Тот старичок
Аня родилась в Санкт-Петербурге в конце августа 1846 года, в день памяти святого Александра Невского. Отец девочки, Григорий Иванович, мелкий чиновник, «чрезвычайно веселого характера, балагур, шутник, что называется, «душа общества»» и мама, Анна Николаевна, «женщина поразительной красоты — высокая, тонкая, стройная, с удивительно правильными чертами лица»*, сумели создать в семье дружную доброжелательную атмосферу. И это несмотря на то, что они жили вместе со старушкой-матерью Григория Ивановича и четырьмя его братьями, один из которых также был женат и имел детей. Никогда не слышала Аня ни ссор, ни взаимных претензий между родней. «Жили дружно и по-старинному гостеприимно, так что в дни рождения и именин членов семейства, на Рождестве и Святой все близкие и дальние родные сбирались у бабушки с утра и весело проводили время до поздней ночи»*.
В юности девочка приняла бескомпромиссное решение идти в монастырь. Отдыхая в Пскове, она поняла, что лучшего момента для воплощения решения в жизнь не будет. Аня отправилась в путь. Ей было всего 13 лет. Надо ли говорить, что испытали родители, услышав о таком стремлении любимой дочери. Им пришлось приложить много усилий, чтобы поворотить неразумное чадо. Лишь весть о тяжелой болезни отца (мягко говоря, преувеличенная), заставила ее подчиниться и вернуться в Петербург.
От мамы, шведки финского происхождения, Аня унаследовала не только аккуратность, собранность, стремление к порядку и целеустремленность, но и глубокую веру в Бога.
Анна Николаевна Сниткина (урожденная Мильтопеус) была лютеранкой, в числе ее предков есть даже лютеранский епископ. В девятнадцатилетнем возрасте она обручилась с офицером, который вскоре погиб во время Венгерской кампании. Горе девушки было чрезвычайное. Она решила никогда не выходить замуж. «Но годы шли, и мало-помалу горечь утраты смягчилась, – много позже писала ее дочь. – В том русском обществе, где вращалась моя мать, были любительницы сватать (это было в тогдашних обычаях), и вот на одно собрание, собственно для нее, пригласили двух молодых людей, искавших себе невесту. Мать моя им чрезвычайно понравилась, но когда ее спросили, понравились ли ей представленные молодые люди, то она ответила: «Нет, мне больше понравился тот старичок, который все время рассказывал и смеялся». Она говорила про моего отца»*.
Григорию Ивановичу было 42 года. Анне Николаевне – 29. Их представили друг другу. «…она ему очень понравилась, но так как она плохо говорила по-русски, а он плохо по-французски, то разговоры между ними не очень затянулись. Когда же ему передали слова моей мамы, то его очень заинтересовало внимание красивой барышни, и он стал усиленно посещать тот дом, где мог с нею встретиться. Кончилось тем, что они полюбили друг друга и решили пожениться»*.
Но брак с любимым человеком был для Анны Николаевны возможен лишь при условии принятия православия. Для девушки выбор был непростым. Она долго молилась в надежде услышать ответ на терзания своего сердца. И вот однажды она увидела во сне, как входит в православный храм, становится на колени перед плащаницей и молится…
Ответ был услышан. И когда для совершения обряда миропомазания молодая пара прибыла в Симеоновскую церковь на Моховой – о чудо! – перед Анной Николаевной была та самая плащаница и та же обстановка, которую видела она во сне!
Анна Николаевна с радостью вошла в жизнь Православной церкви, исповедовалась, причащалась и воспитывала дочь в вере. «Она никогда не раскаивалась в том, что переменила религию, «иначе, — говорила она, — я бы чувствовала себя далеко от мужа и детей, а это было бы мне тяжело»»*.
Профессия – стенографистка
Аня – Неточка, как ее звали в семье, – с неизменной теплотой говорила о жизни под крылом родителей. «Я вспоминаю мое детство и юность с самым отрадным чувством: отец и мать нас всех очень любили и никогда не наказывали понапрасну. Жизнь в семье была тихая, размеренная, спокойная, без ссор, драм или катастроф»*.
