Когда-то Александр Лавданский писал работы авангардистского характера, участвовал в скандальных выставках советского андеграунда на Малой Грузинской… Сегодня он один из ведущих отечественных иконописцев. Насколько длительной и сложной была эта творческая и жизненная трансформация? Не мешает ли семейная жизнь работе и почему все его дети пошли по стопам родителя, Александр Александрович рассказывает читателям «Правмира».
Александр Александрович Лавданский
Родился в 1952 году. Начинал творческий путь как художник-авангардист в 70-е годы. Учился у художника Василия Ситникова. С 1980 года занимается иконописью.
Основные работы по росписи храмов:
- три храма Черновицко-Буковинской епархии;
- храм св. Димитрия Солунского в селе Фоминское (Костромская область);
- храм Св. Отцов семи Вселенских Соборов в Свято-Даниловском монастыре (Москва);
- храм Св. Николая в Уайт-Стоуне (Нью-Йорк, США);
- храм Святой Троицы, Лонг-Айленд (США).
Иконостасы:
- храм Св. вмч. Димитрия Солунского, храм Св. Христофора, монастырь Св. Георгия Мавровуни (Кипр);
- храм св. Иоанна Богослова (Ямбург);
- храм Святой Троицы (Ачинск);
- храм Всех Святых на Кулишках и храм св. Иоанна Богослова на Китай-городе (Москва);
- храм Трех Святителей на Кулишках.
Основатель мастерской церковного искусства «Киноварь».
— Как художник, создававший картины, близкие к авангарду, пришел к иконописи?
— Сначала я пришел в храм, лет в двадцать пять, причем даже не зная, крестили меня в детстве или нет. А потом, когда крестился (по формуле «Аще не крещен, крещается раб Божий…»), понял, где настоящий путь… Почти сразу же пришло и осознание, что в художественном мире мне интересна только иконопись.
— А с чего Вы решили пойти в храм: был какой-то внутренний, душевный толчок или внешние обстоятельства?
— Толчок был после того, как я начал ходить в храм, но еще не крестился. Церковное искусство постепенно, незаметно уже стало входить в мою жизнь, и как-то я поехал с реставраторами восстанавливать росписи храма в одной глухой деревне.
Храм огромный и очень высокий. Хлипкие, на скорую руку сколоченные леса. В один прекрасный момент они под нами подломились, и мы полетели вниз. К счастью, не далеко: пролетев метров пять, смогли уцепиться за среднюю, не рухнувшую часть лесов. Но пока я летел — передо мной промелькнула вся моя жизнь. Так обычно пишут в художественных произведениях, мемуарах, и я, грешным делом, раньше думал, что это художественный ход. Оказалось – реальное положение вещей.
После этого случая я уже точно понял, что ничего случайного, происходящего само по себе, в нашей жизни нет и – крестился. То, что я начал заниматься иконописью, очень помогает мне двигаться к вере. Воцерковление – это по существу некий путь. Иконопись – тоже путь. И эти пути совпали.
— Тяжело было расставаться с положением светского художника, пусть и не официально признанного, но уже имеющего имя, популярность?
— В материальном смысле не совсем просто. Да, к тому времени мои картины пользовались успехом, стали решаться материальные проблемы, что было как нельзя кстати: пошли дети, и надо было зарабатывать. Но после того как крестился, я все-таки оставил светскую живопись, и это произошло довольно резко. Хотя еще пытался что-то делать, но скоро понял, что нет, надо только писать иконы.
— Ну прямо совсем-совсем не хотелось взять и написать какой-нибудь пейзаж?
— Иногда хотелось вдруг раз и, действительно, какой-нибудь пейзаж написать. Но это оказывалось лишь мимолетным желанием.
Нет, на самом деле в пейзаже нет ничего плохого. Просто иконопись – такая объемная вещь, что я о ней даже говорю как о живом существе. Она начинает всасывать все мои желания. И позволяет выразить все, что я хотел в какой-нибудь светской работе, только гораздо глубже.
Семья как стимул к работе
— Как быть с мнением, что семья, быт только мешают творчеству и художник должен быть один?
— Ничего не могу сказать про другой путь – монашество, я же не пробовал.
А вообще я бы не смог без семьи работать. И вовсе не потому, что бытом занимается в основном моя жена. Семья мне крайне необходима, в том числе и для того, чтобы писать. Это как условный рефлекс у собаки Павлова: зажигается лампа и выделяется желудочный сок. Так же и я, если вижу дорогие лица, мне сразу хочется работать (со смехом говорит художник и поясняет – прим. О.Г.), ну, это шутка, конечно. Но я просто хочу выразить мысль, что близкие участвуют во всем, что я делаю. Просто своим фактом существования.
— А жена как-то оценивает то, что вы делаете?
— Конечно, это же первый критик! Она посмотрит-посмотрит и скажет: «плохо ты все сделал!» И пытаешься понять, почему ей кажется, что плохо. Постороннее мнение всегда важно, а мнение близкого человека – тем более.
