– Александр, закону о запрете усыновления в США исполняется три года. Что с тех пор изменилось?
– Мы увидели самое дно нашего пруда, как у нас все сложно и трудно, насколько наше общество не доросло до того, чтобы ребенку из детского дома в нем было хорошо.
Помню, у нас в детском доме в клетке жили два попугая. Их иногда выпускали полетать по группе. Один раз попытались улететь в форточку. Клетку закрыли, перестали кормить с рук, а просто бросали корм прямо в клетку. Один попугай стал болеть…
Из тех детей, которые могли бы уже стать родительскими, уже сидели «на чемоданах», ожидая, когда за ними приедут мама и папа, с которыми они успели познакомиться – некоторые попали в российские семьи, часть остались в учреждениях уже без надежды попасть в семью. Есть те, которые умерли, хотя у них был шанс на выживание, но он был у них отнят.
Есть те, которые исчезли из базы данных, непонятно что с ними произошло. Кипит обычная российская жизнь.
Мы кричали, какие американцы плохие, а сами оказались гораздо хуже. Особенно православные любят покричать: «Не надо отдавать иностранцам, оставим здесь!». При этом особо желающих усыновить я как-то среди кричащих не наблюдаю. Я как думаю: покричал и через два дня забрал ребенка – тогда это нормально. Но по-нашему – это покричать и оставить все на своих местах.
– Что происходит сейчас с зарубежным усыновлением?
– Сейчас взять в семью российских детей могут, в основном, граждане европейских стран: например, это Италия, Германия, Финляндия. Израиль еще, например. Вся информация для интересующихся размещена на сайте «Усыновите.ру». С зарубежными усыновителями работают агентства, ведется контроль и при подборе родителей, и когда дети отправляются в семью.
У зарубежных усыновителей тоже бывают проблемы. Например, я знаю семью из Америки, где родители не справляются с трудной девочкой-подростком: система очень сильно повлияла на нее, пубертатный возраст усилил сложности. Сейчас ее сдали в школу для трудных подростков.
Зарубежный опыт совсем другой, потому что дети попадают в другое общество. У нас даже кровные дети не находятся в инклюзивном пространстве, когда же родители берут ребенка из детского дома, тем более ребенка с отклонениями, им, кроме трудностей самого ребенка, приходится учитывать все то, с чем они сталкиваются в обществе.
Я своими глазами видел, как меняются дети из российских детских домов в зарубежных семьях. Они становятся другими людьми. Они спокойные. Быстро учат язык, у них меняются глаза – пропадают эти сиротские «битые глазки», ногти у них нормальные, не обкусанные, не ободранные. Они быстро перенимают нормы и правила поведения в социуме. Потому, что рядом нет подозрительности – чего ждать от «детдомовского». Очень важно, когда на тебя не тыкают пальцем на улице и в школе, у тебя тогда не появляются новые трудности. Это как раз вопрос общественно-гражданского сознания: как я воспринимаю ребенка, который попал в семью из детского дома.
У нас на ребенка из детского дома, попавшего в семью, наваливается новый стресс от его инаковости в восприятии других людей. Если ребенка гнобили в одной школе, гнобят в другой – ему проще вернуться в детский дом, где он будет как все, не иным.
За рубежом я этого не видел. Там к приемному ребенку благожелательно относятся все – родственники, посторонние люди, не только папа и мама, он со всеми живет в одном общем пространстве. А у нас часто поддержка исходит только от приемных мамы и папы, и даже бабушки оказываются за этим кругом, не принимают ребенка, ожидая, когда проявятся «порочные гены».
Фото: gezalov.net
Граждане приходят в учреждения и хотят встретить там ребенка «своей мечты»
– Действительно ли в детском доме не может быть здоровых детей?
– Нездоровье часто наступает как раз из-за того, что дети помещаются в систему сиротских учреждений. Поэтому нужно принять, что ребенок там здоровым объективно быть не может. Первая причина – это отрыв от матери. Вторая – искусственная жизнь в рамках системы. Чем раньше его оттуда забрать, тем больше шансов, что новых проблем со здоровьем у него не прибавится.
