Фотография вчера и сегодня
– Фотография сегодня – что это такое? Отличается ли она чем-то вообще от фотографий XX века? Какие в ней особенности?
– Безусловно, отличается. Во-первых, она изменилась по сравнению с фотографией прошлого века, так же, как литература стала другой, когда изобрели печатный пресс. До этого книги существовали в единичных экземплярах, ценность самой рукописи, в смысле самого издания, артефакта была зачастую выше ценности содержания, потому что книг было мало.
То, на какой коже написано, каким почерком, какие в книге иллюстрации было первоочередным, потому что по содержанию чаще всего это были канонические религиозные тексты или летописи, имевшие практическое или сакральное значение.
После появления печатного пресса возникает светская литература, в которой содержание имеет гораздо большее значение, чем форма издания. Хотя до сих пор во многих областях книгопечатания, связанных больше с альбомами, искусством, внешний вид не менее ценен.
С фотографией, после появления цифры, произошло ровно то же самое. До этого во главе угла стояла артефактная ценность отпечатка. Ведь получить фотографию было технически сложно и дорого, поэтому качественный отпечаток являлся прерогативой исключительно профессионального фотографа.
Фото со странички Андрея Рогозина на ФБ
Любители были, да. Но чтобы получить более-менее сносное качество, которое было бы неотличимо или лучше, чем у профессионала, они посвящали своему хобби времени не меньше, чем профессионалы, просто не зарабатывали на этом денег.
И человек, который избрал бы своим хобби фотографию и посвящал ему десять минут в день, не сделал бы ничего, близко напоминающего работу профессионального фотографа.
С появлением цифры, компьютерных технологий, автоматизации, весьма грамотных систем автофокуса и экспонометрии, встроенных в камеру, технологические проблемы, связанные с получением правильной резкости, правильной яркости, правильного света не то, чтобы полностью пропали, но стали разрешимыми на бытовом уровне.
Сложность получения технически корректного отпечатка снизилась в сотню или даже в тысячу раз. Соответственно, то, что раньше являлось критерием профессиональности, например, технически правильный свет, на сегодняшний день доступно человеку, который этим занимается 10 минут в день.
Поэтому последние 10 лет в фотографии происходят довольно сложные процессы: ведь у части людей, которые были вовлечены в фотографию как деятельность до появления цифры, – свои критерии того, что такое хорошая фотография. Но на сегодняшний день эти критерии вообще не применимы.
Фото Андрея Рогозина
Ой, получилось резко, я крут!
– Что это за критерии, почему они не применимы? И какие сегодня критерии?
– Раньше критерием являлось, в первую очередь, техническое качество. Сейчас это само собой разумеющийся фактор, который даже как-то неудобно обсуждать. Картинка в любом случае будет технически лучше, чем то, что делалось 30, 50 или, тем более, 70 лет назад.
Я ни в коей мере не пытаюсь принизить выразительные возможности пленки как инструмента. Безусловно, у нее, с точки зрения пластики изображения и определенных, чисто визуальных характеристик, есть свои особенности, которые пока цифровой процесс сымитировать не может, особенно если мы говорим о печати руками черно-белой классической картинки на черно-белую бумагу. Получить аналогичный отпечаток цифрового качества фантастически сложно, дорого и почти невозможно, это так.
Но в том, что касается собственно изображения, не самого отпечатка, а изображения, безусловно, цифра на голову выше. И потому критерии технологической качественности уже мало применимы, а новых критериев пока нет.
Пока не случилось того, что в свое время произошло в литературе: в какой-то момент стало ясно, что фишка не в том, чтобы писать грамотно, а в том, чтобы писать интересно. И тогда стали возникать вопросы: а что такое интересно? Что такое хорошая литература и плохая литература? Я, конечно, немножечко упрощаю для образности, но это было примерно так.
– Формирование литературы шло даже не одно столетие…
– Да. Но сейчас общество живет быстрее, скорость обмена информацией гораздо выше, поэтому процесс формирования фотографии тоже идет существенно быстрей. Но, в любом случае, на сегодняшний день требования к фотографии не сформированы, не существует единой фотографической среды, фотография как изобразительный язык только-только сумела отлепиться от критерия «ой, получилось резко, я крут!».