— У Вас пятеро детей, и все пошли по вашему пути, стали художниками?
— Да, почти. Старший сначала выучился на врача, потом бросил медицину и тоже стал художником. Остальные и по образованию художники.
Я сам удивляюсь, что у нас имеет место традиция, преемственность. В жизни такое редко наблюдается, когда дети идут по пути отца. У меня вот прадед был иконописцем, а отец – строителем. И он мечтал, чтобы я выбрал его дорогу. Я же пошел против родительской воли. Вроде бы за такое непослушание дети мои должны были бы выбрать совсем иную профессию, но получилось иначе! Это просто удивительно!
Причем трое детей работают со мной в артели. У каждого из них – своя функция. Собственно иконописью занимается только старшая дочь. Правда, у нее в связи с рождением ребенка пока перерыв. На самом старшем сыне – организационное вопросы работы артели, средний сын – скульптор по образованию – режет из камня кресты, распятия, занимается проектами иконостасов.
С одной стороны, им легче было входить в «профессию», идти по уже проторенной дорожке, опираться на мой творческий опыт. С другой стороны – ответственности больше. И, откровенно говоря, мне часто не нравится то, что они делают, и я им об этом говорю, не смотря на лица. В ответ они, бывает, обижаются.
Иногда, конечно, хвалю, чтобы не впали в уныние, но в целом критикую.
— А кто были Вашими учителями?
— Можно сказать, что я самоучка: на самом деле я нигде не учился, когда начинал заниматься церковным искусством. Да тогда и негде особо было учиться иконописи.
Но мне повезло с одной «встречей», встречей с книгами Ольги Сигизмундовны Поповой – знаменитого искусствоведа, знатока Византии – и именно они стали моими учителями. Ольга Сигизмундовна пишет очень интересно – это профессионал высочайшего уровня. Но главное – она умеет ВИДЕТЬ икону, ВИДЕТЬ византийское и русское искусство. В своих научных исследованиях она и передает то, что ВИДИТ – глубоко, затрагивая самую суть. Дух ее исследований – это всегда нечто потрясающее. Настоящая проповедь. От ее книг я просто загорелся иконописью, как клок сена от спички.
Кроме того, взахлеб, как художественную литературу, читал всевозможные книги по технологии иконописи. В то время, в конце 70-х-начале 80-х, начали издавать первые альбомы по иконописи, по церковному искусству вообще, увлеченные люди с жаром откапывали старинные технологические рецепты…
Вообще тогда было настоящее церковное возрождение. Действующих храмов было немного, и потому войти в церковь было очень сложно: народу собиралось столько, что перекреститься было сложно, поскольку все стояли плотно прижатые друг к другу. И в иконописи этот духовный подъем отражался. Не так много людей ей вдруг заинтересовались, но рвение было очень сильное, горячее.
О потере жизненной струи
— Как сегодня обстоят дела с иконописью?
— Во-первых, появилось очень много иконописцев. Церковь вышла из подполья. Восстанавливаются разрушенные храмы, строятся новые. А значит, и работы возникает много. Ну, кто-то ее должен делать, правильно?
С другой стороны, создается ощущение, что дух того церковного возрождения, о котором я говорил, делится на всех пропорционально. Раньше людей, занимающихся иконописью, было мало и, соответственно, им помногу досталось, а сейчас их стало гораздо больше, значит – разделилось на всех, но уже в меньших долях.
Хотя что говорить: есть хорошие иконописцы, которые только что получили образование, а уже демонстрируют в своих работах настоящее мастерство. Так что заявлять о полном развале – не стоит.
— Только вот сегодня нечасто встретишь вновь написанную икону, на которую глядишь — и перехватывает дыхание от восхищения. Почему так происходит?
— Это очень трудный вопрос. Наверное, нужно менять отношение к иконописи в целом и относиться к ней с большим уважением, подчиняя ей всю свою жизнь. И воспринимать ее не как ремесло. Даже, может быть, не как высокое ремесло, не как искусство, а как к служение…. Хотя… сказать-то это легко, но за слова-то отвечать надо. К сожалению, я сам не всегда соответствую им в той мере, как следовало бы…
— То есть иконописец должен ограничивать как-то свою жизнь?
— Ну, конечно. Попросту говоря – жить по-православному.
— Работая над иконой, можно сходить на какое-нибудь светское мероприятие: на открытие выставки знакомого художника, например?
— Я, откровенно говоря, хожу только на выставки иконописи. Иногда, правда, могу посмотреть работы, скажем, Левитана или Абакумова. А так… Ночные клубы или дискотеки точно не посещаю (смеясь, говорит Александр Александрович – прим. О.Г.). Было бы очень странно, если бы я туда пошел.
— Но все-таки в чем Вы не всегда, по Вашим словам, соответствуете иконописи – как служению?
— Я называю это «неуважением»: иногда ловишь себя на неблагоговейном отношении к тому, что тебе дано – как в работе, так и в жизни. Знаете, словно плывешь по реке на лодке и раз вдруг – струю потерял, и тебя уже относит не туда, ты на какое-то время теряешь цель… Вот от подобного неуважения и происходит потеря жизненной струи.