Да, с детьми во многих домах ребенка, в детских домах занимаются врачи, логопеды и так далее. Но возьмем тот же массаж для развития младенца. Конечно, помощь профессионала бывает нужна, но главный «массаж» – это тактильное соприкосновение со «своими» взрослыми, с родителями. Без этого ребенок может начать отставать в развитии, приобретать множество проблем. И какой толк ему от массажа, от прикосновения чужих рук? Тут даже может быть отрицательное влияние. Даже от стандартного шестиразового питания может быть вред – организм не успевает переваривать еду, многие сироты выходят из детского дома с запахом изо рта.
Отсутствие вербально-тактильного контакта с родителем со временем вызывает психосоциальную карликовость. Ребенок усыхает как личность, не умеет испытывать нормальных эмоций.
Еда, занятия – не главное для ребенка. Главное – отношение со взрослыми. А они в детском доме скудные и никак не могут ответить на духовные, психологические запросы ребенка. Не найдя взрослого, за которого можно «зацепиться», он растет в тревоге, со временем становится психопатом, невротиком.
Исправить это можно только помещая ребенка в семью.
– Кроме приобретенных проблем бывают и врожденные проблемы со здоровьем. Знаю случаи, когда вроде бы брали относительно здорового ребенка. А в итоге у него оказывались серьезные психические диагнозы, о которых в опеке не сказали…
– Это не задача опеки – заниматься медицинскими вопросами. Опека занимается, грубо говоря, физической передачей одного человека другому человеку, вне зависимости от его состояния. Давать оценку состояния здоровья должны специалисты – педиатр, невролог и так далее, которые работают с конкретной опекой. У нас такой практики, к сожалению, нет. Получается, что все – зона ответственности органов опеки, а что могут сказать о здоровье не специалисты в этом вопросе?!
Еще один момент – часто граждане приходят в учреждения и хотят встретить там ребенка «своей мечты». Например, только голубоглазую девочку двух-трех лет. Здоровую. То есть социальный запрос ребенка не выполняется, а выполнится только запрос родителя. А социальный запрос ребенка звучит так – я такой, какой есть, другим быть не могу, я живу в стесненных обстоятельствах.
Поэтому мечтательность должна уходить, а ей на смену – приходить профессиональное понимание, что я беру конкретного ребенка не потому, что у него здоровье (не здоровье), а потому, что хочу помочь именно ему.
Пока у нас такого сознания нет, и в учреждения к детям-сиротам часто ходят не те люди.
– У каких детей сегодня больше шансов попасть в семью?
– Шансы уменьшаются с возрастом. Подростков берут уже неохотно. Что касается форм устройств, то сейчас стали меньше именно усыновлять, потому что при усыновлении ребенок теряет собственную квартиру, которую он может получить от государства по достижении им восемнадцати. А учитывая экономическую ситуацию, – это существенный фактор.
Что касается детей с ограниченными возможностями здоровья и другими трудностями, их берут те люди, которые уже воспитывают или уже воспитали приемных детей. У них есть опыт, понимание, с чем они могут столкнуться, и та самая возросшая гражданская активность. Недавно знакомая – опытная приемная мама, которая забирает ребенка с гидроцефалией, пишет: «он такой прекрасный». Она пишет не на эмоциях, прекрасно понимая, что это за диагноз. Просто она умеет правильно расставлять акценты.
Такое умение правильно расставлять акценты с больными детьми я видел в Финляндии и других странах, куда попадали дети с подобными диагнозами из России. Они просто принимают детей, не ища виноватого, как это любим делать мы, – генетику, государство и так далее.
По данным соцопросов, в России не хотят брать в семью детей из детских домов 85%. Мне кажется, цифра даже занижена, в реальности она еще больше.
– Вы не раз говорили, что в семьи должны попадать и подростки, а их люди не берут. Может быть, потому, что не чувствуют сил для этого, боятся не справиться?