Еще пять лет назад для многих получение технически качественной картинки являлось мерилом профессионального или полупрофессионального успеха. Сейчас этого уже недостаточно, этим сложно удивить.
– То есть, по большому счету на сегодняшний день фотография – это формирующееся явление?
– Да, в последние полтора века фотография каждое десятилетие переживала какой-нибудь очередной взрыв, но крупных прорывов было немного. Первый взрыв – само появление фотографического процесса.
Второй произошел в 1900 году, когда фирма Kodak выпустила камеру Kodak Brownie, которая сделала фотографию доступной для любителей, потому что «you press the button – we do the rest», «вы нажимаете кнопку – мы делаем все остальное». То есть не надо ничего знать ни про пленки, ни про проявители, ты берешь камеру, потом отсылаешь ее в компанию, и тебе присылают проявленные картинки.
Камера Kodak Brownie
Следующий бум – появление цвета. И сейчас – появление цифры. Это знаковые моменты, которые меняют историю фотографии.
Но тут важно другое: фотография в России – это совсем не то же, что фотография в мире, особенно, если под миром мы понимаем, скажем, Европу или Штаты, потому что в силу различных исторических причин в России фотография не воспринималась как искусство в последние 60–70, а, может быть, и 80 лет.
Под всевидящим оком кровавой гэбни
– Чем в России была фотография?
– В России фотография была инструментом социально-политического влияния. Это был инструмент пропаганды. И инструмент изготовления отвратительного качества фотографий на паспорт и портретов передовиков производства на проходной.
Доска почета советской эпохи
Да, существовали фотоклубы, особенно в Прибалтике, во Львове, был московский клуб «Новатор», пара питерских клубов, но они не могли оказать существенного влияния на фотографию. И даже работы этих фотоклубов, по большому счету, оставались в рамках социализма. Ведь за любой шаг вправо или влево тебя могли закрыть.
Это не говорит о потенциальной талантливости или не талантливости тех людей, которые занимались фотографией, это говорит о тех условиях, в которых они жили.
Если мы возьмем двух одинаковых человек с одинаковым талантом, но в разных условиях, и сравним: одному из них в школе промывают мозги сначала октябрятскими, потом пионерскими идеями, потом он сидит на комсомольских собраниях, потом на парткомах, при этом он боится, что за ним следит всевидящее око кровавой гэбни, и он понимает, что если он что-то сделает, что будет встречено неодобрительно властями, то, скорее всего, его жизнь приобретет некоторые, весьма специфические и неприятные аспекты.
Или тот же человек живет в Париже, общается с людьми, которые все время говорят, живут и дышат тем, чтобы создать новое. Он учится где-нибудь в Сорбонне, где ему говорят: «Слушай, последние две тысячи лет в искусстве мы все занимаемся тем, что ищем новое, и это ценно! Если ты сходишь в Лувр, потом посмотришь на это и скажешь: «ребята, это фигня, а я вижу иначе», – то вот это-то будет круто».
Понятно, что на выходе эти два человека будут снимать по-разному, разное, и они будут мыслить по-разному, хотя, в принципе, они оба одинаково талантливы. Именно эта разница условий формировала российскую фотографию, и, к сожалению, не в очень хорошую сторону.
Поэтому, может быть, для американской, английской или французской фотографии переход от пленки к цифре как переход от фотографии элитарной к фотографии массовой прошел гораздо безболезненнее.
А у нас, кроме всего прочего, переход от фотографии бытовой, труднодоступной и некачественной к фотографии широкодоступной и технически элементарной совпал с изменением культурных императивов. Поэтому на нашем рынке искусства эти изменения происходят гораздо более болезненно и вызывают гораздо больше вопросов.
Берем западный рынок. Вот есть Андреас Гурски. Никого не интересует вопрос, снимает Гурски на цифру или на пленку, потому что он Гурски.
Работа Андреаса Гурски «Рейн II»
Или есть какая-нибудь Салли Манн, снимающая совершенно фантастические проекты про детей. Да, она снимает их на какую-то специальную камеру. Но она может снимать их на любую другую камеру, никто не будет рассматривать это как критерий удачности или неудачности ее работы, или оценивать ее творчество с этой точки зрения. Будут говорить о том, насколько интересны ее идеи.
