Алексей Шиповальников: «Верь Богу – и будешь улыбаться»

Алексей Шиповальников – человек, который доказывает, что счастье внутри нас и мало зависит от внешних обстоятельств. Талантливый дирижер и композитор, он родился в середине двадцатого века в семье известного священника Русской православной церкви Виктора Шиповальникова. Детство маленького Алеши проходило в годы гонений на церковь, ее пастырей и их семьи. Нищета, голод, насмешки и побои со стороны сверстников, отчисление из университета, аресты, допросы на Лубянке – все это в воспоминаниях Алексея Викторовича становится второстепенным, уступая место рожденным в детстве и пронесенным через всю жизнь духовной радости и глубокой вере, картинам семейного уюта и по-шмелевски осязаемого быта. Алексей Викторович также делится воспоминаниями о дорогих его сердцу людях, с которыми посчастливилось встретиться на жизненном пути – патриархах Алексии Первом, Пимене и Алексии Втором, отце Иоанне Крестьянкине, Солженицыне, Чуковском и многих других.

Я чувствовал силу людей, которые молились после немыслимых испытаний

– Ваш отец около двадцати лет служил в Рязани. Насколько я понимаю, это был особый период в жизни вашей семьи. Что больше всего запомнилось из тех лет?

– Литургия служилась каждый день. В будние дни она начиналась в пять утра, чтобы люди успели на работу. Мы с отцом выходили из дома в половине пятого, идти нужно было километра два пешком. К семи служба заканчивалась. Что очень важно – к пяти утра огромный храм наполнялся почти полностью. В будние дни дружинники не караулили у дверей храма, поэтому многие приходили именно в будни.

Я очень хорошо помню эти службы на рассвете. Помню, например, что у правой колонны часто стоял Солженицын. Он приходил перед началом занятий в школе (прим. – в те годы Александр Солженицын работал учителем физики в рязанской школе). Тогда у него еще ни бороды, ни усов не было.

Причастников было немного, люди просто молились во время литургии. Но что важно – приходили только те, которым это было действительно нужно.

Посещать богослужения в те годы было не модно, это было опасно. И какую же удивительную атмосферу создавали эти несколько сотен человек в храме. Люди, которые молятся! Не свечки ставят, не воду набирают, а молятся! Какое потрясающее единство искренне обращенных к Богу сердец!

Это одно из самых важных и дорогих воспоминаний моей жизни, которое мне дает силы до сегодняшнего дня. Это была даже не личная вера прихожан, а общая вера, сильная, действенная. У нас не было, как сегодня, чаепития после службы, никаких посиделок. Но когда люди собирались в храме, я, маленький мальчик, даже физически чувствовал эту силу – веру людей, которые пришли в храм молиться, после лагерей, после войны, после немыслимых испытаний, которые они преодолели. Это такая удивительная сила молитвы, такое соединение верующих душ, когда ты ощущаешь Бога, видишь, чувствуешь Его. Шестьдесят лет прошло – а это ощущение живо во мне.

Подобное чувство возникало у меня еще в Абхазии, в горах Нового Афона. Мы ездили туда с моими родителями и с отцом Иоанном (Крестьянкиным). В 60-е годы в горах тайно жили старцы, их кельи были фактически в пещерах. Мы служили Литургию вместе со старцами на камне в пять утра, когда всходило солнце. Я никогда не забуду этого ощущения присутствия Бога.

Архиепископ Нью-Йоркский и Нью- Джерсийский Михаил награждает А.В. Шиповальникова орденом Св. Романа «За выдающийся вклад и исключительное влияние на развитие Литургической музыки Православной Церкви Америки»

Часы с кукушкой и Патриархи всея Руси

– Ваш отец дружил со многими священнослужителями, ставшими знаковыми фигурами в истории Русской Православной Церкви и России в целом – Патриархом Алексием Первым, Патриархом Пименом и многими другими. Расскажите, пожалуйста, какими были Патриархи всея Руси в глазах маленького Алеши.

– В конце 40-х годов мои родители познакомились с Патриархом Алексием Первым. О Святейшем у меня остались очень четкие воспоминания. Мне было лет пять, когда мы с моей старшей сестрой жили у него в Чистом переулке. Папе с мамой нельзя было ночевать в Москве (после лагеря у них была черта оседлости), поэтому мы с сестрой Елизаветой иногда гостили у Патриарха в Чистом переулке без родителей. И в Одессу, на патриаршую дачу, в Успенский монастырь, Святейший тоже меня иногда брал. Однажды я провел там целый месяц.

