«Я пообещала служить»
Когда мне было самой 47 лет, у моего мужа была тяжелая форма инфаркта, он умирал. Я всю ночь молилась. Хотя я не была верующей, я просила: «Господи, если Ты есть, сохрани ему жизнь!» Это был 94-й год, когда материально было очень тяжело жить, нам зарплату не платили, ничего не было. Я оставалась с дочерью-подростком, которая уже не слушалась. Я понимала, что для меня это катастрофа, и только умоляла Господа, чтобы Он спас жизнь моему мужу.
Где-то к утру, когда начало светать, часа в 3–4 у меня появилась какая-то уверенность, я просто почувствовала, что он будет жить. Он остался жить, я его посещала в больнице и рассказывала ему, как я обращалась к Господу, как Господь сохранил ему жизнь. Я тогда и сама ничего в этом не понимала.
Прошло месяца 2 или 3 после этого, однажды я иду по центральной улице. Вдруг в мое сердце, как будто давлением воздуха, откуда-то вошли слова: «Ты же обещала служить!», – так открыто и четко. Я говорю: «Да, Господи, я обещала, но я не знаю, как служить».
С тех пор я начала искать Господа. Тогда это было еще не так просто, но я достала Библию, и мои поиски увенчались тем, что я нашла Господа в сердце, пообещала Ему служить чистой совестью, приняла крещение – правда, в баптистской церкви. До сих пор, в течение двадцати с небольшим лет, я служу Господу и остаюсь в баптистской церкви.
Когда я иду к больным, то обязательно молюсь за каждого человека. Я свидетельствую о Господе в каждой семье. Тем, кто принимает это, я рассказывают подробнее. Я не агитирую людей за что-то определенное, за баптистскую церковь, а просто им рассказываю, что Христос – Спаситель души, что душа живет вечно. Я говорю, что надо задумываться о своей душе. Как они будут о ней заботиться – это их выбор.
Главное – не к какой конфессии человек принадлежит, а принадлежит ли его сердце Господу Иисусу Христу. Когда сердце принадлежит Богу, тогда человек сам в праве избирать, где ему стоять. У меня много знакомых, которые имеют рождение от Господа, независимо от того, какую они Церковь посещают.
«Мне повезло с учителями»
В 1963 году я закончила медицинское училище. Мне очень повезло в жизни: это было в Кировской области, там еще в 60-е годы оставались осужденные и высланные кремлевские врачи. Там были профессора, врачи с известными именами. Паспорта им тогда не выдавали, они в деревне были как крепостные. Там, в глухом районе Кировской области, в районном городке они организовали это Кировское медицинское училище на высочайшем уровне. Они нас учили любить людей, любить человека, любить свою специальность, чтобы мы через эту работу приносили людям благо, оказывали помощь. Мне было 18 лет, и это очень сильно на меня влияло.
Преподаватель, которая вела у нас основной предмет – терапию, – сама была фтизиатром. Она всегда говорила о своей работе с такой любовью, так нас всех заворожила, что я мечтала закончить мединститут и пойти во фтизиатры. После окончания института я 23 года проработала фтизиатром. Потом пошла участковым терапевтом.
«Я просто знаю своих людей и молюсь за них»
Сейчас нам на человека на приеме отводится по 15 минут, и хотят сделать по 12. Это невозможно. Я часто рассказываю такой пример. Меня вызвали на дом, и я увидела, что больная, которая обычно меня встречала суетливо, была очень говорлива, ведет себя как-то не так. Я вижу, что она неадекватная, как-то замедленно разговаривает. «Что с вами?» – «Все нормально». Но я же просто увидела, что она – другой человек. Если бы в тот день я увидела ее в первый раз, я бы подумала, что это такая особенность поведения человека.
Я вызвала бригаду «скорой помощи»… они ее осмотрели, говорят: «У нее абсолютно ничего нет, никакого инсульта. Доктор, мы уезжаем». А она мне говорит: «Что-то темновато, включите свет», – хотя свет уже был включен. Я – бригаде: «А вы посмотрите, она говорит, что плохо видит, темно в глазах». Доктор посмотрел в ее зрачки и немедленно ее госпитализировал. Когда они ее привезли в больницу, там развился настоящий инсульт.
