кто-то, кто остался бы служить литургию на русской земле. Но ведь понятно, что в таком случае никакое тайное рукоположение не поможет. Мне кажется, для владыки Иоанна было важно, чтобы сочетался дотоле несочетаемый опыт: реального ученого и реального священника. Видимо, он ощущал один из ключевых разрывов второй половины XX века: полное расхождение научного знания и мистического опыта. И поскольку у отца Глеба была склонность к такому сочетанию (он еще в 1960-е годы создал рукопись, где анализировал шестоднев с точки зрения геологической теории), то именно он на эту роль был выбран.
Мы подробно обо всем этом рассказываем, показываем, как кабинет превращался в алтарь. Дальше мы начинаем цепляться за другие истории. В том же 1972 году в сборнике «Древнерусское искусство и художественная культура домонгольской Руси» вышла статья Сергея Сергеевича Аверинцева «К уяснению надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской», перевернувшая сознание очень многих людей и обозначившая новое направление в развитии и науки, и метафизики. При этом в то время Аверинцев еще не был крещен. Он говорил, что ни одного дня не был атеистом, но в юности он был настоящим язычником, который верил в античных богов, и занятия Грецией были для него неким мистериальным действом. В 1972-м он уже не язычник, но еще не «формализованный» православный.
Мы исследуем, как Аверинцев идет к христианству, и рассказываем историю 4-го и 5-го томов «Философской энциклопедии» — историю совершенно невероятную. Ведь Аверинцев приходит в редакцию в 1964 году, это еще поздний Хрущев! Но мы открываем энциклопедию и находим там статью «Флоренский», написанную Ренатой Гальцевой, не говоря уж о статье Аверинцева «Христианство». Мы начинаем беседовать с людьми, которые это делали, выяснять, как это вообще стало возможным, где была цензура? И выясняется, что власть была не такой тотальной, как она сама думала: частью она была глупа, частью уже безжизненна. И тут другой разворот метафоры жары: остывшее, мертвое ядро советской жизни и пылающая протуберанцами периферия, выгорание пустоты.
И так постепенно, одна за другой нанизываются еще и еще истории. Среди прочего это фантастическая история с пластинкой Владимира Вавилова, известного ленинградского лютниста, которая была записана в 1970-м, но вышла в 1972-м. В 1973 году Вавилов умер, а в конце 1972-го Анри Волохонский написал стихотворение «Над небом голубым…» на музыку с этой пластинки. На пластинке автором ее был назван итальянский композитор XVI века Франческо да Милано. Только много позднее выяснилось, что почти весь диск состоит из сочинений самого Вавилова — он писал религиозную музыку, но не мог предъявить ее миру под своим именем. Ну и дальше сюжет стал развиваться сам собой: песню на стихи Волохонского стал петь Алексей Хвостенко, она звучала в одном из ленинградских спектаклей той поры, а потом ее исполнил в фильме «Асса» Борис Гребенщиков, причем с измененной первой строчкой: «Под небом голубым…».
Меня когда-то навела на поиск одна странность: на этой пластинке есть «Ave Maria», с пометой «неизвестный автор». Спустя три года именно эту версию исполнила Ирина Богачева, и, видимо, редакторы ее пластинки приписали произведение Джулио Каччини. Но там только два этих слова, Ave Maria, — а ведь так не может быть. И внимательно послушав пластинку, я понял, что «Канцона» да Милано («Над небом голубым…») рифмуется с мотивами произведений других композиторов с диска. То есть это явно были вариации одного сочинителя на собственную тему. После этого я начал искать материал и обнаружил замечательную статью израильского автора Зэева Гейзеля, где вся эта история подробно расследуется.
Отсюда мы идем к Гребенщикову, к кругу «Сайгона». В «Сайгоне» мы обнаруживаем тех, кто от йоги постепенно переходит к христианству, — это Татьяна Горичева и Виктор Кривулин. Потом выясняется, что такого рода кружков было несколько, например экуменический кружок Сандра Риги в Москве…
Конечно, мы не обходим таких известных людей, как, скажем, отец Александр Мень. И завершается все рассказом о владыке Антонии (Блуме). Мы взяли интервью у протоиерея Николая Ведерникова, который когда-то организовывал встречи митрополита Антония с московской православной интеллигентной молодежью.