Если не считать внезапного «побега» в монастырь, Аня не заставляла родителей переживать о себе. Была в числе первых учениц в училище Святой Анны, с серебряной медалью закончила Мариинскую женскую гимназию и поступила на Педагогические курсы. Тяжелая болезнь отца внесла свои коррективы: педагогику пришлось бросить.
«…я, жалея оставлять моего дорогого больного одного на целые дни, решила на время покинуть курсы. Так как папа страдал бессонницей, то я целыми часами читала ему романы Диккенса и была очень довольна, если он под мое монотонное чтение имел возможность немного заснуть»*.
Но отец буквально настоял, чтобы Аня все же получила профессию и закончила хотя бы стенографические курсы. Уже на закате собственной жизни Анна Григорьевна писала: «мой добрый отец точно провидел, что благодаря стенографии я найду свое счастье»*.
Анна Достоевская (Сниткина)
В 1866 году Григорий Иванович преставился ко Господу. Осиротевшей семье Сниткиных пришлось нелегко. Для Ани это было первое несчастье в жизни. «Горе мое выражалось бурно: я много плакала, целые дни проводила на Большой Охте, на могиле покойного, и не могла примириться с тяжелою утратой»*. К тому времени лекции по стенографии прервались на летние каникулы, но учитель П.М.Ольхин, зная о тяжелом душевном состоянии девушки, предложил ей заняться стенографической перепиской. «Два раза в неделю я должна была посылать ему две или три страницы определенной книги, написанных мною стенографически. Ольхин возвращал мне стенограммы, исправив замеченные им ошибки. Благодаря этой переписке, длившейся в течение трех летних месяцев, я очень успела в стенографии»*. Когда лекции возобновились, Анна уже владела мастерством стенографии настолько, что учитель мог рекомендовать ее для литературной работы.
Спросить Достоевского
Промозглым ноябрьским вечером 1866 года определилась вся дальнейшая жизнь хрупкой девушки – и не только ее.
Ольхин предложил Анне стенографическую работу у писателя и передал ей вчетверо сложенную бумажку, на которой было написано: «Столярный переулок, угол М.Мещанской, дом Алонкина, кв. № 13, спросить Достоевского».
«Имя Достоевского было знакомо мне с детства: он был любимым писателем моего отца. Я сама восхищалась его произведениями и плакала над «Записками из Мертвого дома». Мысль не только познакомиться с талантливым писателем, но и помогать ему в его труде чрезвычайно меня взволновала и обрадовала»*.
Накануне знаменательной встречи девушке едва ли удалось сомкнуть глаза.
«От радости и волнения я почти всю ночь не спала и все представляла себе Достоевского. Считая его современником моего отца, я полагала, что он уже очень пожилой человек. Он рисовался мне то толстым и лысым стариком, то высоким и худым, но непременно суровым и хмурым, каким нашел его Ольхин. Всего более волновалась я о том, как буду с ним говорить. Достоевский казался мне таким ученым, таким умным, что я заранее трепетала за каждое сказанное мною слово. Смущала меня также мысль, что я не твердо помню имена и отчества героев его романов, а я была уверена, что он непременно будет о них говорить. Никогда не встречаясь в своем кругу с выдающимися литераторами, я представляла их какими-то особенными существами, с которыми и говорить-то следовало особенным образом. Вспоминая те времена, вижу, каким малым ребенком была я тогда, несмотря на мои двадцать лет»*.
Федор Достоевский. 1863 год
Через много лет Анна Григорьевна подробно опишет все обстоятельства первой встречи и свои ощущения от нее:
«С первого взгляда Достоевский показался мне довольно старым. Но лишь только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более тридцати пяти — семи лет. Он был среднего роста и держался очень прямо. Светло-каштановые, слегка даже рыжеватые волосы были сильно напомажены и тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза; они были разные: один — карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно. Эта двойственность глаз придавала взгляду какое-то загадочное выражение. Лицо Достоевского, бледное и болезненное, показалось мне чрезвычайно знакомым, вероятно, потому, что я раньше видела его портреты. Одет он был в суконный жакет синего цвета, довольно подержанный, но в белоснежном белье (воротничке и манжетах) (…)Чуть ли не с первых фраз заявил он, что у него эпилепсия и на днях был припадок, и эта откровенность меня очень удивила (…)Просматривая переписанное, Достоевский нашел, что я пропустила точку и неясно поставила твердый знак, и резко мне об этом заметил. Он был видимо раздражен и не мог собраться с мыслями. То спрашивал, как меня зовут, и тотчас забывал, то принимался ходить по комнате и ходил долго, как бы забыв о моем присутствии. Я сидела не шевелясь, боясь нарушить его раздумье…»*.
