Европейская киноакадемия присудила российскому режиссеру Александру Сокурову премию за достижения в ходе творческого пути (Lifetime Achievement Award). Премия присуждена за выдающуюся работу в области режиссуры, драматургии и кинематографа.
Ровно три года назад – 5 июня 2014 года – мы опубликовали разговор с Сокуровым о кинообразовании в России, о профессии кинорежиссера, о путях развития национального кино и общества, о времени… Это интервью не утратило актуальности и сегодня.
Литературная база – основа основ
– Вы ведете мастерскую режиссуры. Есть ли у вас своя педагогическая методика? И что бы вы изменили в современном кинообразовании?
– В первую очередь, я бы обратился к Президенту с просьбой отменить плату за высшее образование в творческих вузах. Потому что имущественный ценз для обучения – абсолютно преступная вещь. Иначе мы, в конце концов, придем к тому, что изысканное, уникальное, оригинальное образование, коим является кинематографическое образование, будут получать люди, которые не очень к этому предрасположены, у которых просто есть возможность провести время за деньги своих более состоятельных родителей.
Я веду режиссерский курс в Кабардино-Балкарском университете. Это, наверное, самый большой на Северном Кавказе университет, где есть много кафедр разных направлений, очень сильные математическая и физическая кафедры. И вот там решили открыть режиссерский курс. Ректор создал все возможные условия, чтобы этот курс существовал.
Сейчас у нас учится двенадцать человек, серьезные люди, которые пришли на курс, слава Богу, не зная, кто такой Сокуров. Они никогда не смотрели фильмы этого режиссера, и сейчас по нашей договоренности, мои картины они не смотрят. Поэтому никакого влияния я, как кинорежиссер, не оказываю на них.
Они самостоятельны в проявлении своих творческих интересов, но при этом, конечно, у нас военная дисциплина на курсе, жесткое и серьезное обучение. У нас нет этой расслабленности, какая бывает у студентов в наших российских вузах. Ребята учатся с утра до глубокой ночи.
Я приезжаю иногда несколько раз в месяц, 6 июня я опять улетаю туда, начинается сессия. Ребята снимают свои работы, очень серьезные, которые мне весьма нравятся. Никаких ограничений – ни политических, ни национальных – на курсе нет. Я прошу только не касаться тем религиозных, потому что вижу и знаю, насколько велика дистанция между религиозной и светской культурой.
Еще одно ограничение: мы не снимаем фильмы об агрессии, о насилии. Мы не снимаем фильмы о любви к родине, которая выражается в военных действиях, в кинжальных боях, в атаках одних на других.
С самого первого курса студенты начали снимать свои первые учебные работы. И задания мои, как мастера, были очень простые: «Мой брат», «Моя сестра», «Письмо к маме» и так далее. Мы снимаем, делаем наши фильмы только о любовных отношениях между людьми.
Я своим молодым коллегам сказал, что ничего не знаю о Кавказе. Кавказ является частью огромной, большой страны, огромной великой культуры. И Кавказ – это тоже часть моей родины, ведь моя родина – то, где я родился, где я живу. Дистанции у меня с ребятами нет. И мы должны понимать друг друга и ценить друг друга, тянуться друг к другу. Из Москвы, Петербурга, из других городов, и не только из России к студентам прилетают педагоги, читают лекции.
У нас значительно больше объем изучения литературы, чем на прочих режиссерских курсах. Курс литературы русской, английской как на каком-нибудь факультете филологическом.
Я считаю, что литературная база – это главное, фундаментальное основание для снимающего человека. Только литература, только литературная драматургия, только умение читать, приобщаться к тексту, понимать его, воспитание в себе терпения к прочтению, – только на этих основаниях режиссер может добиваться своей цели, разговаривать соответствующим языком с актером.
И приближаясь к актеру, общаясь с актером, режиссер выполняет очень большую миссию защиты замысла, защиты чести и достоинства своего человеческого, профессионального в том числе.
И, кроме того, я считаю, что литература – самый свободный вид культуры, а кинематограф – самый тоталитарный вид культуры: стопроцентное насилие, стопроцентный тоталитаризм. И пока эта природа внутри кинематографической сущности не будет растворена в каком-то другом качестве, кино будет бесконечно далеко от искусства и будет все время подвергаться соблазну гуманитарного кода.
