Александр Сегень: Солнечный зайчик

Солнечный зайчик

Посвящается светлой памяти

самоотверженных русских пастырей

Псковской православной миссии

в годы Великой Отечественной войны.

А также — митрофорному протоиерею

Сергию Вишневскому.

Слова такого нет в родной речи, чтобы передать все благоухание и весь чистый свет того упоительного июньского полдня, когда, отменно пообедав, отец Александр Ионин в легком летнем подряснике сидел за чтением и, досадуя, беседовал с мухой. По своему обыкновению священник благочестиво расположил пред собой книгу и читал, сидя над нею, как ученик, положив руки одна на другую. Муха же, напротив, лишенная всякого благочестия, то и дело приземлялась на страницы книги и ходила по буквам, отвлекая батюшку, который вынужден был любоваться тем, как она потирает передними лапками, будто говоря: «Ага! Сейчас мы тут напакостим!», моет лупастые глаза, словно совершая мусульманский намаз, а затем уже задними лапками чистит себе прозрачные крылья.

— Вот, муха, до чего же ты непочтительное творение Божие! — возмущался шестидесятилетний священник. — В то время как я, лицо духовного звания, протоиерей, рукоположенный некогда самим Вениамином, митрополитом Петроградским, погружаюсь в дивный мир поучений преподобного аввы Фалассия, ты имеешь дерзновение садиться на сии красноречивые словеса, ходишь по ним своими наглыми ножищами, моешься тут, прости Господи, и вообще неизвестно какие вынашиваешь замыслы.

Он снова старался сосредоточиться на словах мудрого старца: «Кто передает брату укорения от другого, тот под видом доброго расположения таит зависть… Как ароматов нельзя найти в тине, так и благоухания любви в душе злопамятного… Расторгни узы любви к телу, и ничего не давай сему рабу, кроме необходимо нужного…» — и снова спотыкался об эту хамоватую муху, пока не вынужден был дать ей щелчка:

— На-ко!

Муха жалобно перевернулась на спину, сердито взлетела и переместилась на подоконник.

— И это я, про которого говорят, что я мухи не обижу, вынужден был чуть не убить тебя, — укоризненно сказал назойливому насекомому священник. — Ладно уж, ползай тут. Глядишь, и тебе перепадет мудрость.

В комнате с полным ситом яиц появилась супруга отца Александра, матушка Алевтина Андреевна, ровесница своего мужа, даже на полгода его старше.

— Ты с кем разговариваешь?

— С мухой.

— Охота тебе! Не пойму, отчего это куры так стали нестись? Вон сколько наквокали за сегодня! Это бывало такое? Неведомо, к добру ли?

— Отчего ж не к добру?

— Да уж и не знаю, чего думать…

— Вот вы, люди!.. Не станут нестись куры — плохо, много несутся — опять не так.

— Да ведь все должно в меру быть. А ты не спорь — когда куры чересчур много несутся или когда грибов слишком много в лесу, всегда к войне. И не нравится мне, что Моисей пришел. Иди, тебя просит позвать.

На крыльце у отца Александра состоялась беседа с Моисеем:

— Помоги, батечка, — говорил Моисей. — Не унимается она. Мы и так, и этак ее уговаривали, а она свое талмудычит. Стала вовсе невозмутимая. И такие страшные слова говорит: «затхлая атмосфера», «беспросветность». Это про веру своих предков!

— Чем же я помогу тебе, милый человек?

— Э! Кто не знает отца Александра! Все знают вас, как вы имеете силу проповеди. Говорят, очень ужасная сила.

— Так ведь я о Христе проповедую, за Христа, а ты, добрый человек, как я понимаю, просишь иное — чтобы я твою дочь от Христа отваживал.

— Ой, Боже, ну что вам стоит! Одного отвадите, а за это сто человек еще привадите. Посуди сам, батечка, у тебя четверо сыновей, все взрослые, двое в Москве, один в Ленинграде, тоже, я скажу, неплохо, а один аж в самом у Севастополе. И никто не против, живите в свое удовольствие. А у мене же ж пятеро дочерей и только одна в замужах. Если же Хавочка свершит свои нелепые мечты и покрестится в вашего Бога, то кто ее возьмет в замуж? Наши не возьмут, потому что она ваша, а ваши не возьмут, потому что она наша. Ой вэй, горе ж мне! На колени встану, помоги!

— Ах ты, оказия какая, — сокрушенно пробормотал отец Александр, теребя свою красивую бороду, светло-русую, украшенную благородными седыми опушками.

Дочь Моисея стояла поодаль, возле кладбищенской ограды, издалека — очень даже русская девушка среди русского пейзажа с погостом и церковью, березами и осинами. Увидев в священнике замешательство, Моисей кликнул ее:

— Что же ты там стоишь, Хава! Иди, батечка поговорит с тобой.

— Не надо, лучше я к ней подойду, — отстранил отец Александр Моисея и добавил: — С глазу на глаз.

Он подошел к Хаве и бодро начал с ней беседу, уговаривая:

— Ты должна осознавать, дева, что сей поступок может быть самым важным в твоей жизни.

— Я осознаю, батюшка, — хлопала она в ответ длинными и пушистыми ресницами.

— До конца ли? Ведь только подумай, какое горе ты принесешь родителям и сестрам своим, отрекаясь от их веры и принимая лучезарный свет Православия!

— Но ведь и сказано в Писании, что оставь родителей своих и приди ко Христу и что помеха ближние человеку.

— Это сказано, я не спорю. Но учти, что Православие накладывает на человека величайший груз ответственности. Сейчас, в вере народа своего, ты ответственна только за ближних, а, покрестившись, станешь ответственна и за ближних, и за дальних. Так только за своих единоплеменников, а так — за все народы мира. Осознаешь ли?

— Да, батюшка. Я сознательно хочу принять веру в Христа, и ничто меня не остановит!

Моисей послушно стоял у крыльца и вглядывался в фигуры дочери и священника, пытаясь понять, куда склоняются чаши весов. Отец Александр продолжал беседовать с девушкой, и так и сяк уговаривая ее основательно все взвесить. Он совершал такие жесты, что со стороны можно было подумать, будто он гонит от себя девушку. Наконец та даже перестала с ним спорить, покорно выслушивая.

— Господь простит тебя, если ты останешься при своих и будешь доброй, нежной матерью, ласковой женой, честной соседкой, если никому не причинишь зла в своей жизни. Господь простит, что ты будешь тайной христианкою. Но если ты примешь Таинство крещения и будешь худой христианкою, тебе уж не будет прощения. Иной и у нас думает: «Я крещеный, стало быть, уже спасенный», а оно далеко не так. Крепко задумайся над моими словами и не спеши. Обещаешь еще раз все взвесить?

Девушка долго молчала, потом устало произнесла:

— Теперь обещаю. Подумаю. Может, оно и верно…

И так она это сказала, что отец Александр вдруг испугался силы своей же собственной проповеди и с лукавой улыбкой добавил:

— Ну, а уж коли не передумаешь, я лично тебя и окрещу. Хава — это ведь Ева по-нашему? Будешь Евой, в честь прародительницы рода человеческого.

Она подняла ресницы и вмиг все поняла, засияла радостной улыбкой.

— Ну, иди к папаше своему, — сказал священник и добавил громко, для Моисея: — Крепко подумай, дева!

В ту же ночь она ему приснилась. Увидел отец Александр во сне, будто эта дочь Моисея сидит в лучах солнца на подоконнике и говорит:

— Ты думал, я муха? А я не просто муха. Я — война.