Фотография Салли Манн
А на нашем рынке начнут с того, что будут обсуждать, на что она снимает. Ах, она снимает на камеру 18х24 дюйма, на деревянную, большую, на пленку? О, так она крутой фотограф! Иными словами, если у меня большая кастрюля, я хорошо готовлю! Ну, это же смешно!
Но для нашего рынка, увы, это очень характерно. И нынешняя фотография ничем не похожа для нашей страны на то, что было десять лет назад: ни технологиями, ни идеологией, ни отношением к тому, что такое хорошо и что такое плохо, ни, главное, доступностью материала, на котором можно набираться опыта.
«Тут он выхватил бластер и стрельнул»
– Мы остановились на том, что в России критериев современной фотографии, в общем-то, не существует. Вернее, пока наши критерии – большая камера, маленькая камера, крутая тачка или маленькая машина. Какие критерии сформировались в западной фотографии?
– Я бы тебя поправил – пока в России не существует общепринятых критериев… Ведь в литературе, если бы нас не учили этому в школе, по большому счету, тоже не было бы общепринятых критериев.
Возьми 100 человек, которых не учили в школе литературе. Допустим, русскому языку учили, они умеют грамотно писать, они выросли в разных семьях, в разных средах. Один работает на заводе, другой лабухом в ресторане, третий решает дифференциальные и интегральные уравнения и строит ядерный реактор, четвертый пишет картины. Но никто из них никакой серьезной литературы не читал. Ну, вот так получилось.
А потом ты даешь каждому десять книжек: например, Бродского, Булгакова, Хемингуэя, Пушкина, Дарью Донцову, сценарий к «Звездным войнам», и спрашиваешь: «Ребята, что из этого хорошо?» Очевидным образом, что каждый из них будет отстаивать свой порядок ценности этих книжек. Если ему не объяснить, что хорошо, что плохо, то, грубо говоря, его оценка будет зависеть от культурной среды.
Титоны и река Снейк. Фото Энсела Адамса (1942 г.)
– Кроме того, чтение – это ведь навык.
– Конечно. И то, что будет легче читаться, понравится большему количеству людей. Поэтому написанные простым языком несложные предложения: «тут он выскочил, выхватил бластер, стрельнул (sic!), и у них все стало хорошо», – понравится большему количеству людей, чем, скажем, «Война и мир» Толстого, так как большие и сложные тексты он читать не привык.
То же самое с фотографией. Нет культуры фотографии как явления, нас этому не учат. Даже в литературе, где всем понятно, что хорошо, что плохо, и любой грамотный и образованный человек может это даже как-то обосновать, тем не менее, какая литература продается лучше? Уверяю, совсем не та, которая считается наиболее правильной.
С фотографией то же самое. К тому же нет критериев, введенных обществом и отфильтрованных культурной средой. И на первый план вылезает, что попроще. А что попроще? Это что-то должно легко считываться необразованным зрителем: либо шарашить железной щеткой по нервам, либо щекотать эго, либо рассказывать эротические сказки, либо навевать сны почти наркотического характера о собственной сказочности, волшебности и отсутствии проблем. И на выходе мы получаем все то, что в литературе называется жвачкой.
И получается, что картинка, в которой нет ничего красивого, симпатичного, умилительного, ну или хотя бы немного трупов большинству вообще не понятна. Зачем это снято?
И если мы вернемся к нашей литературной аналогии, то, с этой точки зрения, рассказы Хемингуэя не имеют права на жизнь. Рассказы Чехова еще пусть, там хоть «ха-ха» какое-то встречается. Но, скажем, Бунин… Или какой-нибудь Довлатов. Непонятно, зачем: голых теток нет, никто ни в кого не стреляет, и на закат никто, обнявшись, не ходит. Поэтому у нас в фотографии критерии весьма специфические, пенные немножко, от той пены, которая на поверхности.