Понимаете, я просто знаю этих людей. Если я человека вижу впервые, то я ничего могу не заподозрить, но я-то ее знала, как она меня обычно встречает. Очень важно, когда врач знает своих людей. Когда видишь, что что-то не укладывается в обычное поведение, можно успеть что-то предпринять.
Сколько было у меня раз, что уже закончила вызов, – и тут-то… Однажды я уже одеваюсь в коридоре, и краем глаза вижу, что девушка, к которой меня вызывали, ложку к животу прижала. Я думаю: что же это такое? – и возвращаюсь. Когда я посмотрела живот, оказалось, что аппендицит. А девушка не жаловалась на живот – думали, ОРВИ. Мне еще тогда говорили: «Как же здорово, что вы увидели, только-только начало аппендицита было».
Перед каждым вызовом я молюсь. Я думаю, что Господь просто хранит и меня, и больных, за которых я молюсь.
Один на один с умиранием
Я бы не сказала, что инсультные больные, или люди после каких-то серьезных травм, – тяжелые. Тяжелые – это раковые больные. Мы остаемся один на один с этим больным, с его семьей. Тут уже я считаю своим долгом и помощь, и свидетельство.
Коллеги страшно удивляются, когда я даю личный телефон всем тяжелым больным. Так нужно, чтобы я всегда знала об их состоянии. Сам больной мне звонит, и мы вместе решаем, как помочь. Раковых больных я веду так – я говорю им о Господе. Иногда родственники меня даже просят: «Не говорите, чтобы он не расстраивался». Я отвечаю: «Вы понимаете, что вы отвечаете за его душу, которая живет вечно».
Если человек желает исповедаться, приходит православный священник, исповедует. Конфессии только разделяют детей Божьих. Кто принимает Господа, когда я им свидетельствую, тех людей я посещаю столько, сколько это необходимо. Через два дня, через три дня или каждый вечер, если нужно.
Был недавно у меня больной, его жена тоже больная, она не могла приклеивать ему пластырь «Дюрогезик» с обезболивающим. Я каждые три дня приходила и приклеивала. В последний раз, когда я пришла, он курил. Я ему сказала: «Вы должны заботиться, куда пойдет ваша душа. Вы стоите на пороге вечности, а курением вы оскверняете свой храм. Господь создал ваше тело, Он желает жить в этом храме, а вы его оскверняете».
Он всегда говорил, что неверующий, а я все равно говорила: «Можно, я помолюсь за вас?», – и он разрешал. Я молилась. На второй день его жена мне звонит: «Доктор, вы знаете, он перестал курить», – я говорю: «Слава Богу!». Он и сам молился Богу, крестное знамение накладывал. Суть он понял.
Наверное, с неделю он прожил потом и впервые за долгое время попросил покушать. Когда он поел, жена вспоминает: «Я настолько измучена была. Он попросил его посадить. Я посадила, а сама прилегла на кушетке буквально на час». Он отошел в вечность за этот час. Она мне рассказывала: «Я думаю, что же он сидит и помалкивает. Устал? Ближе подхожу, а он уже отошел в вечность». Я благодарю Бога, что я ему засвидетельствовала о Господе, он принял это свидетельство и обратился к Господу сам. Я думаю, что он отошел в вечность к Господу.
Не «пугать Богом»
Я сперва спрашиваю, желает ли человек разговаривать… У меня были прецеденты, что мать больного, когда я еще в стационаре работала, ходила к заведующей, жаловалась: «Он у меня так тяжело болен, а она его Богом пугает», – и еще раза два такое было.
Поэтому я с родственниками и самим больным начинаю говорить о жизни вечной так: «Может быть, вам не сегодня или не завтра, а через 10 лет или 20 лет придется предстать перед Богом. Может быть, вы сто лет проживете, но это миг по сравнению с вечностью. Вы бы желали во дворы Господа водвориться? Желаете ли вы быть уверены, что Господь ваш спаситель, что вас не ожидают страшные вечные мучения, потому что вы прожили всю жизнь, не зная о Господе? Он пролил кровь за нас, пострадал за нас».
Если человек принимает и желает все это слушать, то, конечно, я и ему, и родственникам рассказываю об этом, готовлю их. Если они хотят, чтобы исповедовал священник, я говорю: «Пожалуйста, приглашайте». Если родственники категорически против, например, то я тихонько спрашиваю самого больного, как думает он. Если душа его ищет Господа, я с ним разговариваю независимо от их мнения. Если он категорически против, или даже бывает, что ожесточен, например: «Что я сделал Ему? Мне это не надо», – я не настаиваю. Человек должен принимать Господа со свободной волей.
Подсудное обезболивание
Сейчас проблема обезболивания потихоньку решается. По крайней мере, у нас в Красноярске. Стали больше выписывать «Дюрогезик» – это препарат в виде пластыря, он обезболивает в сто раз сильнее морфина, а всасывание идет через кожу мельчайшими пузырьками. Через определенное время каждый пузырек вещества поступает в кровь. Доза в пластыре достаточна для того, чтобы человек себя чувствовал в зоне комфорта. У него не отключается мыслительная способность, мышечные действия. Он может адекватно разговаривать и отвечать за себя. Ему не поступают сигналы от больного органа.
В этом году хотя бы с «Дюрогезиком» нет проблем, а были годы, когда мы только «Промедол» кололи. Я знала, что он токсичен, но не до такой же степени! Человек через 10 дней пожелтел! Мы думали, что это метастазы в печень пошли, онкологи это тоже так воспринимали, а сейчас мы понимаем, что это была токсическая реакция от этого препарата. Мы просто помогали больным раньше уходить, не зная об этом. Как действуют эти препараты? Укол сделали – человек спит. Через четыре часа он просыпается, у него боли, опять сделали укол – опять спит. Какое с ним может быть общение? На «Дюрогезике» он находится в адекватном состоянии до конца своих дней, сколько ему Господь дает.
Тому больному, Виктору Сечину, я выписала рецепт на «Трамадол», когда другого препарата временно не было в аптеке, потому, что он был мне как ребенок, как брат. Я двадцать лет ухаживала за его семьей, за его отцом и за ним. У него было врожденное тяжкое заболевание, он всегда нуждался в уходе. У него отсутствовала мышечная масса, были кости и кожа. Руки и ноги были парализованы, работали только кисти, а ноги вообще не работали. Под ним надо было перестилать белье. А когда он стал раковым больным, то он еще больше нуждался в уходе.
Алевтина Хориняк и Виктор Сечин
Не могу точно вам сказать, когда, в 2007 или 2008 году мы расписались в приказе о том, что «Трамадол» – препарат количественного учета. До этого он свободно продавался. Этот препарат нигде, ни в какой стране не подлежит количественному учету. Это слабый опиоид, которые добавляется к наркотическим препаратам, чтобы продлить их действие.
В 2008 году вышел этот приказ, но никто ничего никогда не проверял. Не зря же Госнаркоконтроль начал в 2011 году проверять выписанные рецепты за 2009 год. Нас никто не контролировал, когда мы считали нужным – мы назначали обезболивание. Я и сейчас могу выписать этот препарат. Да, он на количественном учете, но его назначение не требует печати. Рецепт, который подлежит количественному учету, определенной формы: нужна моя печать, печать учреждения и печать для рецептов – но и все. В моем назначении абсолютно ничего не нарушено, я ничего не подделывала.
Мы не выписываем даже «Пенталгин»
Теперь, после всех этих судов и публикаций, врачи боятся назначать наркотики…
Во-первых, уже в течение года тот же «Трамадол» выписывается по особому коду. Это 501-й код, он требует подписей заведующей, фиксации по всем журналам. Никому не хочется связываться, потому что каждый рецепт надо обосновывать.
Я, например, не сомневалась ни одной секунды, что если Госнаркоконтроль придет проверять, увидит моего больного – Виктора – и ему будет понятно, почему был выписан препарат. Но они столько месяцев проверяли меня, что его за это время не стало.
Сейчас Госнаркоконтроль стоит на такой позиции: они меня лично проверяют, а не мое назначение. Я даже недавно писала на них жалобы. Весь июнь проверяли, в августе проверяли, и в сентябре – все мои выписки. Они приходят в поликлинику, и их все боятся: их боятся начальники, заведующие, главный врач. Все держатся за свои кресла, им не хочется иметь никакого дела с этими проверками. Из Госнаркоконтроля приходят, требуют карты больных, которые уже умерли, а карты давно были у родственников, или даже квартиры этой уже нет, где карта лежала – тогда начинаются проблемы.
Мы не выписываем даже «Пенталгин»: если выпишешь, будет обязательно проверка, будут карту требовать. Будут обвинять, что мы вот эту бабушку приучаем к сильным веществам. «Клофелин» тоже не выписываем: хотя я имею право единолично выписать этот препарат, я его не назначаю, потому что Госнаркоконтроль придет, возьмет карту и скажет: «Здесь не показано!», если в карте не написано, что вопрос о назначении решала заведующая, что привлекали фармаколога. Такая чехарда получается, что легче не выписывать, чем выписать. Я могу обосновать назначеие, а любой проверяющий может доказать, что больному было не показано, – и никуда не денешься.
Госнаркоконтроль все учитывает, уж очень активно работает. Каждый месяц все выписанные нами рецепты проверяет. Сколько работы выполнено, сколько народу при деле!
Участковый врач – это образ жизни
Я считаю, что участковый врач – это просто образ жизни, по-другому не получается. Я иду и чувствую себя полководцем: я вижу эти дома, я знаю где и кто живет, если у кого-то побывала скорая – я тоже знаю. Я так и живу для работы.
Если работать, просто чтобы часы отбыть, то выдержать наши нагрузки невозможно. Мне говорят: «Что ты сидишь с 8 до 8?». Знаете, 18 человек надо принять за день приема! Это каждые 15 минут новый человек, плюс еще сверху шестеро, которые пришли срочно. Больше двадцати человек получается. Про эту массу нужно всё записать, а когда записывать? Я принимаю, потому сижу и 2-3 часа записываю всё в карты. Кого-то надо направить в стационар, кого-то на консультацию – это все время. Нагрузки ненормальные, конечно. вообще говорят, что нам дадут вообще по 12 минут на человека…
Что можно сделать за 12 минут? Это же смешно. Я не могу даже встать из-за стола, только собираюсь, извините, в туалет, – опять кто-то заходит. Ну, думаю, еще одного приму – и выйду на минуту. Смотришь – полвторого, а у меня прием до 12. А люди все идут, я не могу им отказать, не отказываю и не буду отказывать. Сколько проработала, еще немного осталось: жду решения суда и посмотрю, какое оно будет.
Фото: krsk.kp.ru
Обвиняемое орудие Божие
Если приговор будет обвинительным, придется увольняться, ехать в Москву, обращаться во все инстанции, вплоть до правительства. Мне просто интересно: неужели можно осудить человека за рецепт по таким тяжким статьям?
Меня возмущают именно эти тяжкие уголовные статьи, где от двух до четырех и от четырех до восьми лет. Судья показала себя, что она очень милосердна, и назначила нам по этим статьям штраф в 15 тысяч, хотя штрафы по этим статьям начинаются от 120 тысяч. Они спрашивали про нашу среднюю заработную плату: если она 20 тысяч, то какие 120 тысяч! Эти два рецепта были на сумму 286 рублей и были выписаны пять лет назад.
Моя внучка учится в юридическом, в мае уже получит диплом. Если у меня будет такая тяжкая статья, ее никогда не примут на государственную службу: она мою фамилию носит! Она уже работает в судебных приставах, и когда она туда поступала, то месяца два или три проверяли всех родственников. Если будет бабушка осужденная по тяжким уголовным статьям, ей не светит госслужба, а все эти частные предприятия – это пустое дело для молодых, надо начинать на государственной работе.
Просто смешной процесс, но на таком процессе Господь показывает состояние всей этой системы, маразм всех этих судебно-исполнительных властей. Они с таким умным видом уже три года меня судят за эти 286 рублей. Некому только подсчитать, сколько государство денег угробило на всех этих дознавателей-полковников, пять человек их было, еще два опера – тоже полковники. Столько человек год работали, чтобы отдать это дело в суд. И суд год работал – шло судебное следствие.
Я просто не ожидала, что они меня приговорят по тяжким статьям! Я сказала судье: «Позвольте, а для чего вы год вели судебное следствие, если вы не учли ни одного показания свидетелей, а полностью переписали в приговор обвинительное заключение Госнаркоконтроля? Для чего нужно было целый год вызывать людей, проводить все эти заседания?» Наши местные СМИ и, по-моему, «НТВ» записали, что я сказала. Ответа не последовало.
Я понимаю, что это Господь действует через меня, через Лиду [женщина, которая ходила в аптеку за «Трамадолом» для Виктора Сечина]. Мы послужили орудием для Бога, чтобы что-то изменилось в жизни этих несчастных больных. Ведь пошло какое-то движение, и этот случай с контр-адмиралом Афанасенко – это все звенья одной цепи. Застрелился известный человек – и правительство обратило внимание, Элла Панфилова обратила внимание. На наших-то больных, которые умирают в наших домах, кто обращает внимание? Да никто!
Теперь хоть пластырь «Дюрогезик» заказывают в достаточном количестве. Краевая служба снабжения заказывает его в Москве на Эндокринном заводе, выкупает – и тогда препарат поступает в краевое аптечное управление. Всегда он был в недостатке, только последний год-два вроде бы достаточно стало. Я думаю, что это все в связи с трагическими событиями, например, после самоубийства контр-адмирала, потому что была очень серьезная проверка краевых ведомств. Посчитали, сколько обезболивающих закупают, сколько больных было, сколько умерло, сколько сделали рецептов – оказались очень плачевные результаты. Видимо, от них потребовали, чтобы они закупали достаточное количество.
Мне, конечно, ничего этого не надо – ни всероссийской этой нежданной известности, ничего. Мне в октябре будет 72 года, я тоже перенесла тяжелую онкологическую операцию в 2010 году. Через четыре месяца, в 2011 году, они начали меня судить. Мне, конечно, было очень тяжело и неприятно, но я просто просила Господа: «Господи, не дай мне умереть до оправдания, чтобы я не ушла в вечность осужденной». Конечно, я понимаю, что у Господа свои планы, но мне очень не хочется, чтобы мои близкие это переживали. Господь пока меня хранит; я не знаю, какие планы у Него дальше, но пока еще Он меня хранит.
Врач – заложник
Вся наша система – просто оскорбление врача как человека. Во-первых, врач – заложник презумпции виновности. Если человек попал в поле зрения любых правоохранительных органов, он оттуда не выйдет без статьи. Я испытала это на своей жизни.
Во-вторых, российские врачи – заложники абсолютно извращенной системы помощи. Везде пишут, что здоровье больного – приоритет, что мы проводим диспансеризацию и так далее. На деле все уложено на очень жестокие экономические рельсы. Без конца идет урезание денег на медицину.
В 2006 году Путин сказал: «Льготникам будем давать лекарства бесплатно!». Напечатали список таких лекарств – там было 10 листов. Сейчас дают список на 2-3 листочка, какие препараты мы можем выписать бесплатно. Помимо этого списка, который нам выдают заново каждые 2-3 дня, мы не можем выписать ни одного препарата, потому что в аптеке им его не дадут. Я не знаю, как это назвать. Мне стыдно перед больными. Когда начался этот обман, у меня были больные, которые не могли жить без определенных лекарств. С астмой, например, или была у меня женщина с приступами эпилепсии. Одна была с тяжелым кризом, а я не могла ей выписать препарат от давления, который стоит 600 или 700 рублей. Она искала, куда пожаловаться. Чтобы этого избежать, я неоднократно покупала за свои деньги и приносила ей этот препарат. Пока она будет обивать пороги высоких инстанций, ей станет совсем худо, а ничего не добьется. При этом меня же обвиняли, что я не могла убедить больную, что ей нужен другой препарат, что я не подобрала другой, что я же создала эту тяжелую ситуацию. Мы в любом случае оказываемся виноватыми.
Препарат от давления, который больному поможет, продается вообще без рецепта, но если я напишу название на листочке, больной купит этот препарат за 700 рублей, а потом идет в Райздрав, в Крайздрав, в страховые компании и говорит: «Мне показан этот препарат, мне врач выписал». Он же знает, что ему как льготнику положены бесплатные лекарства, Путин же сказал. Потом этого врача начинают мучить: «Ты специально нарушил право льготника на бесплатные лекарства и выписал платное?»
У нас сейчас одной больной нейрохирург выписал препарат, который стоит около трех тысяч. Вы думаете, что дальше? Она купила этот препарат, сохранила все чеки, теперь она ходит и выбивает, что она имеет права на льготы. У нас добиваются исполнения своих прав только те, кто жалуется везде, чуть ли не в прокуратуру. Я не знаю, может быть, в Москве и в Санкт-Петербурге обстановка лучше. У меня дочь в Петербурге, у зятя бронхиальная астма, ему нужен препарат, который мы уже не выписываем. А они его получают.
Меня, конечно, поддерживают сейчас, и не только родственники. Когда все это случилось, более 600 человек на одном дыхании подписали письмо в мою защиту. Меня в 20-х числах мая обвинили, а к июлю уже было столько подписей. Больные с других участков, с других концов города ехали, приходили ко мне в кабинет и подписывались, оставляли свои телефоны и адреса.
Конечно, всем уже надоела такая бесчеловечность. В каждой четвертой семье кто-то страдал, кто-то умирал от тяжкого онкологического заболевания – это всех касается, поэтому люди так возмущены. Одна женщина пришла и говорит: «Я в своем доме всех обошла и принесла вам подписи, все мы возмущены!» Когда был апелляционный суд, я подала их копию подписей судье.
Последнее слово
Я уже не знаю, что решил суд, но, надеюсь, нам же дадут последнее слово. Заседание будет 6 октября. Возможно, оно будет последним, потому что уже назначены прения прокурора и адвоката. Если прокурор не выдвинет против нас никакого обвинения, тогда все кончится. Если выдвинет, то будут прения с адвокатом и наше последнее слово. 6 октября, я думаю, это дело будет уже окончательно решено.
Если меня снова обвинят, это будет уже последняя капля. Я поеду в Москву и в Конституционный суд в Петербург. Я этого так не оставлю.
Если говорить откровенно, то мне просто стыдно за все, что происходит. Пятьдесят лет врач проработал! Когда началось следствие, я была после онкологической операции, у меня средств даже на похороны не было, потому что я деньги не копила. Я же не думала об этом.
Я уже три года бьюсь и заработала на похороны и на дорогу в Москву, если надо будет ехать жаловаться. Пятьдесят лет проработать и ничего за душой не иметь, да еще и с таким позором уходить – это просто неприятно. Неуважение какое-то.
Между прочим, в 60-70-х годах проверяющие желали оказать нам помощь. Если мы в чем-то недорабатываем, они нас проверят и укажут, помогут исправить. Люди были заинтересованы в том, чтобы работа была правильно поставлена, и был результат. А начиная с 2006 года проверяющие – это что-то невероятное! Даже если нет у тебя никаких нарушений, они все равно найдут что-нибудь и пишут акты, поднимают шумиху. Какой смысл такой проверки? Выбивать нас из колеи. Если мы не дорабатываем, помогите нам.
Мне стыдно, и я на суде скажу судье об этом. Я как-то слушала передачу, там Хинштейн говорил: «Судья должен руководствоваться внутренним убеждением и совестью». А совесть – это искра Божья. Если это есть, значит, все будет справедливо, если этого нет, то можно любой приговор состряпать.
Я так и сказала, что в нашем Красноярском крае судья может вынести любой, даже самый абсурдный приговор, и бедный подсудимый не может оспорить этот приговор нигде. Вот такая странная наша жизнь.
За 286 рублей устроили трехлетний процесс. Рецепт был выписан пять лет назад – если бы это была статья средней тяжести, уже бы закрыли дело по сроку давности, раз не могут принять решение. Но я отнеслась к разряду тяжких уголовных преступников – это 10 лет до срока давности! Наверное, они еще 10 лет хотят нас мучить? Я собираюсь этот вопрос им задать в своем последнем слове.