Наша главная задача, нашего педагогического коллектива университета – дать молодым людям хорошее академическое гуманитарное образование, в первую очередь.
Но следующий этап, конечно, – серьезная профессиональная подготовка. У нас очень большой объем работы на площадке, мы говорим о работе с актерами. Ребята делали собственную постановку, ставили «Мастера и Маргариту». Я не очень был с этим согласен, они решили, что им интересно. На мой взгляд, это получилось.
Я хочу, чтобы они жили со своим народом, чтобы они помогали своим соотечественникам осмыслять свою жизнь, помогали им посмотреть на жизнь своих народов. Помочь этим удивительным народам разобраться в том, в чем сейчас очень трудно разобраться, а с течением времени разобраться будет еще труднее. Я хочу, чтобы они были сильными, умными, образованными деятелями культуры своих народов.
Я хочу, чтобы и там, в этой части нашей огромной великой страны, появились образованные люди, возникали узлы и сообщества сильных, образованных, разумных людей, которые ничего не боятся.
Фото: snob.ru
Там, где начинается бой, заканчиваются этика и эстетика
– Военные фильмы считаются классикой российского кинематографа. А как вы относитесь к современному военному кино вообще как к жанру?
– Все было бы просто, если бы мне самому не доводилось бывать в окопах, сидеть там, бывать в окружении… Подавляющее количество режиссеров, которые снимают современное игровое кино про войну, не имеют ни малейшего представления о внутренней сущности военного акта.
Они не имеют ни малейшего представления, что там, где начинается бой, заканчиваются этика и эстетика. В этот момент нет никаких каналов выхода на человека, есть только один канал выхода – на смерть. Ни одного другого… Ни одной тропинки в сторону жизни отсюда нет.
Если ты будешь находиться там и думать о сохранении своего бренного живота, ты никогда не выполнишь воинскую задачу, скорее всего, ты и сам погибнешь. Никаких эстетических признаков в том, что происходит во время боя, в том, что происходит после того, как это все завершилось, мне видеть не приходилось ни в Чеченской республике, ни на границе Афганистана.
Да, есть весьма и весьма привлекательные и даже какие-то романтические пейзажи войны, которые, казалось бы, должны нас смирить с этим. Каким должно быть это кино, если у режиссеров есть жгучее желание показать, как люди стреляют друг в друга, ну право же, не знаю.
Мне кажется, что тем мужчинам, которые не знают, что такое война, которые никогда не бывали в этих условиях, которые никогда не держали в руках автомат, никогда не служили, никогда вообще не приближались к этой непростой армейской системе взаимоотношений и законов, этим людям, лучше воздержаться от съемок такого кино.
Потому что мировое кино, в первую очередь американское, создает систему привлекательных признаков военного кино. Это большая ложь. Никогда человек, в которого попадает пуля, не говорит и не кричит то, что показывает нам кино.
Никогда человек, которого перевязывают, который теряет сознание на твоих глазах и дурно пахнет при этом, – никогда он не ведет себя так, как вам покажут артисты из Москвы, Нью-Йорка, Парижа. Никогда, никогда не может быть ничего общего у этих реалий с актерством и с актерской природой проживания на экране.
Но военным иногда нравится, когда показывают такие красивые боевые картинки. Потому что они–то сами не знают, как они выглядят в это время.
Когда я сам снимал во время боев, я всегда выключал камеру, когда я понимал: я сейчас это сниму, а меня подстрелят, я не уцелею, но эта кассета попадет куда-то. А если его жена, его дочь, не дай Бог, сын увидят, как в одних трусах, весь загаженный, весь измученный отец, брат, сын воюет, и как это вообще происходит. Что это будет для отдельно взятого человека?
На мой взгляд, нельзя не думать об отдельно взятом человеке. Не надо думать о стране, не надо думать о народе – они сами о себе позаботятся. А вот отдельно взятый человек – это грандиозная ценность. Защитите честь и достоинство отдельно взятого человека — Господь нам в помощь! Защитили еще одного человека – Господь в помощь! И дальше пошли — шаг за шагом, шаг за шагом.
Поэтому создание привлекательного, визуального развлекательного, разнообразного, драматургического, философского образа войны – это, мне кажется, весьма сомнительное дело.