Фото Андрея Рогозина
На западе другая история, потому что там этот период мягко прошел в 20-е – 30-е годы, а дальше фотография честно поделилась на фотографию для масс и фотографию более интеллектуальную, рассчитанную на то, чтобы ей занимались люди, обращающиеся в своем творчестве к серьезным проблемам. Их зрители, соответственно, тоже интересуются, скорее, Платоном, Кантом, Шиллером или каким-нибудь Ирвином Яломом, а не Чаком Норрисом и «Сексом в большом городе».
Поэтому там уже есть более высокоуровневая фотография, чем у нас. Опять же повторюсь, не потому, что у нас плохие авторы, а потому что нашим авторам, к сожалению, в силу исторических особенностей не хватает культурного бэкграунда.
– По сути, у нас нет фотографической среды существования.
– Да.
Селфи как письмо
— Хорошо. Давай спустимся с вершин. Сейчас в каждой семье есть фотоаппарат, часто не один. Тысячи снимков — так, сяк и наперекосяк. Зачем это нужно? По сути, ведь это замусоривание информационного пространства? Нет?
— Нет. Давай опять вернемся к аналогиям с литературой. Тебя же не смущает ничем тот факт, что в полном собрании сочинений Александра Сергеевича Пушкина чуть ли не половина по объему это переписка? А что такое письма? Это мои впечатления и краткие мысли на тему.
Фотография – это то же самое, просто сделанное визуальным языком. Это способ сказать окружающим о чем-то, что тебя волнует, не обращаясь к глобальным проблемам. Это не роман, перевернувший жизнь общества. Более того, когда человек снимает свою тарелку в ресторане, он не пытается прославиться. У него и в мыслях нет таких амбиций, и не надо ему их приписывать.
Не надо думать, что девочка, снимая коктейль или котика, претендует на то, чтобы войти с ним в историю. Нет, она просто пишет письмо подружке: «Дорогая, вчера, будучи приглашенной на бал, я приятно провела вечер, и, знаете, там был такой замечательный молодой человек. Мы с ним мило пообщались, и это было вдохновляюще». Селфи с ним в обнимку – это просто современный способ написать такое письмо. Почему так много? Потому что темп жизни по сравнению с теми временами, во сколько раз вырос? В сто?
— И, к тому же, культура письма практически ушла в прошлое.
— Да, потому что из печатной, письменной культуры мы переходим в визуальную: инфографика, телевидение, журналы. Сколько в журналах текста? Существенно меньше, чем картинок…
— Кстати, в «Войне и мире» Толстого князь Андрей Болконский каждый день пишет своему отцу. С фронта, понимаешь? Это то, что у нас превратилось в селфи?
— Конечно. Дальше можно задаться вопросом, насколько сравнима глубина информации, которая закладывается в селфи или в щелчок еды, котика или листочка, которых делается 50 штук в день, и в одно письмо, описывающее твой день.
— Когда пишешь, то осознаешь, осмысливаешь. Когда щелкаешь котика – нет. В современном способе селфи-письма нет самоосознания, самоанализа?
— Да. И я бы сказал, что это, скорее, индикатор состояния современной культуры, а не возникшая в ней проблема. Вся массовая культура имеет такой формат. Из нее устранен самоанализ. Самоосознание, как раз, присутствует. Люди-селфи все время пытаются себя осознать.
— Да, постоянное фотографирование похоже на определение собственных границ…
— Да, это попытка самоидентификации. Но сейчас такая попытка самоидентификации часто инспирирована какими-то медийными вещами – рекламой, сериалами — в которых исходно заложена установка на сегодняшний день: «Не надо про себя думать, не надо анализировать, смотри, вот чипсы, ты хочешь чипсы! Даю установку. А еще, смотри, вот сериал, там красивая девица, она завивку сделала, и тут же к ней молодой человек пришел. Ты хочешь завивку!» И когда человек после этого берет в руки телефон или камеру, откуда у него может взяться идея о том, что надо сесть и подумать?!
Когда Болконский писал письмо, вряд ли он делал это посреди пьющей солдатни, на бегу и за две минуты. Он, наверное, садился, готовился, наливал себе чаю, и не спеша, в тишине, не под включенную у соседей в телевизоре музыку, писал серьезное письмо. Углублялся в себя. Где у современного человека есть пространство, чтобы так углубиться? Его нет. Поэтому нет писем. А желание самоопределиться осталось. И оно принимает такую форму.