Патриарх Алексий І

Святейший мне очень многое позволял. Я мог залезть на стул рядом с ним, сесть к нему на колени, играть на его столе. У него была сестра – монахиня Евфросиния, она со мной нянчилась. В Чистом переулке было две гостиные – одна большая, парадная, другая поменьше. В той, которая поменьше, висели на стене часы с кукушкой. Мне очень эти часы нравились. Я частенько сидел перед ними и ждал, когда же кукушка начнет куковать. Святейший об этом знал, и когда у него были важные совещания, а я крутился под ногами, он говорил: «Алеша, иди на кукушечку посмотри». И я бежал. И игрушки у меня были в Чистом переулке. Помню машинку, грузовичок зелененький. Немецкая игрушка, трофейная. Я ее обожал просто.

Еще я помню, как Патриарх Алексий молился. Прошло шестьдесят с лишним лет, а я по-прежнему очень хорошо это помню. Это было очень серьезно, глубоко. Но он не любил молиться публично, просто я подглядывал. Помню, смотрю в щелочку и вижу, как он поклоны кладет.

– Расскажите, пожалуйста, также о Патриархе Пимене. Для вас ведь он еще и крестный отец.

– Когда он крестил меня, он был игуменом Псково-Печерской лавры. Отношения с Патриархом Пименом у всей нашей семьи были очень теплые. Когда он был митрополитом Крутицким и Коломенским, а я бедным московским студентом, то я к нему бегал кушать в Новодевичий монастырь. Когда он стал Патриархом, все это исчезло. Он сам говорил, что оказался в золотой клетке, к нему сложно тогда уже было попасть. Для меня большой радостью было, когда удавалось пересечься на службах, чаще всего в Елоховском соборе. Он с теплым отеческим интересом расспрашивал обо мне, о моей жизни, о женитьбе. Но долго поговорить не удавалось. Тем не менее пару раз я был у него в Чистом переулке, когда он уже был Патриархом. Когда я вошел в ту самую маленькую гостиную после перерыва в лет двадцать, я был изумлен – те же самые часы с кукушкой, тот же самый ковер, мебель так же стоит. Святейший Пимен всегда был аскетом.

В начале девяностых мне снова довелось побывать в Чистом переулке, уже у Патриарха Алексия Второго. Я, конечно, спросил у Святейшего про часы. Он ответил: «Да, висят, пойдем покажу». Было как раз без нескольких минут три, и мы дождались, когда кукушка начнет куковать. Не знаю, висят ли там сейчас эти часы.

От восторга я часто не мог спать после пасхальной заутрени

– Как проходил в вашей семье Великий пост?

– Великий пост начинался с того, что на Прощеное воскресение няня открывала холодильник на разморозку, и он так пустой стоял всю неделю. В первые дни на столе были только сухие просфоры, горячая вода и мед. В среду были картошка в мундире и к ней горячий грибной отвар. А первый суп – перловый с грибами, без масла – варился в субботу. И это был самый вкусный суп в моей жизни.

А дальше были совершенно потрясающие картофельные котлеты с грибами и грибной подливой с лимоном, постный борщ, к нему – пирожки с картошкой и луком. Блюд из картошки было очень много. Наша няня была с Украины и прекрасно готовила. Мама когда-то подсчитала, что из одной только картошки няня могла приготовить около пятидесяти блюд.

Овощи, из которых варилась еда, обычно дарили папе прихожане. А грибы мы сотнями собирали в августе, и эти грибы были основой великопостного стола. На Страстной неделе снова были вода, мед и просфоры. Со среды няня начинала печь куличи, готовить мясо (если оно было) – ароматы стояли зашкаливающие. Но что интересно – у нас, детей, и мысли не возникало пойти и что-то тихонько съесть.

Какое-то время у нас также была такая традиция – на первой неделе Великого поста я «заболевал» для школы, и меня отправляли в Свято-Троицкую Лавру на говение. Я жил в келье у будущего митрополита Варнавы (Чебоксарского). Он был настолько любезен, что отдавал мне свою кровать, а сам спал на полу. Но, честно говоря, я предпочел бы спать на полу, потому что его кровать была дощатая и очень жесткая.

В конце Великого поста, перед началом Страстной, я белил деревья в саду, убирал старые листья – чтобы сад к Страстной сиял. А домом занимались мама, няня и сестра.

Схождение снега для меня в детстве было особенным временем. Эти чернеющие, все увеличивающиеся точки обнажавшейся почвы были для меня живыми существами, вроде гномиков, живущих на земле. Я строил ручьи для стекания талых вод. И еще – удивительный запах оттаивания в саду, его я помню до сих пор.

– А Пасху как праздновали?

– Удрать в Страстной четверг из школы, чтобы попасть на литургию, было непросто. Но мне всегда удавалось. В пятницу нужно было успеть после занятий к выносу плащаницы. А самый сложный и нервный момент был вечером в субботу – у храма нас уже ждали и дружинники, и пьяные с улюлюканьем.