В документальном кино я видел образцы, которые дают представления, что такое война. Не потому что это подобие того, что там было на самом деле, а потому что там есть подлинное, ничем не скрываемое пристрастие души, понимание, чем живет человек в этих самых условиях. Мне кажется, это самое важное.
А когда операторов заставляют делать красивые картинки, имитируют красивые яркие взрывы… Ну, не знаю, пусть это решает каждый из режиссеров. Я никогда не спрашиваю людей, которые были на войне, что они пережили там, и не буду спрашивать, потому что у меня невыразимое и неформулируемое чувство отвращения вообще к такому поведению людей с любой стороны.
И это не вопрос ненависти к войне вообще, это вопрос прекращения культивирования метода насилия, как выхода из самых разных обстоятельств, будь то человеческая жизнь, отношения внутри социальных слоев, между государствами, внутри государства.
Изжить конфликтную природу, смертоубийственную природу поведения людям вряд ли удастся, но стремиться к этому, стремиться к облагораживанию нравов, конечно, наша самая главная задача. Не вспоминать прошлое, не губить друг друга злой памятью, а жить дальше и прощать, прощать, прощать, конечно!
Фото: izvestia.ru
Сквернословие на экране – это тупик
– Мой вопрос о запретах, о запрещении на экране курить, употреблять матерную брань. Что вы думаете по поводу регулирования государством: о чем можно снимать, что можно показывать, а чего нельзя…
– Это вопрос сложный, и он касается глубины укорененности культуры в обществе. Глубины и укорененности культуры и принципов культуры среди тех, кто эту культуру формирует, формулирует и несет за пределы своего круга.
Не знаю я, как относиться к курению, но у меня нет сомнений, что сквернословие на экране – это тупик.
В нашей стране сложная сама по себе жизнь, сложная экономическая ситуация, слишком большое влияние денег, огромные расстояния. Все это создает очень рискованное пространство для существования культуры. Россия в культурном контексте, конечно, специфическая страна, кроме того, мы же живем сообща с другими культурами, у которых эта форма изощренности, сквернословие, накоплена в русском общении, сначала в тюремном, а потом в армейском.
Она становится сегодня общегражданской терминологией, и эта грань очень опасна. Когда школьники, учителя, врачи, в магазинах, в банках, в институтах начнут постепенно замещать речь более сложную, более многозначную матом, – то надо посмотреть, что это будет за общество. Потому что сквернословие – это та самая граница, к которой подходить не надо. Дальше начинается насилие.
Массовый допуск сквернословия к общему пространству культуры страны, поощрение этого, конечно, есть первая ступень к оправданию и такой социопсихологической подготовки всеобщего взаимного насилия.
И последнее: все-таки, сквернословие – это мужская речь, прямо скажем. И очень обидно, что мужчины отдают эту часть своей речи в национальное пользование. Обидно, что они позволяют, разрешают пользоваться женщинам этим. Они бы должны запретить это пользование.
В первую очередь, конечно, я это говорю в адрес русских людей, потому что на Кавказе я этого никогда не слышал. А дальше будет совсем плохо, учтите. Это не формальное или капризное замечание, сквернословие в искусстве – то, что имеет отношение к этапам дисквалификации культурной среды. Этапам, ну как сказать, деморализации общества как единого культурного пространства.
Никому из моих коллег не делаю замечаний, каждый выбирает свой язык. Но я полагаю, что это все же некоторый тупик. Если актер выражается нецензурными словами, значит, как мне кажется, режиссер или автор не смогли найти чего-то лучшего, более точного в системе великого огромного русского языка, на котором русская культура взрастала.
Это вопрос: остаемся мы с русской культурой? Признаем мы объективные незыблемые ценности, не фундаментальные, подчеркиваю, – а незыблемые, простые и ясные ценности русской культуры, или мы открываем все ворота, все окна и позволяем уже жить без всякой систематики. Культура все же должна осуществлять некий надзор над народом, сомнений в этом у меня нет.
– Как вы относитесь к официальным запретам?