Веселые картинки
— Хорошо, фотографии в социальных сетях это просто попытка самоопределения. Но при этом, например, это заметно в Instagram, люди выкладывают только позитивные, «веселые» картинки. Почему в наших соцсетях такой уклон в розово-положительное, в веселое, сказочное?
— Мы понимаем, что в социальные сети постят картинки подростки, жители крупных мегаполисов или люди творческие. Какой-нибудь живущий в центральной Айове или в Теннеси реднек, который с утра до вечера пашет, сеет и пьет по вечерам с друзьями пиво в одном-единственном в городке придорожном баре, вряд ли будет много постить в Instagram, правда? Скорее, это будет делать его дочка, которой очень хочется вырваться из этого мирка.
Возьмем обычный день обычного, среднестатистического человека — вот такой девочки или офисного человека, что, в принципе, в рамках нашего разговора, одно и то же. Что у них в жизни происходит? В целом, ничего. Ощущение, что жизнь — это ежедневная муторная рутина, одно и то же. Раза два в год человек вырывается куда-то на отдых, получает радость. Бывает, у него иногда случаются какие-нибудь трагедии: кто-то из родственников может умереть, он может заболеть, может разбить машину, может случиться пожар.
Но все то обыденное, что с ним происходит, вызывает у него только отвращение, он хочет от этого убежать. Все то страшное, что у него происходит, он не хочет транслировать наружу, потому что, с одной стороны, сор из избы не выносят, с другой, исходно существует социальное осуждение: нытиков не любят. И что ему остается постить? Только то, что у него хорошо. Все остальное либо не интересно и не вызывает желания об этом рассказать, либо это то, что он внутренне воспринимает как социально неприемлемую активность.
— Получается, что пытаясь самоопределиться с помощью фотографий или селфи, человек себе же создает миф о себе, создает некую сказку. То есть он не самоопределяется, в таком случае, не нащупывает эти границы?
— Безусловно, такое самоопределение весьма однобоко. Но ущербно ли оно по сути? Нет. Это, скорее, опять же лакмусовая бумажка того, как нам наша культура предлагает себя воспринимать. Ведь пока ты не проявляешь социально одобряемой активности, ты не существуешь. Тебя просто нет! Наше медийное пространство выстроено именно так: если тебя нет в медийной среде, тебя нет нигде!
Хобби для некоторых
— Фотография нужна для того, чтобы показать миру, что вот он я?! А не получается так, что фотография у нас существует только в социальных сетях? Только для этой вот социальной самоидентификации?
— Ты знаешь, она существует ровно у того же количества людей, у которого она существовала до появления цифры, социальных сетей и интернета. Ровно тот же процент людей, который всерьез занимался фотографическим творчеством тогда, занимается им сейчас. Он не увеличился и не уменьшился. Просто эти люди стали незаметны на фоне общей массы, которая кинулась заниматься медийно-социальной фотографией. Они есть, их просто не видно.
— Что будет с фотографией дальше? Как она будет развиваться? Надо ли как-то формировать в обществе фотографический вкус? И если да, то как? Как пробиться через эту медийную пену, через стандарты соцсетей к настоящему искусству?
— Сегодня вообще очень сложно прогнозировать развитие почти любых видов искусства. Причины для этого, в общем очевидны. Нынешнее визуальное в искусстве в значительной степени либо перешло в разряд декоративно-прикладных и ремесленных вещей, либо пребывает в состоянии некой вырожденности. Под вырожденностью я понимаю не отрицательное вырождение, не генетическое уродство, а, скорее, вырождение в терминах физики. То есть, все энергетические уровни заполнены. И для того, чтобы появилось что-то новое, должна преобразоваться структура целиком. Поэтому, я не знаю, что ответить на вопрос «куда движется фотография?». Определенно можно сказать только то, что она становится более интегрированной частью жизни.