Но сама Пасха была замечательная. Кульминация, торжество и счастье. Ту радость, внутренний восторг, которые приносил из храма, никогда не забуду. Я часто не мог спать после пасхальной заутрени – такое было восторженное и вдохновленное состояние.

Я никогда не забуду, как отец, обладавший необыкновенной внутренней силой, перед началом крестного хода выходил на амвон и говорил: «Православные, расступитесь». И все расступались. Вообще, в храме отец преображался настолько, что сказать, что это мой папа, было очень трудно. Он начинал внутренне готовиться к службе где-то за час, сосредотачивался, превращался в совершенно другого человека.

Папа, в отличие от нас, детей, всегда разговлялся умно. Придя с заутрени в пять утра, он выпивал домашней простокваши, съедал половину яйца и маленькие кусочки кулича и пасхи, запивал это мясным бульоном, если он был. И все, шел спать. А мы, дети, отъедались по полной. Ну и потом пожинали плоды своего объедения.

Пасхальный стол отличался от года к году. Далеко не всегда было мясо. Иногда на Пасху могли подарить телячью ногу – это было огромное везенье. Иногда дарили курочку одну – а нас за стол садилось человек одиннадцать. Один год няня сделала кулич из картошки, так как не было муки. В Страстную субботу, когда освящалась пасхальная трапеза, папа привозил домой большую корзину вареных яиц. А мы жили очень бедно, и эти яйца были для нас едой в течение долгого времени. Няня их как-то в извести выкладывала в подвале, чтобы они не портились. И что только она потом не готовила из них.

Хочу отдельно сказать про нашу незабвенную няню – монахиню Ксению (Кетевань). Она для меня, моих брата и сестер, очень много значила. Мы очень ее любили. Няня была сиротой, с одиннадцати лет жила в Корецком монастыре. Когда мама была беременна младшей сестрой, и ей совсем было тяжело, владыка Николай (Чуфаровский) попросил инокиню Ксению помочь нам. Возле меня она была десять лет. А когда состарилась и не чувствовала больше сил, то вернулась в Корецкий монастырь. Там она и почила. Ее смерть была совершенно удивительна – она пошла на Литургию, причастилась, потом потрапезничала с сестрами, пришла к себе в келью, легла и умерла. Идеальная кончина.

Отец Виктор с супругой Марией Борисовной

Ванечка, Витечка и Владыченька

– Близким другом вашей семьи был также отец Иоанн (Крестьянкин).

– Да, это очень старинная дружба. Когда мой папа познакомился с отцом Иоанном, меня еще на свете не было. Это была даже дружба трехсторонняя – в этом трио еще был мой крестный, будущий Патриарх Пимен. Они называли друг друга Ванечка, Витечка и Владыченька. У них было потрясающее чувство юмора. Они обычно начинали серьезный разговор, потом постепенно появлялись вкрапления шуток. Если собиралось много людей, то начинался вечер юмора и сатиры. Причем сами они этого не замечали. Для них это было естественно.

Мне было почти семь лет, когда отец Иоанн меня исповедовал. Это была моя первая исповедь. Она длилась час. Это была даже не столько исповедь, сколько напутствие на жизнь.

Отец Иоанн был очень хорошим пастырем. Главное его отличие от других было в том, что он не учил жить, он всегда очень деликатно относился к своим духовным детям.

У нас была такая традиция – на время отпуска мы всей семьей приезжали к отцу Иоанну в деревню Летово, под Рязанью, когда он там служил. Но я и сам к нему часто ездил на электричке. Правда, еще нужно было идти километра три. Но это было в удовольствие, потому что рязанские места очень красивые.

Затем отца Иоанна отправили в деревню Некрасовка – дальше уже отправить просто было невозможно. Я с ним туда поехал и прожил там половину лета. Электричества в этой деревне вообще никогда не было. Только керосиновые лампы. Жизнь начиналась с рассветом, а заканчивалась с наступлением темноты. А храм там был очень красивый – с настоящим паникадилом, которое опускали и зажигали лучиной. В Некрасовке я подружился с местными ребятами.

Отец Иоанн (Крестьянкин)

И несколько раз, когда мы с ними гоняли в футбол, отец Иоанн выступал у нас арбитром. Помню, как он сидел в тенечке в своей белой скуфейке и судил наш матч.

После этого мы уже не так часто виделись, потому что я уехал в Москву, а он в Псково-Печерский монастырь.

– Расскажите, пожалуйста, также о владыке Николае (Чуфаровском). Он был правящим архиереем в Рязани в те годы, когда там служил ваш отец.