– Просто наше общество не соответствует трудности детей. Его духовно-нравственное состояние не позволяет нам решать эту проблему. Дело даже не в том, что люди не способны брать детей с трудностями, ограниченными возможностями здоровья. Они не способны увидеть и внутренне принять чужих детей в принципе, как и взрослых людей, находящихся в трудной жизненной ситуации.
Первый уровень роста сознательности общества – когда мы способны быть жертвователями, благотворителями, то есть помогать, но отстраненно, со стороны. Следующий уровень – когда мы осознанно идем на помощь ребенку, потому что, у нас этот первый уровень пройден. Но мы пока не прошли и первый уровень и находимся на задворках мировой благотворительности.
Так что более 70 тысяч сирот в федеральном банке данных – это отражение состояния гражданского общества.
Фото: sirotinka.ru
Всем интересны героические поступки и карательные методы
– Сейчас много говорится о профилактике социального сиротства. А как ее проводить, если «неблагополучие» семей часто поколенческое – пьет мама, бабушка?
– Мне вообще это понятие не нравится, – профилактика социального сиротства, сокращенно «псс». Что мы профилактируем? Мы профилактируем деградацию общества, слабые коммуникативные связи, неучастие государства, снижение уровня социальной активности, низкую материальную обеспеченность населения.
Просто давая подачки на время, мы ничего не решаем. Вот, например, сообщают, что общественная организация в Нижнем Новгороде спасла сколько-то семей. Но это все временное помогание. Глубина проблемы в разрыве общественных связей, низкие стандарты качества жизни, слабые государственная забота и участие, несоответствие законодательства по многим позициям. Вот это и есть «псс». А то мы купили тушенку одной маме, и ждем, когда у нее там что-то наладится.
Мы в этом смысле даже еще не на первом уровне. Мы как герой Леонова в «Обыкновенном чуде», который вспоминает, как убивали жену, а он стоял рядом и думал: «А может, обойдется?»
Это «может обойдётся», мне кажется, и есть сегодняшняя «профилактика социального сиротства».
Оторванность от реальных глубинных потребностей приводит к тому, что есть проблемы, которые созданы самими благотворительными фондами, – это потребительство, иждивенчество, гедонизм. Вместо стремления меняться, получить дополнительное образование, повысить квалификацию и так далее.
Вообще, это в тренде жизни нашего общества, в том числе и церковного – множество имитаций – псевдогероизм, псевдопатриотизм, псевдомиссионерство, псевдокатехизация. Работа работает, а продукта нет.
– Это все в глобальном смысле. А как быть с конкретными детьми, сейчас живущими в неблагополучных семьях? Вот живет ребенок в такой семье, начинает воровать, его забирают из школы в специнтернат, откуда он вернется еще более озлобленным. Замкнутый круг какой-то…
– Да, у нас карательная функция налагается на другую карательную функцию и потом сам ребенок становится карателем.
Жизнь и детство часто несовместимые вещи, потому что, детство прожито, а жизни нет. Очень важно, как мы поддерживаем ребенка, который нуждается в помощи. У нас глобальный разрыв общественных и родственных связей, когда за ребенка не заступается ни тетя, ни дядя, ни племянница и так далее, мама остается одна на один, то проще в это пространство просунуть государственную руку и отправить в интернат. Нужно пытаться активизировать родственные контакты, найти тех близких, которые сумели бы помочь.
Если это не удается сделать, ребенка на время можно поместить в нормальную среду, в профессиональную семью. Это социальная работа. Социальную работу у нас не любят. Она никому не интересна. У нас интересны героические поступки и какие-то карательные методы. Соответственно, нужно повышать статус социальных работников, давать им больше инструментария, возможно, менять семейный кодекс, рассматривать, в том числе, и какие-то принудительные факторы лечения родителей, если они неспособны сами что-то сделать.
Я как социальный работник скажу: нет безвыходных ситуаций. Есть просто отсутствие технологического процесса и людей, которые эти процессы выполняют. Это оценка капитала семьи, это изучение потребностей, это помещение ребенка на время в социальную гостиницу, это работа с окружением семьи, это родительский комитет, благотворительные фонды, это замеры изменений и так далее. Опека этим заниматься не будет, это не ее, потому что там нет социальных работников. Проще спрятать ребенка в интернат.