И я, скорее, задавал бы вопрос, как то поколение, которое последние десять лет растет на компьютерных играх, цифровой реальности и кино, собранных из реального и нереального, будет через 10-15 лет определять моду, как они будут воспринимать фотографию? Ответить на этот вопрос невозможно, потому что слишком высокие темпы изменения. Но мне кажется, что чистая фотография, в какой-то момент, как и живопись, станет уделом кучки фанатиков.
Фото Андрея Рогозина
— Что ты имеешь в виду, говоря про «чистую фотографию»?
— Проведем аналогию с живописью. Начнем, для наглядности, с эпохи возрождения. Сначала живописью занимались только художники, они были избранными, но в какой-то момент рисунок, живопись, как минимум, на уровне акварели, эскизов, стала уделом любого образованного человека. Например, Александр наш Сергеевич тоже учился живописи в Царско-сельском лицее, это входило в обязательный набор искусств, которыми должен владеть любой грамотный человек. Сейчас же этим занимается кучка избранных. Точно так же и с фотографией, мне кажется. Уйдет эффект новизны в фотографии, появится что-то более насущное, и фотография останется уделом тех, кому интересна именно она как искусство.
Ведь что такое фотография? Искусство создания образа, искусство перенесения реальности на изобразительную плоскость с помощью линзы. Но уже сейчас есть так называемые камеры глубокого поля, когда камера снимает почти голографическую трехмерную картинку, а при обработке можно выбрать положение плоскости и резкости, что-то увести в расфокус и т.д. Но, чуть-чуть еще средства фиксации и средства восприятия проэволюционируют, и войдут, например, в широкий обиход очки со встроенным дисплеем трехмерной реальности, создавать двумерную картинку будет неинтересно, это будет какой-то прошлый век.
Представляешь, ты моргнул глазом три раза подряд, и у тебя на сайте висит трехмерная цифровая скульптура, которую можно у себя перед носом пальцем крутить и смотреть как, кто и где сидит, да еще и заглянуть, что под столом происходит. И зачем нам тогда плоская картинка? Ведь есть цветная, объемная, и это гораздо интереснее и информативнее!
Фотография перестанет быть модной, и, соответственно, останется для тех, кому интересен именно этот вид общения с реальностью. Сейчас фотография нагружена служебными задачами. Она фиксирует историю: кто, где, когда, с кем, сэлфики. Но, когда этот информационный поток начнут вешать на что-нибудь другое, фотография опять перейдет в раздел «хобби для некоторых».
Следование своим желаниям
— Этот поток фотографий, которым навешан «информатив», как и любое явление массовой культуры, ниже среднего. Нужно ли культурно формировать массовую фотографию или же в связи с тем, что это схлынет, не стоит и напрягаться?
— Это вопрос, в котором есть исходно одна точка некорректности, которая не позволяет на него хоть сколько-нибудь вменяемо ответить. Можно, конечно, образовывать, а можно не образовывать население. Вопрос, кто это будет делать? Если это вопрос к фотографу, тогда это не его задача, он снимает и, в общем, от него больше ничего и не требуется. Если к государству, то это вопрос о целях государства. Какие перед собой цели ставит государство в отношении к населению? Я не знаю ни одного государства на сегодняшний день, которое бы целенаправленно повышало средний культурный уровень населения, ни одного…
— Потому что это не выгодно.
— Потому что культурным человеком сложно управлять. Его лучше накормить, одеть, вылечить, дать ему жвачку и, собственно, пусть он счастливый ее жует, производя продукт. Даже в той же Японии, которая уж, казалось бы, хранит свою культуру и прочее, все равно культурный уровень целенаправленно не растет. Уже были великие – любите их, сидите, не лезьте. Поэтому, государству это, конечно, не нужно. Поэтому, мой ответ – «нет», не надо никого образовывать. Надо заниматься своим делом и не пытаться влиять на мировую историю путем съемки бабочки в правильном ракурсе. Это не проканает.
— Хорошо, тогда сформулируем вопрос по-другому. Я хочу себя развивать, хочу разбираться в фотографии, к искусстве. Что мне делать? Как и куда двигаться? Что искать?