– Когда мы жили в Рязани, он был архиепископом Рязанским и Касимовским. Наш покровитель, друг и крестный отец моей младшей сестры. Он всегда помогал нам. Владыка был очень образованным человеком, знал семь или восемь языков. Отсидел шестнадцать лет. Пройдя жуткие лагерные испытания, он удивительным образом сохранил тонкую душевную доброту. Ни один большой праздник не обходился без того, чтобы к нам в гости не приехал владыка Николай. А я вместе со старшей сестрой – она на фортепиано, я на скрипке – должны были дать домашний концерт.

В те годы, когда на большие праздники дружинники стояли у дверей храма и физически не пускали в церковь детей и молодых взрослых, владыка помогал нам, детям, незаметно проникать в алтарь. Была такая система – у владыки был ЗИМ, по дороге на службу он объезжал все дома, где жили священнослужители, и забирал нас, детей. Кстати, водитель у него был замечательный человек – бывший шофер маршала Василевского. Так вот, владыка Николай сажал нас в ЗИМе на пол перед собой и накрывал своей рясой. А ряса была достаточно объемная, так как владыка страдал полнотой.

Дело в том, что после лагерей его начали откармливать вместо того, чтобы какое-то время держать на строгой диете, и у него нарушился обмен веществ. Владыка нарочно открывал окно, чтобы дружинники видели, что он сидит один, и не останавливали машину. Мы подъезжали к боковой двери алтаря, вылезали из-под рясы и просачивались в храм через эту дверь. Обратно выбирались тем же способом. Я до сих пор помню, как пахли сапоги владыки, начищенные гуталином.

Но вообще, архиереи в жизни моего отца встречались разные. Были такие, которые ели его поедом. Я-то, поскольку был внутри церкви, все это знал – и не по слухам, не по сплетням, а реальные факты. И отец это знал. Но никогда он не осуждал архиереев, и нам не разрешал осуждать. Даже у нас и не принято было на эту тему говорить. В отношениях с архиереями у отца никогда не было подобострастия, он держался с достоинством, но в то же время иерархию соблюдал неукоснительно, относился к епископам с уважением.

Отец Виктор

Также вокруг отца всегда были его духовные чада – теперь это известные священники, очень дорогие для меня люди. Отец Владимир Воробьев, ректор Свято-Тихоновского университета, отец Димитрий Смирнов, отец Валентин Асмус, отец Аркадий Шатов (ныне владыка Пантелеимон), отец Сергий Николаев, отец Вадим Суворов и многие другие. Они часто к отцу приезжали, служили вместе. И я не знаю, что бы папа без них делал. Благодаря владыке Пантелеимону и отцу Владимиру Воробьеву мой отец прожил дополнительных десять лет, потому что они организовали ему в старости такой уход, какой редко у кого бывает. Маме моей они тоже очень помогали.

Когда узнали, кто я, пришло досье с ГБ-шным хвостом

– Когда вы поняли, что хотите всю жизнь связать с музыкой?

– Я с детства играл на скрипке, но потом у меня случился тендинит плеча – это перенапряжение мышц и нервных окончаний, левая рука отнималась, и скрипку пришлось оставить. Тогда я занялся биологией – три года отучился, но в итоге все бросил и ушел в Гнесинское училище, уже не как скрипач, а как дирижер и композитор. Хотя изначально я поступал не в Гнесинку, а в училище при консерватории. В документах при поступлении написал, что я сын служащего. И я не врал – ведь мой отец действительно служил… но в церкви. Однако в ходе вступительных экзаменов все равно узнали, кто я, поэтому после двух пятерок я неожиданно получил двойку на третьем экзамене. Меня так и не взяли. В итоге я поступил в Гнесинское – тогда была еще жива сама Елена Фабиановна Гнесина, и училище брало таких, как я. Нас, поповичей, там немало собралось. Моим одноклассником, например, был известный ныне отец Сергий Правдолюбов.

В армию меня взяли уже из училища. После второго курса из дивизии особого назначения имени Дзержинского приехали отсматривать себе хормейстера для своего ансамбля песни и пляски. И выбрали меня.

Когда я уже оказался в учебной части, они узнали, кто я, на меня пришло досье с ГБ-шным хвостом. И вот тогда началась у меня «сладкая» жизнь – ночью допросы, днем строевая и работа.

В результате такого режима я попал в госпиталь – на лыжном пробеге с пятьюдесятью килограммами за спиной у меня остановилось сердце. Не знаю, как меня откачали. Через три месяца из больницы комиссовали домой.

В армии у меня было прозвище Шекспир, потому что наш старшина на букву «Ш» мог вспомнить только одну фамилию – в итоге я, Шиповальников, превратился для него в Шекспира. «Эй ты, Шекспир», – звал он меня.