– А потом он вернется к нашим детям, в обычную школу…
– Да, он вернется в школу и будет мстить. Но и на этом этапе можно подхватить человека.
Как-то мне – как социальному работнику – звонят из подростковой женской колонии: «Александр, есть девочка, которая выходит. Родственников нет, встретить некому, сопроводить некому. Паспорт даем». Я встречаю ее на вокзале, некоторое время она живет у моих друзей. Я ей нахожу работу, устраиваю учиться в вечернюю школу. Она заканчивает ее, получает жилье, комнату в общежитии, работает. Вышла замуж, родила. Я все время был около – таким социальным постовым, который семь лет контролировал эту девочку. Отдал ей телефон, чтобы всегда быть на связи. Да, бывало не все гладко, появлялось напряжение. Но – все было пройдено благополучно.
Важно, чтобы социальный работник действовал на доверии, без него никак. Его задача – это и общение с органами власти, с чиновниками – со всеми, кто может оказать влияние на судьбу человека, за которого ты борешься.
Я приходил к ней на работу, смотреть, правду ли она говорит о своей работе. И как же было радостно ее увидеть в очередной раз за кассой, показывающей мне обручальное колечко и увеличившийся живот: «Дядя Саша, вот, ребеночка с мужем ждем!» Что сделано? А просто человек с человеком поработал.
Государство не может работать с человеком, потому, что иногда конкретно человека там нет. Службы медикосоциального сопровождения – это не человек. Это махина, сидящая в ожидательной позиции, когда кто-то придет по заявительной форме для получения помощи.
Социальный работник должен видеть нуждающегося в помощи, вычислить и не отпускать (не навязчиво).
Фото: sirotinka.ru
50 болевых точек выпускника детского дома
– У выпускников детских домов, которые не попали в семьи, есть шанс полноценно встроиться в обычную жизнь?
– Недавно я писал, что ребенку из детского дома очень нужен духовник-наставник. И тут же какой-то человек ответил: «Я был в монастыре, это не работает». Я его спросил: «Ты рос в детдоме? Оказалось, нет. Странно, когда люди, не понимая, начинают делать такие выводы.
У выпускника детского дома порядка 50 болевых точек, грабель, на которые он наступит и которые могут его просто-напросто привести к фатальным результатам. Поэтому мой личный случай – это, скорее, чудо, чем какая-то закономерность: я тоже вышел из детского дома редкостным обалдуем, совершенно не ориентировался в жизни, не стремился к образованию и так далее. У меня не было планов, каких-то жизненных конструкций.
И у многих выпускников этого нет, у них зато есть расстройства привязанности. В итоге они маются, маются, а жизнь не получается. У 85% живущих в детских домах –суицидальные мысли, они все время находятся в стрессе, в страхе и часто жизнь не воспринимают как ценность: им непонятно, откуда они появились. Кто им расскажет об их родных? Они все время видят перед собой сменяющихся людей, которым до них, по большому счету, никакого дела… А тут ценность – жизнь. Проще ее прервать, что очень часто происходит: в алкогольном опьянении вешаются, прыгают из окна…
Поэтому если ребенок не попал в семью, нужно его грамотно сопровождать – и в учреждении, и после. Нужен постоянный наставник. Нельзя бросать ребенка, нужно кропотливо работать, разрабатывать наставнические программы сопровождения, обучения, самостоятельного проживания.
– В детских домах огромное количество всевозможных кружков, – дети там выжигают, плетут из бисера и так далее…
– Очень часто детям дают навыки, которые им не нужны. Вот у меня сейчас дети оторвали ручку от холодильника, я взял кожаный ремень и приделал очень стильные ручки.
Выпускники в детских домах не умеют действовать в неожиданных ситуациях, не сдаваться, быть улыбчивыми, подходить к собственной персоне с юмором.
Ведь их учили не этому, их учили вышивать или плести из бисера. А за стенами детского дома надо не из бисера плести, а встраиваться в реальную жизнь.