— Есть желание? Ну, так бери и делай. Учись делать именно так, как ты хочешь, а не так как делают все твои друзья, или не так, как делать легко. В искусстве всегда только безрассудное, самоотверженное, безоглядное следование своим искренним желаниям приводит к результату. Мы не говорим о ремесле из разряда «я фотограф, ко мне мамочки и все знакомые мамочки мамочек, приводят своих детишек, потому что я хорошо снимаю детишек и это им нравится». Это ремесло, и к творчеству отношения не имеет. Но, если ты хочешь заниматься творчеством, то единственный возможный путь – это слушать свой внутренний голос, абсолютно не обращая внимания на то, как это делают остальные. Ты должен владеть инструментом, чтобы он делал то, что тебе нужно, а дальше ты делаешь то, что тебе хочется. При этом должно получаться то, что тебе хочется, а не то что у тебя вышло.
— То есть ты за вседозволенность в искусстве?
— У нас нет четких, жестких критериев, которыми можно было бы сказать «вот, досель обнажение – это искусство, отсель досель – это уже не искусство». И понятие хорошего вкуса тоже изменяющаяся культурная парадигма. То, что оказалось допустимо в конце 19-го века, было совершенно недопустимо в конце 18-го. А сейчас мы и то, и другое считаем классикой, искренне этим восхищаемся. Люди не боги, и поэтому пытаться сказать, что мы знаем заранее все правильные ответы, и потому вот это и это делай, а вот это, зараза, даже не пробуй, не можем. С чего? Мы можем сказать: попробуй. Может в этом через два, три поколения кто-то найдет глубокий смысл. Испытывай. Пытайся понять. Например, есть произведение искусства. Его, почему то здесь повесили. Можно покопаться, выяснить почему. У тебя возникает какой-то внутренний отклик? Отлично. Нет? Еще лучше.
— Почему лучше?
— Меньше лишней информации в голове, больше простора для собственного творчества. Ну, я утрирую немножко, но по сути дела здесь вопрос во внешней ответственности. Тебе не нравится? Повернись и уйди. Активно не нравится? Выскажись против, даже попытайся объяснить, почему тебе это не нравится. Только не апеллируй к теням великих. Не надо. Они здесь ни при чем. Мне это не нравится, потому и потому. И я, условно говоря, готов решать за своих детей, что им это тоже не надо. Но не надо сразу все запрещать или, наоборот, тужиться и пытаться найти в каждом артефакте великое.
— Хорошо, если человек не очень разбирается в фотографии, как ему понять, куда ему смотреть?
— Кто-то из классиков фотографии на одной из популярных открытых лекций на этот вопрос ответил: «Нужно тщательнейшим образом изучать всю историю искусства, вплоть до того, что происходило лет 50 назад, а вот последние 50 лет смотреть не надо. У вас есть друзья, они чего-то делают, вы с ними общаетесь, смотрите их картинки и все». То есть, нужно создать своеобразный фильтр по времени.
— Чтобы смотреть то, что избавилось от наносного?
— Мало того, что избавилось от наносного. Важно, что это уже заложено в культуру, на которой ты родился и вырос. Да, будет сложно, если вас не учили учиться. Ведь привычки задавать вопросы к искусству нет практически ни у кого. Что наш средний человек знает об искусстве? Сочинение по картине «Опять двойка», пару походов в Третьяковку, на этом история искусства в целом, обычно, заканчивается. Ну, да с таким фаэтоном бекграунда можно провалиться. Поэтому берем любую книжку по истории фотографии, смотрим классиков вплоть до 1950 года. Их не так много, по каждому есть масса материала, открываем Википедию и читаем, составляем представление о том, что считается классической мировой фотографией. Кто-то из них может понравиться, тогда ты пытаешься его копировать. Это один из простых путей, он достаточно очевиден, но и он предполагает заметную способность к самообучению. Можно еще пойти поучиться в специализированные учебные заведения. Но, во-первых, их мало, во-вторых, они дороги, а в – третьих, к сожалению, не во всех из них грамотно учат.
Чтобы не закисла душа
— Человек берет в руки камеру и начинает себе задавать вопросы, думать над тем, что он делает, спрашивать себя: зачем я буду нажимать на эту кнопку?
— Потому что интересно, что получится.
