Диакон Андрей Кураев — один из самых популярных священников в России. Слова «Популярный священник» — или даже «популярный поп», или даже «поп-звезда» — никого не должны оскорблять, поскольку катехизатор и должен быть знаменит. Ему должны верить, к его словам — прислушиваться. Вероятно, Кураев сегодня в самом деле один из весьма немногих православных публицистов, чьи слова вызывают бурю: мало кто заставляет современников столько думать о Боге, как он. А хвалят самого Кураева при этом или ругают — вопрос десятый.
— Андрей, я начну с богословского вопроса. Мне попалась тут интересная трактовка стиха из послания к Римлянам, 13:1. «Нет власти, аще не от Бога» можно понимать в том смысле, что я признаю над собой только власть Бога. А все мирские власти передо мной бессильны. Это допустимая трактовка?
— Не думаю. Иоанн Златоуст в начале пятого века пояснял: «Как это? Неужели всякий начальник поставлен от Бога? Нет, идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. Апостол не сказал, что нет начальника, который не был бы поставлен от Бога, но рассуждает вообще о существе власти».
В параллель Златоуст приводит слова древнего Соломона, — мол от Господа «сочетается жена» (Прит.19,14). Речь опять же вовсе не о том, что всякий конкретный брак неизбежно вызывает восторг на Небесах. Но сам институт брака дан Богом.
Так же и власть: она дана, чтобы человеческое общество было сложным иерархическим механизмом, чтобы мир не превратился в непрерывное состязание альфа-самцов. А чтобы мы могли быть в сложном взаимодействии, у нас должны быть, так сказать, узлы стыковки.
– Извините за прямой вопрос, – но легко ли вам смотреть, как нынешнее руководство РПЦ осуществляет симфонию с кремлевской властью?
– По крайней мере от священников не требуют – как требовали от совграждан в былые годы – приветствовать власть «долгими, несмолкающими аплодисментами». Круг «аплодирующих» очень узок: руководство РПЦ берет на себя все издержки сотрудничества с мирскими властями, но зато рядовые священники свободны от этого.
Вообще всегда, когда заходит речь о слишком тесном, как кажется многим, союзе церкви и власти – я вспоминаю историю, хорошо известную православным. В некоем монастыре был эконом (завхоз), монах не самого лучшего поведения – ему случалось ночевать вне монастыря, выпивать с мирянами, устраивать с ними сделки… После смерти он довольно быстро, говоря словечком из «Братьев Карамазовых», «провонял» – то есть на нем рано показались признаки тления. Братия сочла это за явный знак его неправедности и решила не утруждать себя и Бога заупокойной молитвой о нем. И тут настоятель возмутился: «Вы что?! Он для того и был плохим, чтобы вы могли быть хорошими! Он брал на себя ваш грех, избавлял вас от контактов с миром! Так что запираем трапезную, начинаем пост, молимся о его душе!». На третий день их молитв лицо завхоза побелело, а признаки тления исчезли…
Пять человек в Церкви платят дань политической лояльности и произносят одобряюще-приветственные формулы властям: патриарх, глава отдела внешних связей (ныне — митрополит Илларион), глава отдела по взаимодействию с обществом (ныне о. Вс. Чаплин), глава информационного отдела, глава патриаршей пресс-службы. Всё.
Причем они не требуют, чтоб эти формулы повторяли нижестоящие епископы священники и тем паче прихожане.
Ну представьте: есть руководство Академии Наук. Эти люди находятся в рабочем, порой просительном и потому комплиментарном диалоге с властью. Означает ли это, что Академия Наук понуждает своих сотрудников к определенной политической позиции? Станете ли вы требовать от биолога, работающего в академическом институте, чтобы он обличал президента РАН? Станете ли вы сторониться научных публикаций РАН?
– Вы излагаете очень лестную версию. Не лучше ли и руководству Церкви не подвергаться этому обстрелу – ведь церковь, независимая от государства, не такая уж и утопия?
– Абсолютная утопия до тех пор, пока нет финансовой независимости от государства. Скажем, было бы весьма приятно и полезно, если бы Храм Христа Спасителя оказался в полном распоряжении Патриархии, и в нем не устраивались бы сомнительные концерты. Но вопрос упирается в 300 миллионов рублей – столько стоит его годовое содержание. Где их взять, если не в мэрии? Мэрия не может передать эти деньги храму. Она отдает их фонду храма, но ставит своих людей во главе этого фонда…
Если Церковь желает быть независимой от государства – она должна решиться стать зависимой от своих прихожан. У нас прихожане отдают деньги священнику – и не могут контролировать его расходы. Приходы до 25 процентов свои поступлений отдают епархии – и не могут контролировать ее расходы. Епархии отдают деньги патриархии – и не могут контролировать ее расходы.