Постоянно борюсь с нашими добровольцами, которые просят у спонсоров деньги, чтобы нанять тех, кто приедет в детский дом и побелит, скажем, потолок. А дети снизу будут смотреть, как кто-то белит потолок. Выйдет он из детского дома, вспомнит об этом. И что?
Опять вопрос: насколько точно мы исполняем социальный заказ ребенка, думаем о его дальнейшей интеграции в общество?
Был я в одном учреждении. Чего только дети не делают: табуретки, скамейки, лавочки, причем очень высокого качества, которые можно продать. Они выходят оттуда с документом, что у них есть какие-то профессиональные навыки. Битую машину привезли, они битую машину восстановили. Дорожку из плиток уложили. Это и занятость, и обучение навыкам. То есть дети не из бисера плетут, а получают навыки, которые могут им пригодиться, прокормить.
Надо создавать детям трудности, чтобы дети их преодолевали, выявляли свой потенциал что-то менять и трудиться.
– Можете назвать регионы, где больше выпускников детских домов все-таки нормально выходят в «большую жизнь»?
– Все зависит от человеческого фактора. Раз от него, а не от государственной политики, то не везде будут такие люди. В одном вологодском детском доме 98% детей поступают в высшие учебные заведения. Но это именно личное стремление директора. Уйдет директор, поставят другого, он скажет: «А чего мне напрягаться? Моя задача – дотянуть всех до выпуска и выпихнуть их».
В Белгородской области есть директор негосударственного учреждения Андрей Негомодзянов. У них очень высокий процент жизнестойких детей. Почему? Да потому, что это именно негосударственный детский дом. У них не танцы и концерты, а продуманная система работы с сиротами, внимательное их сопровождение.
Но таких людей – единицы. А в целом… В Екатеринбурге один чиновник сказал: «массив сирот». Ну, разве много шансов выбраться из «массива»?
Александр Самедович Гезалов родился 3 декабря 1968 года в поселке Тума Рязанской области. С момента рождения – в системе детских сиротских учреждений.
В 1984 году учился в ПТУ, а в 1987г был призван на флот; с 1987 года по 1990 год служил на атомной подводной лодке торпедистом; с 1990 по 1994 годы учился в Петрозаводском училище культуры по специальности актер и режиссер народных театров; в 2007 году окончил Петрозаводский государственный университет по специальности «социальная работа».
В 1999 году создал общественную организацию «Равновесие», которая по сей день оказывает помощь детям-сиротам, бездомным, осужденным, многодетным.
В 2000 году начал строительство в Петрозаводске храма Иоанна Богослова для духовного окормления детей с нарушением речи школы-интерната №22, принимал участие в строительстве храма Серафима Саровского в деревне Машезеро, часовни свв. Иулии и Анны на кладбище в поселке Сулажгора, часовни Всех Скорбящих Радость в СИЗ No 1, часовни Георгия Победоносца в деревне Педасельга.
Под его руководством были реализованы сотни проектов поддержки детей-сирот, бездомных, заключенных, в их числе:
- общественная столовая для бездомных Москвы и Петрозаводска;
- проект по усыновлению детей-сирот «Ищу маму»;
- проекты по адаптации воспитанников и выпускников детских домов;
- ремонт камер в исправительных учреждениях, открытие учебных классов для подследственных подростков;
Среди недавних проектов Александра Гезалова – проведение тренингов и семинаров по социальной работе в регионах России, издание образовательных адаптационных комиксов для детей-сирот, детский адаптационный лагерь, издание методической литературы по острым социальным проблемам.
За активную деятельность по строительству храмов был награжден Патриархом Алексием II в 2006 году орденом Сергия Радонежского III степени. В 2008 году за активное участие в жизни социально незащищенных слоев населения России Александр Гезалов указом президента Российской Федерации Д.А. Медведева награжден медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени;
Женат, отец четырех детей.
Читайте также:
- Александр Гезалов: Ни один ребенок не должен дойти до детского дома
- Директор детдома, где раздали в семьи всех детей, — о том, почему в России столько сирот
- Есть ли у детдомовца путь в жизнь?