— Тысячи фотографий уже снято, миллионы, ничего нового фактически не сделано…
— Ты зачем гимнастику делаешь? Чтобы получить энергию, для того чтобы жить дальше. Зачем ты зубы чистишь? Чтобы не выпали. Зачем я картинку делаю? Чтоб душа не закисла.
— Не позволяй душе лениться?
— Да! А другого ответа нет. Это гимнастика для души. Пока, конечно, мы не включаем вопросы о коммерческом компоненте, о том, что я этим зарабатываю деньги. И здесь надо разделять коммерческое и некоммерческое занятие фотографией. В рамках коммерческой рассматривать её как бизнес, не пытаясь романтизировать: это то, за что ты хочешь получить деньги, удовлетворяя желания клиента. То есть посыл идет от клиента. Некоммерческая фотография — то, что снимают для своего удовольствия, для своего развития.
— То есть реклама – это не фотография?
— Это тот же инструмент, это те же законы восприятия, та же методология получения результата, но цель, мотив и исходный посыл не имеет никакого отношения к цели, исходному мотиву и посылу творческой фотографии. В творческой фотографии надо ориентироваться на себя. Здесь самое сложное положение у тех, кто с одной стороны не зарабатывает этим денег, снимает для себя, но его как бы тыкают палочкой и говорят: слушай, ты снимаешь что-то странное, бабушке это не нравится, бабушка хочет нормальную фотографию ребенка.
То есть с одной стороны, у тебя нет внутреннего повода снимать так, как ты хочешь, а с другой, у тебя есть внешние жесткие наведенные требования; в эту конфликтную зону и попадает большинство любителей. В такой ситуации единственный выход — сказать: хотите, сами снимайте, а я снимаю так, как снимаю. Но для этого надо иметь определенное мужество.
Любовь к лимону, вазочке и рыбе
— Ты сказал, что мы не умеем задавать вопросы искусству. Какие вопросы надо задавать?
— В первую очередь: «Нравится или нет?». И отвечать честно, хоть это и сложно. Ведь для того, чтобы честно себе ответить на такого рода вопросы, надо иметь определенную внутреннюю практику. Во-вторых, надо пытаться понять, зачем это сделано? Попробовать оставить в стороне первый приходящий на ум ответ, что автор идиот, и ему просто хотелось…
— Нажать кнопочку?
— Да. А попробовать осознать, что же здесь изображено. Потом, очень неплохо разобраться с вопросом: «Что такое красота?», потому что под этим подразумевается столько разных странных состояний и понятий, вещей и явлений в истории человеческой культуры, что ответы найдутся почти для любого. И, главное, среди них многие прямо противоположны.
— У тебя самого есть ответ на этот вопрос?
— Если мы говорим о красоте как о результате человеческого труда, то мне кажется красивым то, что гармонично, внутренне гармонично. То есть, с моей точки, зрения красивым можно назвать как произведения Рубенса, так и произведения Боттичелли, хотя отношение к женскому телу у них совершенно разное. Они настолько внутренне цельны, в них столько любви к объекту изображения, что я вижу красоту и там, и там. Для меня красота – это гармоничным языком высказанное любовное послание. И это может быть любовь к серебряной вазочке, к полуочищенному лимону и несъеденной рыбе, к женскому телу или к пейзажам. То есть, любовь и увиденная в ней гармония. А для кого-то, и это совершенно очевидно, если посмотреть на современное искусство, красота – это, наоборот, гармонично высказанный негатив. Или негармонично высказанный. Но я эти вещи не в состоянии воспринять. Я на них смотрю и понимаю, что это настолько иной язык, что я его либо не понимаю, либо не хочу понимать. Это не мое.
Что же касается фотографии, того, что я сам снимаю, то меня, в первую очередь, увлекает то, что Ансель Адамс называл красотою божественного творения. Меня завораживает веточка с листочками, гора, водопад, камешки, лягушка, сидящая где-нибудь в траве. Это те вещи, которые заставляют меня волноваться. И, пожалуй, в терминах этой тематики, красота – это то, что заставляет меня забыть о собственном существовании. И вот тогда удается сделать красивую картинку.