Алексей Шиповальников. Фото: Алина Майборода

Солженицын писал «Архипелаг ГУЛАГ», и папа рассказывал ему о лагерных годах

– Как состоялось знакомство вашей семьи с Александром Солженицыным?

– Александр Солженицын преподавал у моей сестры Лизы астрономию и физику в рязанской школе. Он знал, чья Лиза дочь, и сам выразил желание познакомиться с моим папой. Он стал довольно часто приходить к нам в гости. Они часами сидели с папой в кабинете. Как потом оказалось, Солженицын тогда писал «Архипелаг ГУЛАГ», и папа рассказывал ему о своих лагерных годах для книги. Но они никому не говорили об этом, мы потом узнали, когда книга увидела свет. Затем они выходили из кабинета и шли вместе с нами пить чай с пирогами. Александр Исаевич очень любил нянины пироги. После чаепития я его провожал, иногда даже до дома. Он также часто приходил на службы к пяти утра.

Спустя несколько лет, когда и он, и я уже жили в Москве, мы часто общались. Я помогал Александру Исаевичу в работе над первым томом «Красного колеса». А помогал вот как. Например, по сюжету герой романа Воротынцев выходит из театра. Солженицыну нужно было точно знать, какой спектакль шел в тот день в том театре, кто играл и какая была погода. Я шел в Ленинку, перерывал газеты за те числа и находил нужную информацию.

Солженицын познакомил меня с Чуковским. Корней Иванович был непростой человек, весь в себе, замкнутый, при этом очень остроумный и интересный. Когда он работал, в доме должна была быть полнейшая тишина, полнейшая… Но когда он проводил встречи с юными читателями – вот там он веселился, преображался. Ко мне Корней Иванович был очень добр.

– Ваша дружба с Солженицыным дала вам возможность общения с талантливым человеком, но в то же время стоила вам свободы и диплома. Как это произошло?

– У Александра Исаевича была помощница – Елизавета Денисовна Воронянская, по прозвищу Кю. Она была человеком возвышенным и, кстати, дружила с Ахматовой. Елизавета Денисовна печатала «Архипелаг ГУЛАГ», и на этом попалась. После допросов ее нашли повешенной в своей квартире. Но знавшие ее люди были уверены, что она сама никак не могла покончить жизнь самоубийством. Когда это случилось, я по поручению Солженицына поехал в Ленинград выяснить, что произошло.

По возвращении в Москву на вокзале меня уже ждали четверо – двое сзади, двое спереди.

Тогда я узнал, что такое Лубянка. Меня держали три дня. Я сидел в подвале с лампочкой, в тишине. Свет не выключали, поэтому заснуть было трудно.

Периодически открывалось окошко, кто-то смотрел на меня. На допросах я говорил следователю: «Вы же и сами все знаете» (органам меня сдал стукач, который находился со мной в Ленинграде), а писать что-то отказывался. Страха не было, хотя при задержании очень испугался. Не знаю, почему меня отпустили. Я никого не сдал, ничего не рассказал.

Когда Солженицына выслали из Союза, меня арестовали во второй раз. Утром того дня я вышел из дома, чтобы поехать к родителям (у отца в тот день были именины). Впереди меня остановилась «Волга», из нее вышли люди, посадили меня в машину. Я просидел сутки, у меня забрали все вещи и документы, но вопросов не задавали. Потом вдруг отпустили без объяснений, без извинений. А через десять дней меня выгнали из Гнесинского института, где я тогда изучал композицию и дирижирование, с формулировкой «без права восстановления в высших учебных заведениях СССР».

Но произошла удивительная вещь, о которой я и мечтать не мог – узнав о ситуации, в которой я оказался, со мной вызвались заниматься лучшие консерваторские профессора. И совершенно бесплатно. Всему, что я имею в профессии на сегодняшний день, я им обязан. И очень им благодарен. Шесть лет я ходил в консерваторию на частные уроки, хотя официально студентом не был. Образование, которое я получил, когда меня выгнали, оказалось даже лучше, чем я мог бы официально получить в стенах вуза. Я был учеником Альфреда Шнитке, Николая Сидельникова, Виталия Катаева, Геннадия Рождественского, Генриха Литинского, Юрия Буцко. Мне посчастливилось знать лично Шостаковича.

А диплом я спустя несколько лет все же получил, но не консерватории, а Института культуры. Я очень дружил с двоюродным братом Эдуарда Артемьева. Он нас и познакомил. Я показывал Эдуарду свои первые работы по композиции. Он посоветовал мне поступить в Институт культуры, где сам в то время был преподавателем, чтобы получить диплом о высшем образовании. Конечно, с точки зрения учебы мне этот институт был не нужен. Я там даже сам подпольно вел некоторые занятия вместо моих профессоров.

