Митрополит Антоний Сурожский говорил о том, что невозможно прийти ко Христу, если не увидел Его свет в лице человека. Как бы ты ни разбирался в тонкостях церковных канонов и традиций, сколько бы богословских книг ни прочел, не можешь назвать себя христианином, пока не поймешь: христианство — не учение, это живая жизнь, и, не живя ее день за днем, в тесном общении с ближним, не имея собственного опыта изменения себя, опыта горьких падений и радостных обретений, рискуешь пройти мимо Христа…
Отец Александр Мень, замечательный пастырь ХХ века — тот человек, в лице которого этот свет Христов увидели многие. Сегодня воспоминаниями о нем и размышлениями о жизни Церкви и человека в ней для читателей «Правмира» делится Андрей Тавров, которому посчастливилось провести в общении с о. Александром, среди его прихожан, несколько лет.
Андрей Тавров (Андрей Михайлович Суздальцев) — поэт, прозаик, один из кураторов центра современной литературы «Русский Гулливер». Книжное издательство «Гулливера» открыло читателю имена многих современных российских авторов. Когда готовился этот материал, Андрей рассказал нам, что публикуемые фрагменты войдут в его книгу воспоминаний об о. Александре Мене, которая планируется к выходу в одном из московских издательств.
Андрей Тавров
Он весь — жил.
Глаза то расширялись, и белки делались светлее, солнечнее, то сужались в раздумье, словно конкретизируя мысль и слово. Он любил улыбку, улыбался часто и радостно. Ничего от депрессии, мрачности. Когда я как-то пожаловался ему на депрессию, сказал: «Депрессию отменяем, вот вам тема. Пишите статью». — Я отошел разочарованным (не вник в мои беды!), но начал писать статью в тот же день. Депрессия прошла.
У него были очень умелые руки, подкручивал ли он колесико проектора или протягивал тебе бутерброд, или листал рукопись. Помню, как он держал в них деньги, и как потом протягивал их какой-то нищенке в Пушкино.
В конце его жизни, когда на него обрушился поток дел и людей, я однажды зашел к нему в сторожку. Он поглядел на меня и улыбнулся, а руки беспомощно и вслепую шарил по столу в поисках ручки, которая куда-то закатилась. И в этом механическом жесте таилась невероятная боль и предчувствие беды. Потому что с его умными и точными руками такого прежде никогда не случалось. Не должно было случаться. В него словно вошла трещина усталости.
Основной его жест был — привлекающий. Обнять за плечо. Сжать дружески руку во время трудной исповеди. Привлечь к себе. Ободрить.
Внешности он вообще придавал большое значение. Сейчас не помню, как именно, но он объяснял многое в судьбе Булгакова его внешностью. — «Посмотрите, совсем не романтическая. А ему бы хотелось. Он страдал от этого и доказывал… внешность заурядного чиновника при таком таланте!».
И еще — он все время находился в прислушивании — словно там, где-то внутри, в глубине сердца у него были скрыты ответы на все вопросы, то главное, что нужно сейчас собеседнику. Для него нужно только спуститься туда, вглубь, туда, где живет главное — и ответ придет, и принесет жизнь и радость. И он спускался. И выходил с ответом. И все это было для тебя — он сам и Бог, с Которым он говорил.
Я скажу две вещи, которые не вызовут аплодисментов.
Миссия отца Александра напрямую связана с его укорененностью в живом источнике Бытия. Чудо его личности здесь. Все остальное — отсюда, и не так важно. И это, и только это, основная Весть Христианства — встреча с Источником всего и жизнь в Нем. Лекции, книги и исповеди о. Александра звали только к этому. И если сейчас тот или иной священник учит чему-то другому, закону, например, то он делает благое дело. Но в Источнике нет закона, поскольку Он больше закона. И в законе нет силы, достаточной для преодоления смерти, как и в любой концепции, а в Источнике она есть.
Некоторые высказывания отца Александра я не разделяю и не вижу в этом ничего странного, это совершенно естественная вещь, но я не могу не разделить его причастность к сиянию Истины, потому что моя истинная жизнь, как и его истинная жизнь, состоит из одной и той же истины, мы вместе из нее состоим — все, что не она, результат моей слепоты по отношению к Богу, все это — опора на свои и чужие концепты, а не на неуловимое «вещество любви». Именно на это сверхъестественное вещество о. Александр указывал мне и другим всей своей жизнью, и если для этого подходила временная формула, он пускал ее в ход, никогда не настаивая, что она, эта концептуальная вещь, может заменить сам Источник.