— А как обратно попасть в эту жизненную струю?
— Лично мне достаточно опять внимательно посмотреть на старые иконы: в храмах, в музеях или просто в репродукциях. Это очень отрезвляет и возвращает на место.
Одно из доказательств Бытия Божия
– Помните первую икону, которая произвела особое впечатление?
— Трудно сказать: меня сразу все впечатлило. Первый храм, в который я начал ходить, — церковь в честь Знамения Пресвятой Богородицы у Рижского вокзала. И там меня вдохновляла почти каждая икона. А потом я стал ходить в залы иконописи музеев, в другие храмы. Вообще в храмах много икон высоких с точки зрения искусства и – благодатных.
Но что такое благодатный? Есть чудотворная икона Божьей Матери, от которой миро точится. А есть — Троица Рублева, около которой зримых чудес не замечали, а сила искусства такова, что ее даже считают одним из доказательств Бытия Божия.
— Почему, на ваш взгляд, глядя на многие современные иконы, не видишь, не чувствуешь человека, их писавшего?
— Сегодня это большая проблема. К сожалению, иконописные просторы часто заполняет унылое школярство, повторение от раза в раз одного и того же, причем безо всякого чувства. Получается нечто вроде копировального автомата.
— Но почему так происходит, ведь вроде бы и настоящая свобода творчества, и знание всего опыта иконописного искусства? Только смотри, учись и делай своё…
— Да, вроде все верно: смотри, учись и делай свое. Но смотреть и видеть – разные вещи. К сожалению, многие, независимо оттого, сами ли они учатся или где-то в художественном учебном заведении, так и не научаются видеть.
— Вы преподавали в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете. Почему оставили это занятие?
— Если честно — не очень получается у меня это. Все-таки каждый человек должен своим делом заниматься.
Вот у меня есть друг – иконописец Алексей Вронский, он долго обучал студентов иконописи. И все-таки тоже ушел. Говорит: «Просто невозможно никого ничему научить». То ли люди разучились учиться, то ли идут в профессию те, кто в жизни явно не свой путь выбрали.
Но с другой стороны, всегда можно сказать: нет плохих учеников, есть плохие учителя. Поэтому, наверное, я и не учитель.
— Вы занимаетесь и монументальной храмовой живописью. Почему росписи того или иного храма не смотрятся единым произведением искусства: сразу чувствуется, что их выполняли несколько разных мастеров?
— Нет преемственности. Когда мастерство передавалось от отца – сыну, были очень сплоченные артели, в которые часто входили представители разных поколений одной семьи, которые из года в год работали вместе. Была иерархия: один пишет, скажем, лики, другой – одежду или горы, а потом старший мастер все приводит к целостности. Затем, как известно, традиции были разрушены.
— Трудно в современных ритмах, суете мегаполиса, быть иконописцем?
— Надо жить, как корабль плывет: у него часть корпуса погружена в воду, а другая часть, с парусом, надуваемым ветром, – наверху, ближе к солнцу… Да и чего говорить – современность, современность… И раньше мирская жизнь была не сахар, и в монастыре можно не в тех ритмах жить.
А что касается жизни в мегаполисе, я родился и вырос в Москве и не мыслю себя вне родного города. Так что – привык. Может быть, потому я иконописью и занимаюсь, чтобы не Москва в меня что-то привносила суетное, разрушающее, а я что-нибудь в Москву хорошее привнес.
— Как проходит Ваш день?
— Мой день – чаще всего работа. Я прихожу в мастерскую и пишу икону. Когда нужно, просматриваю бесконечное количество книг. Или «листаю» жесткий диск на компьютере, где, скажем, практически все имеющиеся репродукции византийской иконописи. Так не замечаешь, что наступил вечер. И я – иду спать. Вот и весь «режим». Иногда ловлю себя на мысли, что чаще общаюсь с изображенными святыми, чем с живыми людьми.
— Как Вы определяете, получилась икона или не очень?
— Вообще я считаю, что написал всего одну хорошую икону — Божья Матерь и четыре преподобных. Она сейчас находится в Стефано-Махрищском монастыре за ракой преподобного Стефана Махрищского. Вообще я, конечно, стремился и стремлюсь к совершенству в работе, пытаюсь избежать холодного машинного действия. Тем не менее стремиться и достигать – не одно и то же.
Беседовала Оксана Головко
Фото Юлии Маковейчук
Читайте также:
 |
|
 |
Неживая икона, или о чем скорбит иконописец (+ Видео + фото) Священник Андрей Давыдов Почему сегодня так много невыразительных икон? Почему в храм не стоит писать сразу много икон? Кто пишет иконы честно? Как нельзя копировать древние иконы? Можно ли воспитать Андрея Рублева в кружке иконописи при ЖЭКе? Чем икона отличается от картины? Об иконе, о своем пути к вере и о кризисе иконописи рассказывает священник Андрей Давыдов. |