А в 1980 году меня взял на работу в МГУ бывший подполковник КГБ в отставке. Он сказал, что «я про вас, Алексей Викторович, все знаю, но мне нужны люди, которые будут работать». Он знал, что я на тот момент уже регентовал в церкви, он все знал. И получилось, что я, не имея партбилета, начал управлять одним из хоров МГУ и стал художественным руководителем всей самодеятельности.

С коллегами мы создали оркестр под названием «Оркестр товарищества музыкальных вечеров». По сути дела, мы возродили дореволюционную традицию. Я формировал программу, гастроли. Каждый четверг мы давали концерты. У нас состоялось восемь премьер Шнитке – в присутствии самого Шнитке. Впервые в России было исполнено произведение Ференца Листа для оркестра «Крестный путь». Мы провели первый в России фестиваль великого немецкого композитора Штокхаузена. На этом фестивале Штокхаузен и все члены его семьи, тоже музыканты, присутствовали лично. Мы также организовывали встречи с актерами – у нас выступали Евгений Леонов, Анатолий Папанов со всем театром, Валентин Гафт и многие другие. Очень хорошее время было.

Интересный случай произошел в 1988 году, когда дирижер хора одного из калифорнийских колледжей Энтони Антолини привез в СССР литургию Рахманинова, которую до этого в Союзе было запрещено исполнять. Я организовывал этот концерт. Так получилось, что хор Антолини должен был петь литургию в актовом зале МГУ, где стоял огромный бюст Ленина.

Но петь «Милость мира» рядом с Владимиром Ильичем было странно, и мы решили на время выступления загородить его бюст ширмами. За это я почти был выгнан с работы.

Меня чудом отстояли на очень высоком уровне, в том числе помог нынешний ректор МГУ Виктор Садовничий.

Вообще, я очень люблю свою профессию, она всегда со мной. Для меня и поныне самое лучшее время дня – это когда я беру какую-нибудь партитуру и изучаю ее часа полтора.

В моей жизни Господь дал мне знать совершенно потрясающих гениальных людей – каждый из них достоин отдельной книги, и не одной. Встреча с ними – это счастье и великий дар Божий. Счастливую жизнь я прожил.

Алексей Шиповальников. Фото: Алина Майборода

Я приехал в Америку на два месяца, а остался на двадцать семь лет

– Как вы оказались в Америке?

– Мы с хором начали гастролировать еще в конце 80-х. В 1989 году мы ездили с гастролями в Берлин. Правда, сначала мне загранпаспорт не давали – непартийный, сын священника и прочее. Однако немцы сказали, что если мне не выдадут паспорт, то они отменят гастроли. Тогда моими документами занялся первый отдел МГУ, и через два дня паспорт с визой были у меня на руках.

А спустя год фонд Сороса пригласил меня по обмену приехать в США с лекциями. У меня была тема диссертации, посвященная семиотике в музыке двадцатого века. Планировалось, что я буду читать лекции в восьми университетах – Принстонском, Гарвардском, Стэндфордском, Джорджа Вашингтона и других. Кроме того, в Америку меня приглашала Владимирская семинария и возглавлявший ее тогда отец Иоанн Мейендорф, которого я знал много лет.

Я летел в Америку на два месяца, но по истечении этого времени меня все продолжали приглашать с лекциями университеты. Так из двух месяцев получилось три, из трех – шесть. Весной 1991 года я собирался уже возвращаться в Россию. Позвонил в Москву своему начальству, а мне говорят: «Не вздумай сейчас приезжать, в стране очень неспокойно». Тогда я решил немного повременить с возвращением.

Затем произошел августовский путч, потом переворот 1993 года. Тем временем началось мое служение в Американской Православной Церкви (прим. – Православная Церковь в Америке получила автокефалию от Русской Православной Церкви в 1970 г.). Владыка Феодосий (прим. – Предстоятель Американской Церкви с 1977 по 2002 год) считал, что русская культура службы и уставные традиции угасают в Американской Церкви, многое забывается, и нужно эти традиции возродить. Он рассчитывал на мою помощь в этом. Меня назначили регентом в Сан-Франциско в храм Христа Спасителя. Я прослужил там семь лет.

Хор Spirit of Orthodoxy/Дух православия после выступления, Алексей Викторович в центре

Сан-Франциско – очень красивый город. Ароматы эвкалипта, цветов и океана круглый год. Мне удалось организовать там очень хороший церковный хор. Правда, несладко пришлось из-за настоятеля-поляка (он приехал из Польши, где раньше служил в Польской Православной Церкви), потому что у него на должность регента был свой кандидат, тоже поляк, а тут ему присылают постороннего, к тому же еще и москвича! Да и некоторые прихожане, потомки белых эмигрантов, поначалу отнеслись ко мне с напряжением – они буквально стоять со мной рядом не хотели, чтобы не дышать моим, как им казалось, «чекистско-красным» духом. Потом отношение изменилось, мы очень подружились. Другая часть прихожан – выходцы из Харбина – к нам с женой очень хорошо отнеслись с самого начала, помогали во всем. Причем делали это с такой сердечностью, с такой теплотой, какую я редко в жизни видел. Потому что они сами настрадались – когда они убегали из Харбина, китайцы им ничего не разрешили взять. Они бежали, в чем были.