И второе. Священник, не ставший единым со Христом, с Бытием и не призывающий к этому — ограничен довольствоваться концептуальным, цитатным мышлением и ничего другого своей пастве он предложить не может. Он может быть хорошим и нужным, но он будет делать не то, что делал и к чему призывал сам Иисус. Об этом так или иначе писали и владыка Антоний Сурожский в главах о Встрече, и отец Александр Шмеман в своих дневниках, в рассуждениях о главной цели христианского богослужения.
И если Христианство учит чему-то другому, кроме призыва соединиться с этим Источником любви и истины, то я, видимо, не христианин…
Как-то в начале перестройки, в период, когда с подачи В. Коротича в журналах начали печатать фотографии храмов и священников, я зашел к о. Александру в домик при церкви, где он уже имел право принимать посетителей. В комнатке находился молодой человек, с которым о. Александр нас познакомил. А. С. — потомок старинного рода, обладающий безупречно правильной речью и отменными манерами, несмотря на свою молодость, собирался ехать в Оптину пустынь, которую совсем недавно передали Церкви. До этого там был то ли техникум, то ли ремонтные мастерские, сейчас не помню.
К сожалению, со временем я потерял из виду этого замечательного юношу, который тогда собирался стать священником, а в поездке рассказывал мне, как его дед в качестве дезинфекции полил меховую шубу своей жены (дело было во время гражданской войны, в Петербурге) французскими духами, и ни одно насекомое там больше не появлялось, никогда, — но я верю, что ему удалось осуществить свою мечту и добиться на этом благом поприще успехов. А сейчас этот мальчик стоял и рассказывал о. Александру о своем недавнем посещении какого-то монастыря и восторгался его иконами, пением, архитектурой.
Он говорил вдохновенно, и было видно, что он жил этим, что его особенно радовало, что все эти замечательные приметы христианского искусства продолжают жить в богослужении, что они для него имеют особый и дорогой сердцу смысл, возможно, отсылающий его к тому периоду российской истории, когда на улицах стреляли, а в соболях заводились насекомые, если только мех не полить духами, а, скорее всего, еще и к более ранним временам причудливой русской истории, соприкоснувшейся с историей Византийской.
Отец Александр внимательно слушал, а когда А. закончил, подошел к окну сторожки и показал на скромный деревянный крест на куполе новодеревенской церкви. «Пока есть это, все остальное приложится, — сказал он. — Если мы не утратим Крест, символ жертвенной любви Христа, мы ничего не утратим. Все остальное будет расти и развиваться вокруг этого главного — и пение, и библиотеки, и иконы, и архитектура. Но если утратить основной смысл, то все остальное будет ни к чему».
Не знаю, почему я тогда все это запомнил. Мне трудно было понять изнутри, почему пытка на кресте должна называться любовью, а Крест — символом любви. Я понял это позже, и сейчас благодарен за те слова, которые оказались со временем внутренней правдой. А тогда они были для меня красивой фразой, самой по себе, как для А. были красивы иконы и храмовое пение — в общем, мы с ним были два сапога пара, только я был сапогом более невежественным и меньше истоптавшим церковных троп…
Думаю, что Крест как любовь надо пережить, иначе все это будет относиться к области церковной риторики. Есть смыслопорождающий центр, и вокруг него растет здание жизни, культуры, становления личности. И у каждого этот центр — свой. У большинства таким центром является «эго», в котором нет ничего своего, ибо то, что я называл «я» — состояло из чужого — из того, что я услышал в семье, прочитал в школе, университете, от друзей, позже услышал в церкви. Все эти мнения, оценки, приоритеты — были не моими, заемными, но я упорно верил в их иллюзорную тождественность со своей личностью.
Эго не содержит вообще ничего нового: из информации, содержащейся внутри него, можно собирать какие-то диссертации, книги, жизни, как собирают конструкции в детской игре из готовых деталей — на большее эго неспособно. Для большего нужен прорыв в новизну, в чистое бытие, куда эго вход заказан. Для большего нужно задействовать глубины личности, интуицию, прозрение, словом, те ресурсы, которые располагаются в нашем основном «я», перетекающем в Я божественное и не отделенном от него. Нужно то, что называется старыми словами «образ и подобие» или, если говорить немного посовременней — «наша истинная природа».