От писателя Анна Григорьевна вышла разбитой. «Он мне не понравился и оставил тяжелое впечатление. Я думала, что навряд ли сойдусь с ним в работе, и мечты мои о независимости грозили рассыпаться прахом…»*.
В тот день Анна побывала у Достоевского дважды: в первый раз диктовать он был «решительно не в состоянии», поэтому попросил девушку «прийти к нему сегодня же, часов в восемь». Вторая встреча прошла ровнее. «На все вопросы я отвечала просто, серьезно, почти сурово (…) Я, кажется, даже ни разу не улыбнулась, говоря с Федором Михайловичем, и моя серьезность ему очень понравилась. Он признавался мне потом, что был приятно поражен моим уменьем себя держать. Он привык встречать в обществе нигилисток и видеть их обращение, которое его возмущало. Тем более был он рад встретить во мне полную противоположность господствовавшему тогда типу молодых девушек»*. Разговор незаметно коснулся петрашевцев и смертной казни. Федор Михайлович погрузился в воспоминания.
«Помню, — говорил он, — как стоял на Семеновском плацу среди осужденных товарищей и, видя приготовления, знал, что мне остается жить всего пять минут. Но эти минуты представлялись мне годами, десятками лет, так, казалось, предстояло мне долго жить! На нас уже надели смертные рубашки и разделили по трое, я был восьмым в третьем ряду. Первых трех привязали к столбам. Через две-три минуты оба ряда были бы расстреляны, и затем наступила бы наша очередь. Как мне хотелось жить, Господи Боже мой! Как дорога казалась жизнь, сколько доброго, хорошего мог бы я сделать! Мне припомнилось все мое прошлое, не совсем хорошее его употребление, и так захотелось все вновь испытать и жить долго, долго… Вдруг послышался отбой, и я ободрился. Товарищей моих отвязали от столбов, привели обратно и прочитали новый приговор: меня присудили на четыре года в каторжную работу. Не запомню другого такого счастливого дня! Я ходил по своему каземату в Алексеевском равелине и все пел, громко пел, так рад был дарованной мне жизни! Затем допустили брата проститься со мною перед разлукой и накануне Рождества Христова отправили в дальний путь. Я сохраняю письмо, которое написал покойному брату в день прочтения приговора, мне недавно вернул письмо племянник»*.
«Казнь» на Семеновском плацу. Рисунок из книги Леонида Гроссмана «Достоевский»
Анна Григорьевна была поражена: этот «по виду скрытный и суровый человек» изливал перед ней свою душу, делясь самыми сокровенными переживаниями. «Откровенность эта в тот первый день моего с ним знакомства чрезвычайно мне понравилась и оставила чудесное впечатление»*.
Когда этот длинный день подходил к концу, Анна с восторгом рассказывала маме, как откровенен и добр был с нею Достоевский… а про себя отметила тяжелое, угнетающее, никогда еще не испытанное впечатление: «в первый раз в жизни я видела человека умного, доброго, но несчастного, как бы всеми заброшенного, и чувство глубокого сострадания и жалости зародилось в моем сердце…»*.
«Хорошо, что Вы не мужчина»
К моменту встречи с Анной Федор Михайлович был в крайне тяжелом финансовом положении. Он принял на себя долги скончавшегося старшего брата. Долги были вексельные, и кредиторы беспрестанно грозили писателю описать его имущество, а самого посадить в долговое отделение. Кроме того, на содержании Федора Михайловича находился 21-летний пасынок и семья умершего брата. Помощь нужна была и младшему брату – Николаю.
Договориться с кредиторами не представлялось никакой возможности. Писатель впал в отчаяние. В это время в его жизни появился хитрый и предприимчивый человек – издатель Ф.Т.Стелловский. Он предложил три тысячи за издание полного собрания сочинений Достоевского в трех томах. При этом Федор Михайлович обязан был в счет той же суммы написать новый роман в установленный срок – к 1 ноября 1866 года. В случае невыполнения этого обязательства Достоевский должен был выплатить издателю неустойку, а права на все сочинения переходили в собственность Стелловского. «Разумеется, хищник на это и рассчитывал», – резюмировала в «Воспоминаниях» Анна Григорьевна.
В сущности, выбора у Федора Михайловича не было. Он согласился на кабальные условия контракта. Документы были составлены, Стелловский деньги заплатил, но Достоевский не получил ни копейки. Вся сумма была перечислена кредиторам.
Федор Михайлович был поглощен работой над романом «Преступление и наказания», и когда наконец вспомнил о заключенном контракте, времени для создания нового полноценного романа было катастрофически мало. Писатель был на грани нервного срыва.
Когда Анна Григорьевна впервые пришла помогать Достоевскому, до срока сдачи романа «Игрок» оставалось двадцать шесть дней. Произведение существовало лишь в черновых заметках и планах.
В столь сложных обстоятельствах в лице Анны Григорьевны Федор Михайлович впервые встретил деятельную помощь: «друзья и родственники вздыхали и охали, сокрушались и сочувствовали, давали советы, но никто не вошел в его почти безнадежное положение. Кроме девицы, недавней выпускницы стенографических курсов, фактически без опыта работы, которая появилась вдруг в дверях его квартиры»**.
«— Хорошо, что Вы не мужчина, — сказал Достоевский после первого краткого их знакомства и «пробы пера».
— Почему?
— Потому что мужчина наверняка бы запил. Вы ведь не запьете?..»*.
Так началась совместная работа Федора Михайловича и Анны Григорьевны. И с этого моменты юная девушка с каждым днем все меньше принадлежала себе, беря на свои хрупкие плечи бремя жертвенного служения…
«Что вы бы мне ответили?»
За двадцать шесть дней роман «Игрок» был создан. Случилось практически невозможное. Талант писателя вряд ли сыграл бы решающее значение, не будь рядом скромной девушки, самозабвенно кинувшейся в бой за благополучное будущее писателя, а, как оказалось совсем скоро – и свое собственное.
Анна Григорьевна каждый день приходила к Достоевскому, стенографировала роман, возвращаясь домой, часто ночами, переписывала обычным языком и приносила в дом Федора Михайловича. К 30 октября 1866 года рукопись была готова.
Ударная работа была позади, и Федор Михайлович вернулся к последней части и эпилогу «Преступления и наказания». Разумеется, при помощи стенографистки («Я хочу просить вашей помощи, добрая Анна Григорьевна. Мне так легко было работать с вами. Я и впредь хотел бы диктовать и надеюсь, что вы не откажетесь быть моею сотрудницей…»*).
Когда Анна Сниткина 8 ноября 1866 года пришла к писателю, чтобы договориться о работе, Достоевский заговорил о новом романе. Главный герой — пожилой и больной художник, много переживший, потерявший родных и близких — встречает девушку. «Назовем ее Аней, чтобы не называть героиней, — сказал писатель. — Это имя хорошее…»*. Через полвека Анна Григорьевна вспоминала: «»Поставьте себя на ее место, — сказал он дрожащим голосом. — Представьте, что этот художник — я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?» Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ.
Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала:
— Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!»*.
Анна Григорьевна скромно продолжает: «Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил мне в те незабвенные минуты Федор Михайлович: они для меня священны…»*.
Объяснение состоялось. Предложение было сделано, согласие – получено. И 15 февраля 1867 года Анна Григорьевна Сниткина и Федор Михайлович Достоевский обвенчались. Ей — 20, ему — 45. «Мне ее Бог дал» — не раз потом скажет писатель о своей несравненной Анне.
«Я безгранично любила Фёдора Михайловича, но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла бы существовать у лиц, равных по возрасту. Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение пред человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастья и так заброшенному близкими»*.
Веселая и серьезная, жизнерадостная и остро чувствующая чужую боль Анна вступила на тернистый путь семейной жизни. Жизни с гением.
«Дни незаслуженного счастья»
Молодая женщина вынуждена была находиться под одной крышей с пасынком Федора Михайловича Павлом, избалованным и непорядочным. Более того, «мачеха» была на год младше «недоросля». Он постоянно жаловался отчиму на Анну Григорьевну, а когда оставался с ней наедине, не брезговал никакими средствами, чтобы побольнее обидеть ее. На глазах же у отца Паша был сама предусмотрительность: ухаживал за Анной во время ужинов, поднимал оброненные ею салфетки.
«Этот пасынок мой — мягко признавался Федор Михайлович, — добрый, честный мальчик; но, к несчастию, с характером удивительным: он положительно дал себе слово, с детства, ничего не делать, не имея при этом ни малейшего состояния и имея при этом самые нелепые понятия о жизни»*.
И с прочими родственниками было ничуть не легче. Они держались с Достоевской высокомерно. Как только Федор Михайлович получал аванс за книгу, откуда ни возьмись, объявлялась вдова его брата Эмилия Федоровна, или младший безработный брат Николай, или у Павла появлялись «неотложные» нужды — например, необходимость купить новое пальто взамен старого, вышедшего из моды. Отказать в помощи писатель не мог никому…
Еще одной неизбежностью была болезнь Достоевского. Анна знала о ней с первого дня их знакомства, но надеялась, что Федор Михайлович, находясь под ее пристальным присмотром и заботой, исцелится. Однажды, когда супруги были в гостях, случился очередной припадок:
«Федор Михайлович был чрезвычайно оживлен и что-то интересное рассказывал моей сестре. Вдруг он прервал на полуслове свою речь, побледнел, привстал с дивана и начал наклоняться в мою сторону. Я с изумлением смотрела на его изменившееся лицо. Но вдруг раздался ужасный, нечеловеческий крик, вернее, вопль, и Федор Михайлович начал склоняться вперед. <…> Впоследствии мне десятки раз приходилось слышать этот «нечеловеческий» вопль, обычный у эпилептика в начале приступа. И этот вопль меня всегда потрясал и пугал. <…> Тут я впервые увидела, какою страшною болезнью страдает Федор Михайлович. Слыша его не прекращающиеся часами крики и стоны, видя искаженное от страдания, совершенно непохожее на него лицо, безумно остановившиеся глаза, совсем не понимая его несвязной речи, я почти была убеждена, что мой дорогой, любимый муж сходит с ума, и какой ужас наводила на меня эта мысль!»*.
Анна Григорьевна признавалась писателю и критику А.А. Измайлову: «…Я вспоминаю о днях нашей совместной жизни, как о днях великого, незаслуженного счастья. Но иногда я искупала его великим страданием. Страшная болезнь Федора Михайловича в любой день грозила разрушить все наше благополучие… Ни предотвратить, ни вылечить этой болезни, как вы знаете, нельзя. Все, что я могла сделать, это — расстегнуть ему ворот, взять его голову в руки. Но видеть любимое лицо, синеющее, искаженное, с налившимися жилами, сознавать, что он мучается и ты ничем не можешь ему помочь, — это было таким страданием, каким, очевидно, я должна была искупить свое счастье близости к нему…»*.
Достоевская не могла не вспоминать – с тихой грустью – родительский дом, тихий семейный уют, лишенный невзгод и потрясений.
Когда становилось совсем невмоготу, Анна спрашивала себя: «Зачем он, “великий сердцевед”, не видит, как мне тяжело живется?»*.
Постепенно изможденная Анна приходит к мысли, что смена обстановки – это единственная возможность спасения. Супруг был не против. И Достоевская со всей энергией принялась за организацию поездки. За неимением финансов (родственники мужа со своими неотложными нуждами чудесным образом появлялись каждый раз, как только писатель получал даже самый мизерный гонорар) Анне Григорьевне пришлось заложить приданное. Но она ни о чем не жалела – ведь на кону была счастливая семейная жизнь. И 14 апреля 1867 года супруги отправились за границу.
Рулетка и обручальное кольцо
«Мы уезжали за границу на три месяца, а вернулись в Россию через четыре с лишком года, – вспоминала Анна Григорьевна. – За это время произошло много радостных событий в нашей жизни, и я вечно буду благодарить Бога, что он укрепил меня в моем решении уехать за границу. Там началась для нас с Федором Михайловичем новая, счастливая жизнь и окрепли наша взаимная дружба и любовь, которые продолжались до самой кончины моего мужа»*.
Достоевская завела записную книжку, в которую записывала день за днем историю их путешествия. «Так возник дневник жены Достоевского — уникальное явление в мемуарной литературе и незаменимый источник для всех, кто занимается биографией писателя»***. «Сначала я записывала только мои дорожные впечатления и описывала нашу повседневную жизнь, — вспоминает Анна Григорьевна. — Но мало-помалу мне захотелось вписывать все, что так интересовало и пленяло меня в моем дорогом муже: его мысли, его разговоры, его мнения о музыке, о литературе и пр.»*.
Помимо радостей путешествие принесло и немало тяжелых минут. Здесь выявилась болезненная страсть Федора Михайловича к игре в рулетку, которой он увлекся еще в 1862 году, во время своей первой поездки заграницу. И без того тощий кошелек супругов опустошался мгновенно. «Простой житейский мотив — выиграть «капитал», чтобы расплатиться с кредиторами, прожить не нуждаясь несколько лет, а самое главное — получить, наконец, возможность спокойно поработать над своими произведениями, — за игорным столом утрачивал свой изначальный смысл. Порывистый, страстный, стремительный Достоевский отдается безудержному азарту. Игра в рулетку становится самоцелью»***.
Иллюстрация к роману «Игрок»
Удивительна глубина смирения, с которым Анна Григорьевна перенесла эту «болезнь» мужа, а ведь он в азарте закладывал буквально все, даже… обручальное кольцо и ее серьги.
«Я поняла, — вспоминала Достоевская, — что это не простая „слабость воли», а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твёрдый характер бороться не может. С этим надо примириться, смотреть как на болезнь, против которой не имеется средств»*.
Анна Григорьевна своей смиренной любовью сотворила чудо: муж излечился от страсти. В последний раз он играл в 1871 г., перед возвращением в Россию, в Висбадене. 28 апреля 1871 г. Достоевский пишет жене из Висбадена в Дрезден: «Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет (или, лучше, с смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами) я все мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же всё кончено! Это был вполне последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, и теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это. А стало быть, дело лучше и скорее пойдет, и Бог благословит! Аня, сохрани мне свое сердце, не возненавидь меня и не разлюби. Теперь, когда я так обновлен — пойдем вместе и я сделаю, что будешь счастлива!»*.
Клятву свою писатель сдержал.
Постепенно супруги срастались друг с другом неразрывно, становясь, по слову Господа, «одной плотью». В письмах Федор Михайлович часто повторял, что чувствует себя «приклеенным» к семье и не может переносить даже короткой разлуки.
Цветы милой дочке
На время путешествия выпало счастье ожидания и рождения первенца, которое сплотило супругов. Анна Григорьевна вспоминала: «Федор Михайлович оказался нежнейшим отцом: он непременно присутствовал при купании девочки и помогал мне, сам завертывал ее в пикейное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и укачивал ее на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит ее голосок (…) целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что Сонечка узнает его, и вот что он писал А.Н.Майкову от 18 мая 1868 года: «Это маленькое, трехмесячное, создание, такое бедное, такое крошечное — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил»»*.
Можно ли описать горе родителей, когда после непродолжительной болезни их трехмесячная малютка Соня скончалась. «Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою нашу милую дочь, — вспоминала Достоевская. — Глубоко потрясенная и опечаленная ее кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина». Несчастье сделало их еще ближе. «Каждый день ходили мы с мужем на ее могилку, носили цветы и плакали»*.
Люба Достоевская
Заграницей увидел свет их второй ребенок – девочка Люба. Счастливый отец писал критику Страхову: «Ах, зачем вы не женаты, и зачем у вас нет ребёнка, многоуважаемый Николай Николаевич. Клянусь вам, что в этом ¾ счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть»*.
Тихое семейное счастье, казалось, теперь прочно обосновалось под их кровом в Дрездене. Катастрофическая нехватка денег покрывалась любовью, полным взаимопониманием и оптимизмом.
Федор Михайлович в шутку сетовал:
— Два года мы бедно живем,
Одна чиста у нас лишь совесть.
И от Каткова денег ждем
За неудавшуюся повесть.
Анна Григорьевна его в ответ журила:
— Ты с Каткова деньги взял,
Сочиненье обещал.
Ты последний капитал
На рулетке просвистал.
Но жизнь вне родины постепенно становилась все более тягостной. На последние деньги были куплены билеты, и семья отправилась в Россию.
Главный путь
8 июля 1871 года Достоевские прибыли в Петербург. Вскоре у супругов родился наследник – Фёдор.
Кредиторы быстро прознали о возвращении в Петербург писателя и имели серьезные намерения омрачить жизнь Достоевских. Но Анна Григорьевна решила взять это дело в свои руки. Втайне от мужа ей удалось встретиться с самыми нетерпеливыми и договориться с ними о времени ожидания.
Анна Григорьевна Достоевская с детьми, Любовью и Федором; 1870-е
Это была уже не та скромная Неточка, которая четыре года назад ступила на порог квартиры Достоевского. «Из робкой, застенчивой девушки я выработалась в женщину с решительным характером, которую уже не могла испугать борьба с житейскими невзгодами, вернее сказать, с долгами, достигшими ко времени возвращения нашего в Петербург двадцати пяти тысяч»*.
Стремясь улучшить финансовое положение семьи, Анна Григорьевна решилась на собственное издание романа «Бесы». Отметим, что прецедентов самостоятельного издания писателем своего произведения и выручки от этого реальной прибыли на тот момент не было.
Неутомимая Достоевская вникла в дело до мелочей и в результате «Бесы» были распроданы моментально и крайне выгодно. С этого момента основной деятельностью Анны Григорьевны становится издание книг мужа… Наконец-то появилось чуть больше свободы в средствах, можно было вздохнуть спокойно.
В 1875 году в семье появился второй сын — Алексей. Гром среди ясного неба счастливой семейной жизни разразился через три года – от припадка эпилепсии любимый Алёшенька умер.
Федор Михайлович был убит горем, ведь причиной смерти мальчика была болезнь его, отца, передавшаяся ребенку. Первый же приступ эпилепсии оказался смертельным для Алёши. Ради других детей, ради мужа Анна первоначально сдерживала свои страдания и даже настояла на поездке Достоевского – вместе с философом Соловьевым – в Оптину Пустынь. Но сил выдерживать напряжение горя не было.
«Я до того потерялась, до того грустила и плакала, что никто меня не узнавал, — писала она спустя много лет. — Моя обычная жизнерадостность исчезла, равно как и всегдашняя энергия, на место которой явилась апатия, Я охладела ко всему: к хозяйству, делам и даже к собственным детям»*. Такой и застал ее вернувшийся супруг. Теперь он, духовно утешенный, принялся спасать любимую.
В Оптиной Пустыне Федор Михайлович дважды встречался наедине со старцем Амвросием, который передал Анне Григорьевне свое благословение и слова утешения.
По возвращении из Оптиной Достоевский принялся за написание «Братьев Карамазовых». Работа вкупе с заботой Анны Григорьевны помогли вернуться к жизни. В уста своего героя, старца Зосимы, Федор Михайлович вложил те самые слова, которые передал Анне отец Амвросий: «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет, и таковой вам, матерям, предел на земле положен. И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает. И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего».
К созданию этого романа Достоевский шел всю жизнь. В нем писатель ставит коренные проблемы человеческого бытия: о смысле жизни каждого человека и всей человеческой истории, о духовных и нравственных основах существования людей, о вере и неверии.
Роман был закончен в ноябре 1880 года и был посвящен Анне Григорьевне.
Через два месяца после публикации «Братьев Карамазовых», 28 января, писатель умер.
Их совместной жизни Господь определил 14 лет. Все свои великие романы и «Дневник писателя», то есть значительно больше половины написанного за всю жизнь, Федор Михайлович создал в эти годы. «Игрок», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», «Дневник писателя» со знаменитой Пушкинской речью прошли через руки Анны Григорьевны — стенографистки и переписчицы. Ее значение в жизни и посмертной судьбе писателя переоценить невозможно.
**********************
В начале своих «Воспоминаний» Анна Григорьевна писала, как много важных моментов ее жизни соединены с Александро-Невской лаврой: венчание родителей, крещение, младенчество, проведенное в доме, принадлежащем Лавре… На Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры был похоронен Федор Михайлович Достоевский. Рядом с ним мечтала быть погребена и она.
«Идя за гробом Фёдора Михайловича, я давала себе клятву жить для наших детей, давала обет остальную мою жизнь посвятить, сколько будет в моих силах, прославлению памяти моего незабвенного мужа и распространению его благородных идей»*.
Анне Григорьевне было 35 лет.
Своё обещание она исполнила. Семь раз Достоевская издала полное собрание сочинений мужа, создала его музей, открыла школу его имени.
Удивительно, сколько смирения, доброты, а главное – любви – было в этой женщине. В одном из писем она обращалась к мужу: «Я такая обыкновенная женщина, золотая середина, с мелкими капризами и требованиями… И вдруг меня любит самый великодушный, благородный, чистый, честный, святой человек!»*.
Анна Достоевская. 1916 год
После смерти Федора Михайловича Анна Григорьевна прожила еще 37 лет. Замуж она больше не выходила.
Анна Достоевская признавалась Л.П.Гроссману, биографу писателя: «Я живу не в двадцатом веке, я осталась в 70-х годах девятнадцатого. Мои люди — это друзья Федора Михайловича, мое общество — это круг ушедших людей, близких Достоевскому. С ними я живу. Каждый, кто работает над изучением жизни или произведений Достоевского, кажется мне родным человеком»***.
«Я отдала себя Федору Михайловичу, когда мне было 20 лет. Теперь мне за 70, а я все еще только ему принадлежу каждой мыслью, каждым поступком»*.
В памятном альбоме С.С.Прокофьева, будущего автора оперы «Игрок», где все записи владелец просил посвящать только солнцу, в январе 1917-го года Анна Григорьевна записала: «Солнце моей жизни — Феодор Достоевский»***.
Они не были идеальными людьми. Из переписки супругов видно, что и между ними случались ссоры, недоумения, вспышки ревности. Но их история еще раз доказывает: Господь, освятивший таинство брака своим первым чудом в Кане Галилейской и освящающий его каждый раз, когда двое стоят перед алтарем с мученическими венцами над головами, Господь за смиренное совместное несение страданий и потрясений не преминет ниспослать тот драгоценный дар, без которого человек – лишь «медь звенящая или кимвал звучащий».
Анна Григорьевна писала: «С чувством надо бережно обращаться, чтобы оно не разбилось. Нет в жизни ничего более ценного, как любовь. Больше прощать следует — вину в себе искать и шероховатости в себе сглаживать»*.
Федор Михайлович вторит устами своего старца Зосимы: «Братья, любовь — учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит».
В последний год своей земной жизни в охваченном войной Крыму Анна Григорьевна тяжело болела, голодала.
Умерла Анна Достоевская 22 июня 1918 года в Ялте и была похоронена на Поликуровском кладбище города.
Через полвека, в 1968 году, ее прах был перенесён в Александро-Невскую лавру и захоронен рядом с могилой мужа.
На надгробии Достоевского, с правой стороны, появилась скромная надпись:
«Анна Григорьевна Достоевская. 1846—1918».
Могила Достоевских. Фото: Александр Скибицкий