– Здесь надо говорить о культуре власти, и надо уметь формулировать эти запреты. Описание запретов – вещь очень мудрая. Организация жизни общества с помощью законов – это норма демократического общества. Это не норма, как мне кажется, тоталитарного общества, это норма демократического общества. И надо искать такие способы, такие методы, чтобы не было нарушений этих демократических, без всякого сомнения, объективно ценностных вещей.
Издать закон, сформулировать его – очень тяжелая и большая работа. Как лучше сказать, сформулировать то, что должно регулировать жизнь в разнообразных ее оттенках, который будет адресован многим людям? Пока мы имеем тот уровень культуры законодательной власти, какой есть, и она эти вопросы решает так, как она решает. И автор должен сам думать, как он будет реагировать, безусловно, соблюдая закон. Безусловно. На мой взгляд, слишком унизительно для художественного автора – входить с властью в тотальные сражения по этому поводу. Право будет на стороне власти.
Кино о нашем времени
– В последнее время можно слышать мнение о том, что о современности, о нашем дне невозможно снять картину в большой форме, с большим героем своего времени. Все мелко, все тянет на сборник рассказов с эпизодическими персонажами… Скажите, о том, что мы называем «сегодня», можно снять что-то эпическое?
– Всегда можно снять эпическое кино, если у вас в начале, в основании лежит слово. Если у вас в основании лежит осмысленное литературное произведение, которым я называю сценарий. Конечно, сценарий написать сложно, тяжело, но его писать надо. Студенты нашей мастерской, сами пишут сценарии, потихонечку работают с молодыми коллегами из Москвы. Но я полагаю, что можно. Только надо, чтобы современный сюжет был осмыслен в корне.
Нельзя думать, что современный сюжет или проблемы, которые вам кажутся современными, проросли, как зерно, только сейчас. Не бывает ростков, которые выросли без корней. Не бывает корней, которые бы не упирались в почву. Не бывает почвы, которая не существовала многие годы.
Я могу только сказать, какие принципы у меня в данном случае. Я всегда стремлюсь, чтобы у идеи, которую я бы хотел перенести на экран, была литературная традиция. Чтобы эта тема, эта проблема или этот взгляд был уже как-то апробирован в литературной практике.
Но, к сожалению, так бывает далеко не всегда. Когда мы делали «Мать и сын», «Отец и сын» (две части трилогии, Бог даст, может быть, когда-нибудь сделаем заключительную часть «Два брата и сестра»), я с большим трудом искал аналогии, и в общем, надо сказать, и не нашел. Я имею в виду большую литературу.
Только писатель художественным способом проходит путь формирования замысла и органичного формулирования его от начала до конца. Только опираясь на литературную традицию, можно снять серьезное настоящее кино, о котором будут говорить: «Да, оно о нашем времени». Все будут воспринимать его так, потому что видны корни и корешки. Пусть это будет какая-то историческая традиция, пусть это будет религиозная.
Например, на библейских корнях взросла не только вся литература, живопись, но и архитектура. Без корней ничего не получится. Нельзя делать фильм о том, что молодой человек убил другого человека, потому что этот молодой человек убил другого, потому что он плохой, а другой – хороший, мы же понимаем, что дело не в нем, а может, в его отце, может, в его матери, бабушке, прабабушке.
Мы же понимаем, как мало человек связан с современностью, это иллюзия, что современные люди вот так вот плотно привязаны к тому, что происходит вокруг. На самом деле они привязаны к какому-то другому времени, они связаны с какими-то другими реалиями. Если они совершают преступления, если с ними что-то не так, – это означает, что они не в ладах с этим временем.
Если человек употребляет наркотики, это означает только одно: что он одинок, что ему не к кому обратиться за помощью, что в душе его пусто. Никого вокруг него нет. У него в душе отчаяние, не формулируемое им. А мы начинаем превращать это в социальные сюжеты.
Я решительный противник социальных сюжетов. В настоящей художественной форме социальный сюжет должен иметь второстепенное качество, второстепенную природу и второстепенное значение. Но американское и европейское кино приучает нас к тому, что все обязательно имеет социальную природу. И нашим актерам в России приходится много мучиться, потому что они всегда закованы в монотонность и однозначность вот этой социальной природы и породы явлений и драматургии.
Я не завидую нашим актерам, которые очень часто проигрывают и своим соотечественникам в европейской и американской практике, потому что у них замкнутые, вялые и трусливые сюжеты – с точки зрения драматургии.