Думаю, что утрата связи европейца со своей основной природой и была причиной высказывания Ницше «Бог умер». И когда Антоний Сурожский говорил, что у человека есть один единственный грех — утрата контакта с собственной глубиной, он имел в виду то же самое. Бог умирает для меня, когда я начинаю жить вокруг своего ложного «я» — эго, и воскресает, когда я выхожу из него, вырываюсь из его цепких объятий. И Сын Человеческий на кресте продемонстрировал невероятную возможность любви оставаться любовью — в любых обстоятельствах: покинутости, преданности, невыносимой боли, униженности, оболганности, мучительной и позорной смерти.
Он был верен любви, бесконечному. Она пришла оттуда и стала центром его жизни. А в мире бытового сознания это — преступление. И оно привело его на Крест. И он принял этот крест, неся любовь как чашу с водой, не расплескав из нее ни капли. Невероятно. Это хорошо выглядит на иконах, но в собственной жизни сопряжено с мукой преодоления эго, всей его болтовни, всех его страхов, приоритетов, всего этого безумия, с которым я так долго себя отождествлял, вместо того, чтобы попытаться отождествлять себя с Божественной природой, с его Сознанием, его Хэсед, милосердием-любовью. Крест это отождествление с любовью — вопреки всему, вопреки не только смерти — она бывает избавлением, а вопреки аду, который не хочет кончаться.
Сидишь, смотришь фильм, которого давно ждал по телевиденью — звонок. Звонит человек, и с ним надо поговорить — не поболтать, а поговорить. Можно, конечно, не брать трубку, перезвонить попозже, досмотреть фильм, но понимаешь, что ему нужна помощь и… выключаешь экран и говоришь: «Привет! Как дела?».
Я начинал постижение отказа от эго с этих простых вещей. Путь в тысячу миль начинается с первого шага.
Однажды я спросил о. Александра в связи с чтением Ницше и греческих философов о том, есть ли в мире новизна, если мир цикличен и в нем царит вечное возвращение? «Знаете, ведь что может быть более старым, чем слова „я люблю тебя“? Однако, когда один человек говорит их другому искренне, из глубины души — он всегда говорит их в самый первый раз в мире. И вместе с этими словами новизна приходит в мир. Вместе с любовью. И, скорее всего, мир не цикличен, а восходящ, спирален…»
Суть новизны была не в словах, а в том, из какого источника (позже я стал называть этот источник «домом» высказывания) эти слова шли. Именно «дом» слов делал их непохожими на точно такие же слова… Здесь явно нарушался закон тождества, «я люблю тебя» оказывалось не равным «я люблю тебя». В одном случае это были слова, во втором — чудо. В дальнейшем эта прививка помогла мне увидеть ловушку понятия «текст» и формального метода не только в литературоведении, но и в самой литературе. Литература «текста» — это плохая литература. Это литература для университетских филологов и только.
Как-то разговор зашел о движении «Экумена», которое возглавлял тогда в СССР Сандр Рига. Он и его окружение — люди, в основном, замечательные и творческие, издавали журнал, устраивали совместные молитвенные вечера, а значит, сильно рисковали. Сейчас это звучит странно, но тогда этих действий было достаточно, чтобы вам сломали жизнь. И Риге это с рук не сошло — его отправили в закрытое лечебное заведение в Благовещенске — лечить от безумия, потому что тогда верующий человек вполне мог сойти за безумного, как, собственно, и сейчас. Меня всегда восхищало мужество Сандра и его окружения, я печатался в самиздатских журналах, которые издавала «Экумена», выступал на вечерах и восхищался движением.
— Напрасно Сандр так много ставит на деятельность вне Церкви, — сказал о. Александр. — Нужно вести преобразование Церкви изнутри. Это единственный путь.
Меня это удивило тогда, и я часто вспоминаю это сейчас. Тогда я удивился тому, что молитвенное движение Риги могло быть принято не на ура. Сейчас меня удивляет верность о. Александра традиционной Церкви. Написал фразу и понял, что неточно. Церковь для о. Александра была единым и непрерывным единством верующих, восходящим к Христу и осуществляющимся на земле в обусловленных социальных формах. Но это было не главным.
Думаю, что главным для него было ощущение Церкви как Тела Христова, как воплощение самой великой любви в его жизни — Христа. Это Ему верность он хранил, это Его он видел даже через боль, ошибки и невероятные преступления, совершаемые в истории «христианами». И отвести взгляда от Него он не смог. А раз Церковь — его продолжение, он был готов, страдая, принять все преступления ее представителей как временное событие, как нарушение незыблемого святого единства, к которому они были призваны. И Он часто говорил про то, как Церковь попадала в глубочайшие кризисы и снова воскресала, потому что в ее основании находились не люди, а Бог, силой Которого она каждый раз возрождалась из пепла.