Приходская жизнь в Сан-Франциско очень отличается и от российской, и от той, которую я позже увидел на восточном побережье США. На первую же Пасху, которую мы там встретили, началось то, что мы с женой видели в первый раз в жизни. После праздничного богослужения и разговения в храме выяснилось, что целый день у нас расписан. За нами приезжали и увозили к кому-нибудь в гости. Открытые двери православных домов, люди по лестнице спускаются-поднимаются, спускаются-поднимаются, везде накрыты столы, все христосуются. Община живет очень дружно.

В Сан-Франциско меня также пригласили дирижировать хором «Славянка». Этот хор был основан в разгар холодной войны студентами Йельского университета. Те выпускники-участники хора, которые со временем оказались в Сан-Франциско, решили снова объединиться, чтобы продолжать петь русские песни. С ними мы впервые исполнили литургию Константина Шведова, которую композитор написал в Америке в 1937 году специально для казачьего хора Сергея Жарова.

Но в течение нескольких десятилетий эта литургия так и не была исполнена, так как вскоре после ее написания произошла трагедия – во время гастролей хор Жарова ехал на автобусах по дорогам Калифорнии, и один из автобусов сорвался в пропасть, у него отказали тормоза. Половина хора погибла. Я привез ноты этой литургии из России с разрешения сына и внука Шведова, и мы со «Славянкой» впервые исполнили и записали на диск это произведение спустя почти 60 лет после его создания.

Хор «Славянка» также пел иногда вместе с Peninsula Women’s chorus – одним из ведущих американских женских хоров под руководством Патриции Хеннингс. Этим смешанным хором мы спели и записали всенощное бдение, музыку к которому я написал еще в России в восьмидесятых годах.

Со «Славянкой» мы много ездили с концертами по американским городам. Записали саундтрек для знаменитого голливудского фильма «Little Odessa».

Алексей Шиповальников. Фото: Алина Майборода

– В «Славянке», насколько я понимаю, пели люди не русские и не православные. Какой для них был в этом резон? Они очень любили русскую культуру?

– Да, они очень любили русскую музыку, и церковную тоже. Но особенно они, конечно, любили песни народного стиля, вроде «Калинки». Правда, иногда неправильно произносили некоторые слова песни, что приводило к курьезам и невероятно веселило русскоязычную публику.

– Почему, спустя семь лет, вы переехали на восточное побережье?

– Ситуация с польским настоятелем напрягалась, и владыка Василий (Родзянко), который все эти годы в Америке был моим духовником, сказал, что пора мне перебираться на восточный берег. Как раз в это время в Петро-Павловском храме города Джерси-Сити (прим.– соседний с Нью-Йорком город) освободилось место регента.

– Что удалось сделать за эти двадцать семь лет? Получилось ли реализовать идеи митрополита Феодосия по сохранению русских богослужебных традиций в Американской Православной Церкви?

– За эти годы я объездил всю Америку с мастер-классами по церковному пению, дирижированию и уставу. В 2001 году меня пригласили преподавать в Свято-Тихоновскую православную семинарию в Пенсильвании. Там я стал профессором. Преподавал литургику, устав, дирижирование, учил колокольному звону. Основал курс «Литургическая структура духовной музыки», рассчитанный на шесть семестров. Сейчас мы вместе с моим учеником Евгением Сивцовым (прим. – Евгений является одним из регентов Свято-Николаевского кафедрального собора г. Нью-Йорк) пишем книгу на основании этого курса. В ней раскрываются такие аспекты, о которых мало говорят. Например, что такое творческое начало при построении службы, что такое внутреннее дыхание богослужения.

Алексей Шиповальников. Фото: Алина Майборода

Устав вообще очень живая гибкая вещь, его полюбить нужно, а не превращать в сухую букву закона. Богослужение можно построить так, что оно для всех будет как одна минута, а можно наоборот – так, что один час будет казаться пятью.

Также в 1997 году, уже на восточном побережье, я основал хор Spirit of Orthodoxy («Дух православия»). В этом году ему будет двадцать лет. За это время мы дали много концертов в разных городах США, записали диски, пели на многочисленных службах, в том числе на двух архиерейских хиротониях. Нас приглашали и неправославные приходы. Задача хора миссионерская. Мы пели на английском, чтобы местным было понятно.