Главный признак женской красоты – это благородство
– Александр Николаевич, скажите, а почему в ваших фильмах почти нет красивых женщин? Можно сочетать умное кино и красивых женщин?
– Ну, во-первых, в «Молохе» есть красивая женщина. Вы, наверное, не смотрели многие картины, которые делала наша группа. У меня представление о красоте немножко другое.
Я полагаю, что в практике культуры – не только современной – мужчины являются хищниками и потребителями. Им все время кажется, что они знают женщину, знают природу женщины, могут о женщине, о ее сущности, о ее существовании рассказать.
Мне почти не приходилось встречать никого, кто понимал бы, что такое судьба женщины. Таким людям для этого надо было семь раз жениться и семь раз развестись. А это о чем говорит? О том, что это путь постижения человеческой сущности, это тяжелейшая работа, к которой большей частью режиссеры не готовы. Это подмена.
Вообще искусство эксплуатирует женщину, а женщина рада этому почему-то. Наверное, понятно, почему. Главный признак женской красоты – это благородство. Благородство и целомудрие, во всех смыслах этого слова. Я сейчас не имею в виду подтекст, – я смотрю на женщину, предполагаю ее желания, но это не может стать мерилом для создания произведений, на мой взгляд. Может быть, появится женщина, уже есть много режиссеров-женщин, которые смогут открыть тайну женской жизни. Мы, мужчины, ее не знаем. Нам бы изучить свою мужскую природу, и нам бы показать женщинам, в чем мы сильны, а в чем мы слабы.
Говоря о красоте, здесь существует весьма субъективное восприятие, кому кто нравится. Итальянских актрис, конечно, в моих картинах, не было и не будет. Русские женщины красивые были и будут…
Путь правды
– На ваш взгляд, какая тема, какой материал сегодня более всего важны для общества, представляет наибольший интерес, остро интересует нашего зрителя? И соответственно, какие направления кинематографа в ближайшее время будут иметь развитие?
– Зрителя будет интересовать то, что будем делать мы. Зрителя интересует наша воля, наша совесть и наше поведение. Наша настойчивость. Наша приверженность принципам, наша порядочность. Не наше обслуживание определенных социальных, исторических моментов, а наша устойчивая привязанность гуманитарным принципам и гуманитарным идеям, которые открыты до нас, и которые сформулированы и в гуманитарных документах, в гуманитарном опыте, и в религиозных традициях: высоких, возвышенных.
Поэтому нам нужно поступать, на мой взгляд, таким образом. Нам нужно показывать людям путь правды. И мы должны говорить, что по этому пути идти важно и благородно. И только этот путь, и только такое поведение в жизни делает нас людьми.
Конечно, политическая практика очень часто изменяет гуманитарным традициям и собственным же законам. И естественно, между политикой, между государством и любым искусством бывают очень большие расхождения в формах поведения и в целях.
Но на самом деле задачи, которые стоят перед государством, и задачи, которые стоят перед искусством, они едины. И одна из проблем всеобщей цивилизации заключается в том, что очень часто они не пересекаются. Нет понимания со стороны государства, что культура – это главное, что она – цель жизни, цель существования государства. Именно культура защищает человечество от окончательного разрушения.
– Не кажется ли вам, что высокая литература является вызовом конъюнктуре современного общества?
– Я понимаю. Очень, очень тяжелый вопрос. Могу для вас только прояснить, вернуться еще раз к тому, что я упоминал о процессе репетиции в Большом театре. Посмотрите, что на самом деле написал Мусоргский. Посмотрите в партитуре, что на самом деле написал человек… о чем он думал, о чем он говорил.
Эти люди сохранились во времени и называются великими не по формальным признакам звонкого имени запоминающегося, а потому что временем проверена глубокая основательность того, о чем они думали. И я взволнован прозвучавшей здесь репликой в адрес моих великих предшественников. Я люблю их. И когда звучит это страшное слово «экстремизм» и что-то такое, не могу ни с одним из них, с деятельностью одного из них это соединить.