Никто из вышестоящих не отчитывается перед теми, на чьи пожертвования и отчисления он, собственно, и существует. Это и означает, что снизу вверх спускаются лишь обязанности, но никак не права. Отсутствие выборности, прозрачности и отчетности на всех уровнях церковной жизни и в самом деле делает Церковь средневековым реликтом. Именно это, а не наши догматы.
И это вовсе не неизбежно. Вот читаю я приходскую газету из Австралии. Там отчет о приходском собрании, где решается вопрос о покупке нового холодильника для трапезной. Обсуждают, голосуют. Я читаю об этом с умилением, потому что они – подлинные хозяева прихода. Вписавшись в члены общины, определив сумму своего личного финансового участия в делах прихода, эти люди приобрели и право контролировать – на что идут их деньги.
Контроль над финансами в руках всей общины – и, значит, епископ не может потребовать принести ему дополнительный конвертик. Снижается уровень внутрицерковной коррупции – что тоже хорошо.
Приходское собрание может вообще заморозить любые отчисления епархии, если епископ убрал любимого священника. И сама возможность такого протеста тоже поспособствует очеловечиванию внутрицерковных иерархических отношений.
Наш епископат слишком хорошо и надежно забронировался снизу: он абсолютно неуязвим для давления снизу. Свои проблемы епископ видит только в своем элитном кругу общения. Но, значит, именно от этой политической и бизнес элиты он и становится безальтернативно зависим.
Невозможна община людей, в которой никто и ни от кого не зависит. Но епископ мог бы выбрать вид своей зависимости: от своих сослужителей и прихожан -или от властей-спонсоров. Увы, вполне очевиден выбор, совершаемый в сторону последнего варианта. Пока не будет вот этой «открытости вниз», не будет гарантий свободы Церкви.
Пока же у нас приход никак не влияет на решения настоятеля, священники не могут влияют на решения епископа, а епархии никак не влияют на Патриархию.
– Но это приведет к жесткой приписке прихожан к конкретному храму, фактически к религиозному аналогу прописки…
— Это как с образовательными ваучерами: человек, выбирая школу для своего ребенка, говорит государству: дотацию, которую ты должно потратить на образование моего ребенка и твоего будущего гражданина, изволь отправить именно в эту, избранную мною школу.
А здесь всё будут еще прозрачнее и священник будет помнить, что люди уходят от него с их деньгами. А уйдя, еще и в интернете расскажут, почему ушли и какие странности заметили в финансовой или пастырской политике своего бывшего прихода.
– А не кажется ли вам, что кафедра теологии в медицинских институтах – это все же немного слишком?
– Пусть не кафедра теологии, но кафедра биоэтики с курсом христианской (био)этики была бы там не лишней. Медикам естественно предложить дискуссию о жизни и смерти. Что считать смертью – остановку сердца или смерть мозга? Где границы «человеческого феномена»? Отсутствие или утрата чего именно лишает человеческое существо статуса человека? Где границы вмешательства в геном человека?
Полагаю, что медикам было бы полезно узнать не только атеистическую точку зрения на эти философские вопросы. По крайней мере это усложнило бы и проблематизировало их собственное отношение к этой тематике. А дать повод для мысли и дискуссии – это вовсе не плохо.
– Вы, кстати, выступили против суррогатного материнства – почему?
– Потому что «прогресс» не желает замечать границ своего вмешательства в человеческую природу. За суррогатным материнством последует вынашивание человеческого эмбриона животным, затем полное выращивание в пробирке, а затем – генные модификации. Выведут шахтеров, способных дышать метаном, людей, приспособленных к работе в экстремальной жаре или холоде. Судьба Ихтиандра вряд ли остановит «прогрессистов». А ведь такой «адаптированный» человек по сути становится собственностью заказавшей его компании (ибо его «компетентности» могут проявить себя только в тех профессионально-климатических условиях, что заданы ему заказчиком-работодателем).
А дальше можно вывести тип человека, не выносящего красного цвета, и он будет ненавидеть коммунизм не по идеологическим, а по биологическим причинам. Я мало знаю вещей страшней евгеники. Если мы начали осознавать свою ответственность за наше вторжение в окружающую среду, отчего мы столь тупо одобрительны перед лицом проектов, предлагающих бездумно менять нас самих?
– Как вы думаете, почему нет сегодня в обществе такого же церковного авторитета, как Иоанн Кронштадский? Сегодня не только консерваторы, но и либералы пишут о насущной необходимости такой фигуры…
– Иоанн Кронштадтский – может быть, не самый удачный пример, потому что его авторитет в значительной степени базировался на его близости к царской семье.
– И на том, что он горячо одобрял Союз русского народа, куда вступил рядовым членом…
– Если позволите, я деятельность Иоанна Кронштадского оставлю без комментариев. Мне ближе другой тип святости – скажем, Серафим Саровский. Но такой человек по определению не может быть публичен: свет и опыт своей души пушкинский современник святой Серафим дарил не массам и не перед журналистами. Это были личные ответы на очень личные вопросы.
– Ну, чем журналист страшен духовному лидеру…
– Не критикой, нет. Он страшен тем, что заставляет высказываться по тысяче не-профильных вопросов, заставляя боксера высказываться о балете, а священника об экономике. В медиа и в своем блоге я вынужден отвечать на эти вопросы и порой попадаю впросак просто потому, что человек не может знать всего. В интернете не может быть святых. Это пространство, исключающее абсолютный духовный авторитет.
– Тогда зачем вы там появляетесь?
– Я ведь не ставлю себе цель стать абсолютным духовным авторитетом. Я посильно помогаю тем, кому могу помочь, и разговариваю с теми, кому важно мое мнение.
– Кстати, раз уж мы заговорили о близости к власти: как вы относитесь к фильму о. Тихона Шевкунова «Византийский урок»?
– Весьма положительно. Признаюсь, я малость причастен к генерации идеи этого фильма. Мы вместе путешествовали по Турции, видели руины православных храмов – и неожиданно отец Тихон сказал: а ведь вполне возможно, что и в России мы со временем увидим нечто подобное… Такое высказывание от человека, близкого к власти и называемого даже ее идеологом, – дорогого стоит. Он понимает всю серьезность положения и всю гибельность множества сделанных ошибок. В конце концов, разгромы храмов после семнадцатого года – вина не только погромщиков.
– А «Несвятые святые» вам нравятся?
– Это полезная книга. Для человека церковного вся жизнь святого окутана благоуханиями; он с рождения словно ступает по облакам. А отец Тихон в своей книге приближает святых к нам, обычным негероическим обывателям, рассказывает о тех, чья повседневная, будничная святость почти незаметна.
– А почему в России почти нет богословия, той религиозно-философской публицистики, которая в начале серебряного века многих привлекла к Церкви?
– Так сложилось, что русское богословие ХХ века – это в основном парижская школа. Но она уже завершила свою славную историю. И завершила ее спуском с философско-богословских туманных высот к каменисто-осязательным трудам историков (Шмемана и наипаче Мейендорфа).
А в советской России даже историки были слишком подцензурны. И поэтому богословской тематикой в России последней трети 20 века занимались в основном профессиональные филологи. И это тоже был некий нужный противовес вольным историософским построениям Бердяева. Богословие стало превращаться в текстологию: история рукописей, разночтений, редактур, уточнение значения терминов, исторический контекст… Это хорошо. Через эту школу научной требовательности и трезвости надо пройти нашему богословию. Но на этом пути трудно «жечь сердца» и стать «трибуном». Оттого и нет общеизвестных имен.
Я читаю церковную периодику и время от времени нахожу там замечательные тексты, но имена авторов не откладываются в памяти даже у меня – просто потому, что это ведь как строительство храма: каждый кладет свой маленький скрупулезно-научно обточенный кирпич, и личность автора, как и в иконописи, мало что значит. Настроя на генерацию новых философских идей пока у нас нет.
– А отец Георгий Чистяков, скажем?
– Понимаете… если бы доцент филфака сказал, что в позапрошлом столетии было два главных святых – Диккенс и Андерсен, я поклонился бы ему в ноги. Но когда я услышал такое от православного священника – мне пришлось прилагать изрядные аскетические усилия, чтобы удержаться от смеха… Отец Георгий был хорошим человеком и филологом, но, кажется, он и сам не претендовал на то, чтобы слыть богословом. Я, кстати, тоже больше журналист, чем богослов.
– Вот вас смущает такой ответ Георгия Чистякова. А в репликах Всеволода Чаплина вас ничего не смущает?
– Во всяком случае он не звонит мне и не просит поддержать именно его позицию. И уж тем паче никто и никогда из Патриархии не приказывал мне солидаризироваться с репликами о. Всеволода.
– Если сейчас молиться о России – чего просить?
– Я думаю, прежде всего – здравомыслия.
– Вас не пугает уровень злобы – в интернете, в обществе, на улицах?
– Да нет, я как-то не сталкиваюсь с этой злобой. Скорей напротив – мне кажется незаслуженным доброжелательство, которое я вижу. Очень стыдно бывает. Вот вчера я на скутере проехал на красный, и постовой меня пристыдил — «такой известный человек…». Я-то думал, что в шлеме я как бы в домике и меня никто не узнает…
– Но ряса-то на вас была?
– Неужто по всем отделениям ГАИ прошла ориентировка, что если на скутере и в рясе, то это именно Кураев?…
Журнал «Профиль», 28 октября