Понятно, что в четыре серии по 39 минут мы весь материал не вместим. Но мне важно показать это следующее за шестидесятниками поколение, которое не боролось за социальное переустройство мира, а просто вышло в параллельную жизнь. Конечно, здесь есть некоторое самоограничение, потому что мы знаем, что был и другой опыт, другой выбор верующих: достаточно назвать Владимира Осипова, Игоря Огурцова, Леонида Бородина, отца Глеба Якунина (я сознательно перечисляю противоположные имена). Но мы все-таки рассказываем не о диссидентах, а о тех, кто не хотели быть диссидентами.
— Почему религиозные диссиденты исключены из фильма?
— Аверинцев как-то сказал: «Мы были первым поколением, которому не о чем было спорить с действующей властью, — мы с ней говорили на разных языках». Наш фильм — об этом. Другое дело, что некоторых из наших героев в конце концов в диссидентство загнали: Сандр Рига оказался сначала в заключении, потом в психушке, Горичеву вместе с Юлией Вознесенской выслали из СССР и т. д. Даже отца Александра Меня, который сделал, казалось бы, очень четкий выбор (он ведь был инициатором письма Эшлимана-Якунина, но отказался его подписать, сочтя, что служение важнее борьбы), в начале 1980-х начали выпихивать в диссидентскую нишу. Этого мы касаемся. Но ядро нашего интереса в другом: как люди проживали свою жизнь в условиях, которые не были к этому приспособлены.
Очень не хотелось политизировать фильм. Поэтому при глубоком уважении к отцу Дмитрию Дудко его история проходит фоном. Он очень важен, но если бы мы сделали его главным героем, то превратили бы нашу историю в политическую. Хотя мы говорим и про то, какую роль он сыграл, и про его отречение, никак это не оценивая: мы не судьи, мы рассказчики. Мы рассказываем о людях, которые искали себя и находили себя в Боге.
— «Отдел» был принципиально исчерпаем по фактуре: один отдел одного института… Ваша новая тема неисчерпаема: я могу сейчас предложить на ваш набор ключевых имен совершенно другой, не менее значимый, и это будет другая история. Вас не смущает множество неизбежных претензий: а где тот, а где этот, а вот был еще такой факт?
— Ответ простой: кто-то должен быть первым и рассказать о том, о чем он может рассказать. А дальше — в другой форме, о других людях, о другом опыте — делайте. На самом деле меня смущает немного другое: я взял тридцать интервью, из них в фильм войдет всего понемножку, а остальное не будет использовано. Ничего хорошего в такой ситуации нет, но нужно брать на себя ответственность и выбирать. Перед тобой стена. Снести ее ты не можешь, максимум, что ты можешь сделать, это пробурить в ней узкий лаз. Сквозь него будет очень неудобно ползти. Но надо решать: буришь ты или нет.
— Вы ничего не сказали про отца Всеволода Шпиллера, который оказал во многом решающее влияние на большой круг современного московского духовенства. Он в фильме присутствует?
— Мы его, естественно, упоминаем, и не раз, но отдельно его историю не рассказываем. Во-первых, как уже говорилось, про все я рассказать не могу. Во-вторых, должен складываться сюжет. История отца Всеволода Шпиллера у меня в большой сюжет не разрастается, из чего, разумеется, отнюдь не следует, что он менее значим, чем те, о ком я рассказываю.
Существуют естественные ограничения любого сюжета. Если ты не пишешь «Войну и мир», а пишешь роман, который должен уместиться в один том, ты про всех героев рассказать не можешь. Приходится оставлять только тех, сквозь кого проступят смыслы. На периферии оказываются не худшие, а менее «сюжетные».