Не знаю, предвидел ли он тот кризис, в который Церковь попала сегодня.
Многие любят повторять фразу из последней лекции о. Александра о Христианстве. «Христианство делает только первые робкие шаги, оно еще и не начиналось, как следует» — цитирую по памяти, но смысл такой. Фразу эту повторяют с восхищением. Я сам ее повторял с восхищением, сейчас мне плохо понятным. Если в течение 2000 лет, невероятно динамичных и трагических христианство так и не началось-то чего же ждать от него завтра?
Я думаю, что в этой фразе заложен духовный парадокс, как и во многих словах, имеющих дело с невыразимым. Конечно же, христианство осуществилось в полноте в самом Христе и в любом поступке милосердия, любви, самоотдачи. Разве тут речь идет о массовости? Что христианами должны стать дома улицы и стадионы, страны и расы?
Церковь как религиозная организация на земле не есть тело Христово, и даже если она формально будет на всю землю одна — христианская, это еще ни о чем не говорит. Все дело в том, что происходит в конкретном человеческом сердце. Соединено ли оно со всей собственной глубиной глубин, имя которой Невыразимо, или нет. Речь идет о невидимой Церкви верующих, куда входят далеко не всегда формальные христиане. Но и без Церкви как земного института, способного день за днем, методично, указывать людям в сторону Христа, воспитывать прихожан, расставлять акценты и приоритеты, осуществлять воспитательную миссию, о. Александр христианства тоже не мыслил.
Кто еще сегодня говорит, что убивать и обманывать — плохо?
Правительство? Нет. Кино? Нет! Литература? Нет.
В последней президентской избирательной кампании не прозвучало ни одного нравственного принципа, ни одного морального призыва. Ни у одного из кандидатов.
Но в церкви до сих пор читают: не убий! Не укради! Не прелюбодействуй! Возлюби отца и мать!
Больше — нигде.
«Первые робкие шаги» — относятся как раз к тем достижениям Церкви на земле, которые невидимы из-за предательства, кровавых войн, малодушия и алчности «тела Христова». «Первые робкие шаги» — сделаны в вечности. Они не первые и не робкие — они навсегда, и они абсолютно полны — это и мать Мария, пошедшая в газовую камеру, это и Петр апостол, распятый вниз головой, это и Тереза Малая, и множество известных миру людей, живущих по неведомым большинству правилам, обладающих непонятным качеством жизни, пугающим, странноватым. Это качество — верность и любовь к Богу, Источнику, трепету самой жизни. В них были сделаны Духом первые шаги, они же и беспредельные. И совсем не робкие — а невероятные. Однако все это было задвинуто от прямого взгляда торгашеством и фарисейством представителей церкви, инквизицией, расстрелами, мелочностью и кровавой скукой.
Я перестал восхищаться этой фразой про первые шаги церкви. Я понял, что она глубже, чем тот эффект прямого прочтения, к которому она располагает. Чего нам ждать? Что дальше в ней все само устроится? Что нужно еще 10 000 лет, чтобы это произошло?
Да нет же. Пусть во мне эти шаги будут не робкими, не первыми. Пусть во мне осуществится то, о чем говорил Иисус и его последователи. Не через 10 000 лет, а прямо сегодня. Так, как я смогу сегодня. На свой страх и риск. Мы не знаем, что будет завтра, завтра — это виртуальное время, несуществующее, как и «вчера».
Вся ситуация начинает прояснятся, когда я вспоминаю, что Церковь — это не то место, которое я посещаю по воскресеньям, Церковь — это второй, тот, с кем я вместе расту до Бога. Вероятно, на свете есть люди, которые могут это делать в одиночестве, но для большинства это невозможно. Одиночке негде взять сил, чтобы преодолеть разрушительные духовные и физические влияния. Но, когда рядом появляется второй, то вместе с ним приходит и Третий — Христос. «Там где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я среди них» — говорит Бог через Иисуса. Церковь — это когда рядом есть второй, родной тебе, идущий той же тропой, страдающий тем же несовершенством, болеющий той же болью. Их может быть и больше. И тогда им нужно место и крыша. И это и есть Церковь.
О. Александр был верен традиционной, восходящей в 20 век через святых отцов и мучеников всех веков, Церкви, невидимому телу Христа. Всегда и во всем.
Думаю, что в таких, как он, людях истинная Церковь и осуществлялась.
Подготовил священник Сергий Круглов