В 2001 году был особый концерт – он состоялся вскоре после 11 сентября. На него пришли пожарники, которые остались живы после тушения башен, а также вдовы тех, кто погиб.

Каждый год на праздник Успения мы поем панихиды на могиле Рахманинова. Потому что Сергей Васильевич очень любил этот праздник.

Последний диск – «By the still waters» (строки из 23-го псалма) – был записан в память о моем отце, протоиерее Викторе Шиповальникове. В нем собраны разные стили и формы православной музыки, также есть записи колокольных звонов.

– Расскажите, пожалуйста, про вашу поездку на Аляску и чудо, которому вы стали свидетелем в день памяти святого Германа Аляскинского.

– В 2003 году по приглашению митрополита Николая, тогда Аляскинского, мы с хором Spirit of Orthodoxy поехали в недельную поездку на Аляску по случаю дня памяти святого Германа – валаамского монаха, одного из первых православных миссионеров Нового света. Мы пели все соборные и архиерейские службы на острове Кадьяк (место, где проповедовал святой), ездили на Спрюс айленд (Еловый остров), где жил и был похоронен преподобный Герман. На мой взгляд, Аляска для Америки – это святая земля. Чтобы по-настоящему понять, что такое православие в Америке, нужно съездить на Аляску.

На тех аляскинских островах, на которых мы были, не существовало пассажирского сообщения, всюду нужно было плыть на рыболовецких шхунах. И вот какая деталь – местные рыбаки в день памяти святого Германа бесплатно возили паломников на Спрюс айленд и обратно. Это час с лишним в одну сторону – а это большие деньги, дизельное топливо стоит немало. И рыбаки не обязательно были православными.

Св. Герман Аляскинский

Но на Аляске, особенно в районе этих островов, святой Герман почитается всеми, независимо от вероисповедания, он, как и святитель Николай Мирликийский, общий святой. На каждой рыболовецкой лодке в капитанской рубке висит икона преподобного Германа. 9 августа, в день его памяти, на островах не работает ничего, магазины закрыты – все празднуют. И в храм на литургию в тот день пришло много неправославных.

Когда 9 августа, в день памяти святого, мы высадились на Спрюс айленде, нас поразило то, что там птицы не поют. Их там обычно и нет – по словам местных жителей, птицы улетели с этого острова, когда святой умер. Они прилетают сюда только три раза в год и называются Hermon, то есть по имени преподобного. Надо сказать, что я совершенно не восторженный человек и за чудесами не гоняюсь. Но то, что произошло в тот день с птичьим пением, слышал не я один, а сотни людей.

Дело было вот как. Храм на этом острове небольшой. Литургия там служится один раз в год – в день памяти святого. Людей собирается много. Поэтому престол поставили на паперти, наш хор стоял рядом, у ступенек, а паломники – возле храма. Когда мы закончили петь «Верую» и только начали «Милость мира», вдруг вместе с нами запели молчавшие до этого птицы – целый хор птиц. Они пели так громко, что наш хор вообще перестал быть слышен, как и архиерейские возгласы. И так продолжалось до «Достойно есть», после которого вдруг снова наступила тишина. То есть птицы пропели ровно евхаристический канон. В тот день мы были на острове до заката, и птицы так и не пели больше.

Верь Богу – и будешь улыбаться

– Вы многое сделали для Американской Православной Церкви за эти годы. А каковы ваши планы на будущее?

– Мы с женой очень тяготимся тем, что мы здесь так долго. Мы устали. Да и Америка сильно изменилась за эти годы. Ведь я приехал хоть и в протестантскую, но христианскую страну, а сейчас здесь те христианские конфессии, которые не пошли на компромисс со своей совестью и с Библией, вытравливают с такой силой, что советская власть бы позавидовала. Сейчас я думаю о возвращении. Для меня это очень серьезный вопрос. Я хочу вернуться в Россию. Я хочу умереть дома.

– Алексей Викторович, вы – человек-улыбка. В ваших глазах всегда мальчишеский задор, тепло и оптимизм. Поделитесь, пожалуйста, секретом вашей неиссякаемой внутренней радости.

– У меня папа такой был, это наследственное. Я оптимист по натуре. Я не строю планов и не переживаю насчет того, что будет завтра. Что будет, то будет. Господь меня посылает туда, куда нужно, я ничего сам не выбираю. И второе, что я всегда помню – не дается креста, который ты не сможешь вынести. Уныние, конечно, бывает. Бывает и тяжело, особенно когда предают. Но я не злопамятный. А вообще, нужно просто доверять воле Божией – вот и весь принцип оптимизма. Верь Богу – и будешь улыбаться.

Первая часть интервью: