Федор Гайда, кандидат исторических наук, доцент МГУ, лауреат первой премии фонда памяти митрополита Макария (Булгакова) в номинации «История России» за 2005 год не согласен с критикой Феликса Разумовского, полемизирует с известным телеведущим и обосновывает свой взгляд на трагедию 1917 года.
Федор Гайда
Со времен Сократа известно, что дискуссия должна приближать к истине. Я хотел бы руководствоваться именно таким соображением. Тем более, что я высоко ценю публицистический талант и ораторские способности Феликса Вельевича. Однако, будучи профессиональным историком, я хотел бы остаться на почве конкретных исторических фактов и строгих определений. Потому что хочу быть правильно понятым. Иначе к чему разговор?
Феликсу Вельевичу не нравится применять слово «революция» к российским реалиям. Лучше уж «смута». У нас — смута, у них — революция. Хотя иногда и проскальзывает у уважаемого мною писателя такой кентавр как «революционная Смута». Ну пусть так. Так в чем же разница? Боюсь, что это лишь игра словами. Классик как-то заметил: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе».
Эдвард Хайд, первый историк Английской революции XVII века, назвал свое произведение «Историей мятежа и гражданских войн в Англии». Ему так больше нравилось. Он писал от имени победителей-контрреволюционеров. Так что «смуты» были и в Европе. Во Французской революции при желании тоже можно видеть смуту. Только у них к власти рвалась буржуазия, а у нас — интеллигенция. У них — материалистичнее, приземленнее, потому и порядка больше. Гильотина вместо револьвера. Куда же нам до революции?
Феликс Вельевич не приемлет мой тезис о том, что и среди интеллигентов встречаются уголовники. Поэтому в отношении большевиков он использует замысловатое понятие «самозванческая элита». Но откуда она вдруг берется — понятно. Если уж рядиться в одежды XVII века, то по полной программе. Бежал, понимаешь, Владимир Ильич в Польшу (то есть, простите, в Швейцарию), а там назвался чудесно спасшимся царевичем, набрал интервентов да голодранцев — и в поход на Москву. За Русь Святую, против ненастоящего царя, у которого «мальчики кровавые в глазах». Красиво. Но фальшиво. Реальность ХХ века, как мне кажется, была несколько иной. Посложнее…
Откуда вдруг взялась эта большевистская «самозванческая элита»? Ведь не из фрондирующих аристократов, не из казацкой вольницы, не из крестьян. Большевистское ядро — именно интеллигенция. Давайте быть точными и историчными. Вспомним, что слово «интеллигенция» значило в начале ХХ века. Это не богема, не «Ваше благородие» и даже не «работники умственного труда». Интеллигенцией тогда именовали тот интеллектуальный слой общества, который верил в свою способность перевернуть мир силой мысли.
Писатель Короленко в беседе с Максимом Горьким пропел гимн интеллигенции: «Человечество начало творить свою историю с того дня, когда появился первый интеллигент; миф о Прометее — это рассказ о человеке, который нашел способ добывать огонь и этим сразу отделил людей от зверей. Вы правильно заметили недостатки интеллигенции, книжность, отрыв от жизни, — но еще вопрос: недостатки ли это?».
Вот! Интеллигент знает, как изменить мир — именно в силу умственного отрыва от мира. Именно поэтому любой интеллигент — утопист. Тот, кто любит людей как таковых — не интеллигент. А тот, кто любит их как воплощение высокой идеи — вот тот интеллигент. Это ведь читающей публике еще Виссарион Белинский разъяснил. Собственно, «неистовый Виссарион» — первый эталонный русский интеллигент… Человечество надо любить, а ради человечества кое-каких особей можно и в расход. Так вот, ради утопии можно всю жизнь людей учить и лечить, а можно и весь земной шар под откос пустить. Это уж как получится. Утопии ведь разные бывают — социалистические, либеральные, реакционные.
Почему же интеллигент в таком случае не может быть уголовником? Все «твари дрожащие» могут, а он — величайший из существ — нет? На каком тогда, собственно, основании большевики — не интеллигенция? Конечно, среди них кого только не было, но ведь именно интеллигенция возглавляла партию. Кто тогда Ленин, если не интеллигент? Кто Троцкий? Организатор красного террора, страстный борец с беспризорностью и коррупцией Дзержинский — не интеллигент?! «Холодная голова, горячее сердце и чистые руки» — совершенный образец интеллигентского девиза.
Феликс Вельевич не приемлет именовать большевиков интеллигентами. Наоборот, по его мнению, интеллигентами были их враги из Белого движения. Но называли ли генералы себя «интеллигенцией»? До 1917 года это вызвало бы только приступ смеха. Никто так не делал: слишком велика разница между армией и профессиональной политикой. В период революции русский генералитет это хорошо показал: он оказался на редкость беспомощен в своих политических шараханьях.
В феврале политиканы просто обвели его вокруг пальца, что, конечно, не снимает с генералов вины за преступное поведение в отношении государственных устоев. Но до сих пор практически любой наш генерал — политическое дитя. Независимо от степени его патриотического угара или готовности прокричать два коротких, одно долгое «Уррраааа…». Как только ни кричали сто лет назад на одном незабвенном 300-летнем юбилее — а потом советовали отречься во имя победы и Родины… А потом — в пропасть. И потому угроза распада страны, реализовавшаяся в прошлом веке целых два раза — остается актуальной…
Интеллигенция — иная. Она верит в утопии, но она совсем не так наивна — ибо всякая утопия рациональна. Безжизненна, но рациональна… Лишь в эмиграции генерал Деникин (а он был вполне либерален и демократичен) начал сближать офицерство со «средней интеллигенцией». И такое странноватое определение удивительно сходилось с рождавшимися советскими мифами. В фильме «Чапаев» двое красных рассматривали в пулеметный прицел браво марширующих каппелевцев и размеренно беседовали: «Красиво идут… Интеллигенция…».
Белогвардейцы во Владивостоке. Фото: retrophoto.nnm.ru
Товарищ Сталин любил смотреть и пересматривать этот фильм, знал его наизусть. Безусловно (как, собственно, и почтенный Феликс Вельевич), он также читал Деникина. Вообще, любил читать… Так вот, фильм получил первую премию Московского кинофестиваля 1935 года. И как раз в это время Сталин работал над своей знаменитой «сталинской» конституцией. Именно в ней «интеллигенция» была реабилитирована и стала «прослойкой, скрепляющей союз двух победивших классов — рабочих и крестьян». Советские ученые и учителя, бюрократы и красные командиры объявлялись интеллигенцией.
Понятно, кого Сталин считал интеллигентом № 1. Он ведь сам — не рабочий и не крестьянин. Он — духовный наследник «неистового Виссариона», Иосиф Виссарионович… Не вижу причин выгораживать интеллигенцию, делать ее невиновной в катастрофе ХХ века. В тех событиях все сыграли свою роль. Уголовников и среди интеллигенции хватало. Если мы это отрицаем-то следуем сталинской терминологии.
Из речи Феликса Вельевича я так и не понял: преклоняюсь я пред русским народом или же, наоборот, унижаю его? Вроде бы и то, и другое. Отчего? Оттого, что говорю: большинство этого народа отсиживалось во время революции в сторонке? Пожалуй, это не самая лестная для русского народа характеристика. Но ведь говорить, как это делает Феликс Вельевич, что русский народ на революцию не способен, а к смуте имеет желание непреодолимое — тоже как-то не лестно…
Разъясню свою позицию. Доказать, что именно большинство народа ударилось в гонения и атеизм, мы не можем. Нет таких данных. Зато известно, что по переписи 1937 года большинство населения объявило себя верующими. В 1917 году в погромах участвовало активное меньшинство — как обычно и бывает. Но остаться в стороне в годину поругания святынь — это и есть самое страшное. В дневнике учительницы белгородской женской гимназии Анны Коленко (сам дневник хранится в Государственном архиве Российской Федерации) записан эпизод, произошедший в это время у одного из киевских храмов: «…Мимо идут две девки деревенские, с ними парень лет шестнадцати. У всех — красные ленточки приколоты. Девушки крестятся перед церковью. „Чего креститесь, — протестует парень, — теперь-то? Грешницы!“».
Господь говорит: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:15–16). В XVII веке русский народ свои святыни в конечном счете отстоял. А в начале ХХ века — нет. Променяв святыни на землицу, потерял вскоре и землицу. Поэтому — Революция, а не Смута. Как ни печально.
Я безусловно согласен, что гонения на Церковь начались не с большевиков. Начались они уже весной 1917 года. Мне эта тема известна не по чужим диссертациям, а по архивным материалам. Я написал об этом не одну статью. Только хотел бы отметить: в гонениях участвовал отнюдь не только народ. Активно потворствовала им новая интеллигентская власть — Временное правительство.
Революционный обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Львов обращался с русскими архиереями так, как ни один дореволюционный держиморда не посмел бы. Он-то имеет «народное доверие», а они кто? Ставленники «прогнившего самодержавия»? Львов и на будущий Поместный Cобор смотрел как на способ перестроить Церковь на протестантский манер.
Однако на смену Львову вскоре пришли настоящие кровопийцы — и их такая реформа уже не устраивала в силу своей умеренности. И наступила эпоха Новомучеников… У интеллигенции отношения с Церковью всегда, как известно, непростые. Сейчас это вновь хорошо видно. Кто-то на паперти беснуется в силу политического протеста. Кто-то борется с Новомучениками путем псевдоисторических спекуляций. Современный корифей, Михаил Анатольевич Бабкин, например, считает, что именно Новомученики духовно подготовили и благословили революцию 1917 года…
Феликс Вельевич считает причиной революции недостаток духовного просвещения народа. Трудно такой недостаток отрицать. Однако его гипертрофирование вряд ли правильно. Уж слишком это напоминает интеллигентско-просветительскую схему: просветить народ — и явится «золотой век». Могло ли в самом деле сельское духовенство столь возвыситься над своими прихожанами, чтобы быть для них вечным маяком духовности? Оно жило бок о бок с народом — и не в самых лучших условиях. Духовно просвещать народную толщу — тяжелый подвиг, крест, о котором мы тут можем лишь вести приятные беседы, но который сами понести не смогли бы. Есть другой вариант: создать монашеские ордена и конгрегации, сосредоточить в своих руках власть, бич вместо любви, и грозить всем силлабусами и интердиктами — пока не разовьются духовно. Но этот путь — не наш. И не Христов…
Если же говорить о светском просвещении, то как раз к началу революции оно и стояло у нас на пороге. Крестьяне начали читать газеты в 1914 году, поскольку именно в это время война прямо затронула всех — в силу всеобщей мобилизации. Читали и обсуждали политические сплетни. А вскоре, кроме большевистских, никаких других газет не осталось. Зато безграмотность была окончательно побеждена — чтобы именно их и читали.
Я не сторонник слишком широких исторических обобщений. Я подозрительно отношусь к красивым схемам. Видеть причины 1917 года в событиях XVII или XVIII века, на мой взгляд, будет натяжкой. Обвинять императора Петра в том, что произошло через двести лет после него — и несправедливо, и не исторично. Не он разделил верхи и низы. Неужели Иван III или Иван Грозный больше чувствовали единение с народом, чем он?
Иван III любил заезжих итальянцев, его внук — немцев, датчан, англичан. В отличие от своих подданных, они занимались большой политикой, сочиняли музыку, читали книги. Они не бросались в бой во главе своих войск, как «капитан-бомбардир Петр Михайлов». С народом они общались гораздо меньше, чем «царь-плотник». Этот пушкинский образ Петра, на мой взгляд, глубоко верен.
Была ли альтернатива Петру? Была. О ней хорошо написано в фундаментальной книге современного историка Павла Седова «Закат Московского царства». России накануне Петра вполне грозила польская перспектива: московская элита очень хотела походить на Речь Посполитую. Получалось, конечно, неказисто и неумело — однако вполне можно было заимствовать худшие черты — гонор и раздор. Спесивых бояр и кичившихся «старыми обрядами» разнузданных стрельцов на Москве хватило бы.
Шанс сделать пресловутую «смуту» перманентной и дождаться разделов «московской Речи Посполитой» — был налицо. Какие-нибудь поляки с австрийцами поделили бы Россию, хотя в тайге еще долго бы встречались раскольничьи гари. Сейчас, может быть, на наших пространствах до Тихого океана жили бы относительно цивилизованные и в меру религиозные европейцы. Всей этой перспективе Петр противопоставил империю и служилый военно-дворянский режим. Вряд ли тогда это был худший выбор — потому что он позволял сохранить страну.
«Времена не выбирают — в них живут и умирают». Петр делал выбор в своей ситуации. Русская интеллигенция — в своей. Новомученики — в своей. Революция 1917 года стала самым значимым искушением всей русской истории, когда каждый показал, на что способен… Каждый поступок наших предков обращен не к нам, а к каждому из нас. И каждый из нас делает выбор. Независимо от своего статуса, состояния или образования. «Тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется» (Мф. 24:40–41). Ни у кого нет алиби — ни у народа, ни у интеллигента. Остаться в стороне — это тоже выбор. Не дай нам Бог в борьбе с неправдой оставаться в стороне.