И это касается далеко не только отца Всеволода. А «салон» Ведерниковых? Людмила Улицкая у нас про это упоминает, но подробно о нем рассказывать я, увы, не могу. Хотя история Анатолия Васильевича Ведерникова, отца священника, совершенно фантастическая, конечно: человек, который никогда не собирался быть в Церкви и оказался одним из ключевых организаторов церковной и околоцерковной жизни…
Но даже если бы у меня было не четыре серии, а восемь, я скорее укрупнил бы рассказ о главных героях, чем стал бы вводить все новых и новых персонажей. Это, может, и несправедливо, но это точно позволит мне выстроить сюжет, который посмотрят. Причем посмотрят как знающие, так и незнающие. И больно говорить, но мне эти незнающие, особенно из нового поколения, важнее, чем свои. Телевидение ведь вообще нужно не для того, чтобы рассказать своим о своих. Оно нужно, чтобы рассказать о своих чужим, достучаться до них.
— Но ведь можно «обложить» главных героев второстепенными персонажами. Не обязательно подробно прописывать фон, иногда достаточно просто упомянуть того или иного человека, тот или иной факт.
— На телевидении просто упоминать не имеет никакого смысла. Про что упомянуто, но не рассказано — того нет. Слово, произнесенное за кадром, не весит ничего.
— Но с другой стороны оно «утолщает», углубляет историю, уплотняет фактуру, нет?
— Нет-нет, у телевидения другие законы. Вот если я когда-нибудь соберусь написать книжку или цикл книжек по этим проектам — там будет сделано все иначе. Книжка действительно любит густоту упоминаний. А на телевидении упоминаемые имена исчезают в никуда, как искры от костра. В этом основной недостаток телевидения. Его преимущество — в том, что оно может напомнить о забытом. Книжка этого не может сегодня сделать.
— Вы уже упоминали основную претензию к «Отделу»: герои «обытовлены», про их идеи практически ничего не говорится. На этот раз вы уделяете идейной стороне больше внимания?
— Для того чтобы рассказать об идеях философов, надо сначала заинтересовать зрителя их личностями. Телевидение — это искусство высокой банализации. Да, франко-немецкий канал Arte может говорить об идеях французских философов, но там эти идеи — пусть в ослабленном, разжиженном виде — доведены предварительно до какой-то части аудитории. Когда никто не знает, кто такой Мамардашвили, вы не можете позволить себе роскошь рассказывать о его идеях.
Но и мне это было не очень интересно. На самом деле я ведь рассказывал не про быт, а про метафизику. Для меня их путь, их движение от точки философского небытия, когда никакой философии не было, к точке философского самоосуществления гораздо важнее, чем конкретные научные итоги этого пути.
Телевидение не может дать глубину. Оно может сказать: «Вот здесь глубина, если хочешь, посмотри». Тот из зрителей «Отдела», кто заинтересовался этими людьми, может взять теперь книжки, аудиозаписи и почитать-послушать.
Что до героев нового фильма, то для них же важны не идеи, а вера, которая меняет их жизнь. Среди тех, про кого я рассказываю, не было ни одного богослова. Даже отец Александр был просветителем, а не богословом. И это мою задачу упрощает. Конечно, мы включаем фрагменты проповедей — более поздних, но на те же темы — митрополита Антония, может быть, какие-то записи Аверинцева, хотя там сложности с авторскими правами. Но, в отличие от философов, для людей веры их образ жизни и есть исповедание веры. Поэтому рассказ про их жизнь — это по сути и есть рассказ про их идеи. Ради какой-то абстрактной идеи, наверное, в сумасшедший дом не пойдешь, сдашься. Можно пойти туда ради того внутреннего огня, который в тебе горит и который ты не хочешь погасить. Как говорил митрополит Антоний Сурожский, если человек не увидел отблеска вечной жизни на чьем-то лице, то он никогда в Бога не поверит. И мы хотим показать тех людей — разного уровня, разного опыта, от хиппи до монахов, — у которых этот отблеск в глазах есть.
— То есть это фильм про хороших людей?
— В общем, да. У нас будет только один отрицательный персонаж — профессор ЛДА Александр Осипов, отрекшийся от веры и с конца 1950-х выступавший с антирелигиозными лекциями.
— Нет ли в вашем перечне имен и событий смещения в сторону, условно говоря, «либеральную»? Не остается ли за кадром «традиционалистская» линия?
— Некоторое смещение, возможно, есть. Хотя мы говорим и про круг, который ездил к архимандриту Алипию (Воронову) в Псково-Печерскую лавру, говорим о «Вече», о протоиерее Димитрии Акинфиеве. Но главное не в этом. Не мыслили наши герои себя ни либералами, ни антилибералами. И отец Александр Мень, в отличие от многих людей из его окружения, в этих категориях не самоопределялся, он ощущал себя священником, а не демократом. И все претензии к нему более поздние. Единственный «антименевский» документ того времени — письмо, приписываемое ленинградскому митрополиту Антонию (Мельникову). Но если вы его почитаете, то станет очевидным, что не мог такое написать самый консервативный митрополит. Это была обычная провокация, текст этот писал профессиональный чекист, причем очень низкого пошиба. Так что все эти разговоры про консервативное-либеральное — это уже ситуация второй половины 1980-х и далее, которая опрокидывается в нашу недавнюю историю. А отец Александр Мень — это никакое не либеральное крыло, это путь. Точно так же и отец Глеб Каледа — это не консервативное крыло. Даже если в перестройку он сказал какие-то вещи чуть более консервативные, чем говорил в те годы отец Александр.
Да, можно было показать зарождающееся почвенное православие и рядом мистическое, почти оккультное православие — круг Мамлеева. Можно было расширить рассказ про поездки в Печеры, поговорить об этом, скажем, с Николаем Бурляевым. Но тут была опасность, что это все получится довеском, механически пристегнутым к магистральному сюжету — а вот еще случай был. А если вписывать в сюжет, то как? Через противопоставление? Но противостояния не было, это все более поздние распри.
Возможно, в сегодняшней матрице наш сюжет будет считываться как либеральный. Но в круг позднего Сандра Риги входил, допустим, отец Всеволод Чаплин, и в своей недавней книге он пишет о Сандре нежнейшие слова. Ирина Языкова из того же круга, искусствовед, работала в Обществе охраны памятников, которое было почвенным, из которого выросла «Память». Но она не ушла в «Память» — и не потому, что она либерал, а потому, что ее путь не был идеологизированным.
— А нашумевшая в свое время история Феликса Карелина, который убедил людей, что приблизился конец света, и они уехали в Новый Афон встречать последние времена?
— У нас об этом рассказывает художник Александр Юликов, который когда-то (в 1962-м, кажется, году) первым приехал к Меню, еще в Алабино, и Мень им двоим — Юликову и Евгению Барабанову — читал лекции. Именно Юликов Карелина ввел в этот круг, а потом разоблачил, узнав о том, кем Карелин был в лагере. И он смешно рассказывает про эту историю с Новым Афоном — ну, поехали люди, отдохнули, осенью вернулись. Да, было завихрение — но это же не Виссарион с его сектой. Вот, кстати, еще одно доказательство того, что нынешние представления на тогдашние реалии не проецируются.
— Семидесятые годы были временем возрождения и появления самых разных форм духовности. Вы сознательно ограничились православным кругом?
— Нет, мы как раз хотели найти людей, которые рассказали бы нам про эти разные формы. Но большинство из тех, с кем мы разговаривали, из всякого буддизма, индуизма и прочей восточности перешли в Православие. А иудеи, скажем, практически все уехали в Израиль. Правда, нам удалось поймать Михаила Гринберга, когда он презентовал свою книгу о епископе Андрее (Ухтомском). И он рассказывает у нас замечательные истории, как он помогал крестить своих друзей-православных, а старообрядческий священник, наоборот, помогал ему раздавать евреям в провинции Тору.
И вот опять к вопросу о разнице реалий. И рассказ Михаила Гринберга, и рассказ про Сандра Ригу показывают, что экуменизм тогда и экуменизм сейчас — это омонимы. Сегодня это определенная идеология, к которой можно относиться как угодно. А тогда экуменизм был способом выживания. Это был не экуменизм договора, а экуменизм необходимости. И тут я вспоминаю митрополита Филарета (Дроздова), который сказал: «Когда-нибудь наступят времена, и они уже близко, когда мы вынуждены будем забыть о своих разделениях».
7 октября в помещении культурного центра «Покровские ворота» Александр Архангельский встретится со зрителями и представит им свой новый документальный фильм «Жара». Начало в 19-00, вход свободный. В телевизионный эфир на канале «Россия-Культура» фильм выйдет в октябре.
Источник: журнал «Нескучный сад»