В деятельности некоторых писателей современных есть экстремальное и радикальное агрессивное начало, в первую очередь, по причинам изначальной бездарности и бессмысленности того, что они делают. И пытаясь прикасаться к больным и тяжелым вопросам, они это делают кургузо, как-то неповоротливо, каким-то не тем боком… Не зная многого. И наносят, конечно, гораздо больший вред.
Время настоящих людей
– Александр Николаевич, ваши фильмы относятся к тем явлениям искусства, которые способны изменить человека, как чтение Библии, Достоевского, Толстого. Я без преувеличения говорю. Скажите, пожалуйста, были ли в вашей жизни такие произведения, встреча с художником, полотном, книгой, которое повлияло на вас когда-то так, что ваше сознание изменилось?
– Это вопрос очень объемный, назвать несколько конкретных имен будет неправильно. Есть великие люди в культуре нашей великой страны. Ростропович, Вишневская, Солженицын, а среди них есть и инженер, занимается современным военным кораблестроением военным, и многие другие прекрасные, высокие люди, великолепные люди. Такие люди часто встречались в моей жизни, им было не лень заниматься мною, обучать меня, просто даже поддерживать по–человечески. Вот по их образу и подобию я в лучшей своей части и создан.
Но и сегодня есть люди удивительные, совершенно необыкновенные. Кира Георгиевна Муратова – великий режиссер. Великий, настоящий, умно настоящий. Она смогла создать кинематограф, который не испытывает никакого влияния, ничьего влияния, она умеет отстоять свои позиции, несмотря ни на что. Она – великая фигура.
У нас в Петербурге есть блестящий общественный деятель, великолепная уникальная личность – Люба Аркус. Она удивительный человек. Кто смог создать, отстоять и создать, то, что создала она – фонд поддержки людям, у которых тяжелая жизнь, тяжелая судьба, тяжелая болезнь? А она смогла! И сейчас она переходит в новое качество своего существования, берет огромную ответственность.
В России, в Москве и Петербурге очень много людей, достоинство которых выше всяких похвал. И знаете, не хватит жизни отвешивать поклоны каждому из этих людей, потому что их очень много.
Наше время – не только время сложных отношений, предательств, преступлений больших и малых, но и время возвышения значительных и очень-очень больших, настоящих людей.
Фото: ria.ru
Развлекательное кино как преступление
– Вы знаете, завтрашний вдумчивый, серьезный зритель – это сегодняшние дети. Что вы думаете о возрождении детского кино, которое у нас, увы, почти отсутствует?
– Детское кино… Ну, в первую очередь, это, конечно, – возвращение в реалистическую культуру мультипликационного кино, решительное противодействие всей японской, голливудской традиции с точки зрения природы изображения в кинематографе.
Мне кажется, что мультипликационное кино – это самое глубокое и самое высокое, что могло создать движущееся изображение, то, что называют кинематографом.
Никто в кино – и игровом, и документальном – до высот концентрации обобщений, нежности, сложности пока еще не достиг, как в нашем анимационном кино. Существованием высоких результатов в этом кинематографе мы оправдываем существования кинематографа в целом. Все остальные только на пути к этому.
– А в игровом кино?
– Мне кажется, что это очень сложно. Должна быть система, на экране ребенку надо честно и прямо показывать, как построен мир, его географию и разнообразие, надо показывать, как построены мужчина и женщина, как строится дом.
Вообще, идеология вмешательства культуры и искусства в детскую жизнь – это последовательная и непримиримая борьба с условностями и утверждением созидательной природы жизни человека и развивать интерес маленького человека к разнообразным и многочисленным формам жизни и существования. И дети будут отвлекаться. И ни в коем случае нельзя стремиться детей, молодежь развлекать.
Очень серьезное преступление современного общества, которое поддерживает и сопровождает разные развлекательные формы для молодых людей. Они гораздо выше и дальше, и способнее чем то, к чему их приучают другие поколения.
Познавательная природа мира – вот что надо через игровые или какие-то формы внедрять в сознание детей. Никакой условности, никакого мрака, никакой замутненности – только реальные картина мира.
Сложные религиозные, национальные и прочие обстоятельства пусть приблизятся к человеку, когда он уже станет взрослее, когда разум его сможет сделать собственный выбор. Поэтому и религиозные сюжеты в так называемом детском кино должны быть крайне осторожны, чрезвычайно осторожны.