Правмир продолжает публикацию дневников прозаика, педагога, журналиста Елены Литвяк.
Читайте первую часть дневников многодетной мамы:
Анна, Макарий, Дмитрий
Про маму и папу
Вот она, проклятая. Пришла, уселась в кресло, нога на ногу, и смотрит на меня. И зудит, зудит, зудит, бубнит, ворчит, хнычет, мямлит…
Послеродовая депрессия — так она называется в медицинских книжках. А я думала, может, хоть в этот раз удастся избежать. Восторг и счастье первых дней после рождения нового малыша сменились усталостью, раздражением, какой-то тяжестью в сердце. Да еще дождь без конца, поздний рассвет, ранние сумерки. Хочется укрыться одеялом с головой и не вставать совсем.
photosight.ru. Фото: Lena Belokurova
Андрей уходит на работу рано, в темноте осеннего утра, возвращается тоже в темноте. Мы его почти не видим. А как надо именно сейчас, чтобы побыл рядом, поиграл с детьми, почитал им. Но он тоже усталый, хмурый, раздраженный. Резкий со старшим сыном, отстраненный с дочерью, не берет малыша на руки. Во мне нарастает обида, печаль одиночества, оставленности, заброшенности, ненужности. Чувствую, как тонкая ткань семейного счастья трещит и рвется.
Почему-то многие люди думают, что многодетная семья — автоматически счастливая. Мы только начали этот путь, а я уже чувствую, что это не так. Нет никаких гарантий. Как Таинство Венчания не делает брак прочным без собственных усилий супругов, так и многодетность — не обязательно пропуск в рай.
…Опять ощущаю, какие мы с Андреем разные. Невозможно было бы представить нас вместе, если бы мы не встретились в Церкви. Я обожаю путешествия, моя обжитая земля — от Салехарда до Амстердама, от Средиземного до Белого моря, от Крыма и Кавказа до Урала. Он никогда не уезжал из родных пределов, только в армию. Я люблю театр, а он любит сажать капусту. Я мою посуду две минуты, а он — тридцать. Мне обязательно нужно резать мясо ножом и вилкой, а он может есть суп и второе из одной тарелки и все — ложкой. Я подвижная городская девчонка, а он – медлительный деревенский мальчик. Он — традиционалист, для него мужчина в семье — главный, а дети вообще на третьем месте. А я сначала кормлю маленьких детей, а потом папу, если почему-то не получается сесть за стол всем вместе. Даже о вере и жизни в Церкви мы во многом думаем по-разному и по-разному эту жизнь осуществляем.
Выходит, у нас очень мало шансов на гармонию в семье? «Венцы царские, венцы мученические…» На венчании окончание этой фразы улетело, конечно, мимо ушей.
Как соблазнительно думается об этой нашей разности сейчас, когда депрессия давит душу и тело… Сил на самом деле нет. Ни на что, ни на кого. И тут она, сидящая в кресле, с ухмылкой подкидывает мыслишки: «Может, надо было устраивать жизнь как-то по-другому? Может, мы вообще не подходим друг для друга?»
Вспомнилось, как, начитавшись духовных книг, мечтала о монастырской жизни. Это со всеми бывает, понятно, — такая красота! Мне нравился один молодой человек, но я никак не могла понять, что же мое — замужество или монашество? Измучила батюшку своими вопросами, постилась до изнеможения. А он улыбался: «Ты же всегда хотела быть многодетной мамашей! Мы еще погуляем на твоей свадьбе!» Но по ночам мне снился монашеский остров.
Собралась и уехала трудничать на остров Коневец посреди Ладоги. Там нас, таких мечтателей, набралась большая компания. Мы весело пропалывали морковку под дождем, реставрировали старые монастырские стены, перебирали в сыром подвале картошку, чистили рыбу к празднику, перемывали бесконечную посуду. Вечерами читали правило в прибрежной часовне святителя Николая, куда ветер с озера доносил запахи рыбы и машинного масла. У причала волны плескали в борт катера, на котором мы приехали. После обеда в воскресенье с большой земли приходил теплоход с паломниками и тетенька-экскурсовод говорила, указывая на нас: «А это монастырские послушники трудятся». Мы переглядывались и хохотали — послушниками мы не были. Уставали ужасно, очень хотелось есть и спать. Через три недели некнижной монастырской жизни пыл поугас заметно.
Там был такой задумчивый юноша с мехмата, Андрей. Он всегда первым здоровался при встрече, слегка наклоняя голову. И с каким-то невероятным изяществом таскал тяжеленные камни для будущей отмостки скитского храма, как будто всю жизнь этим занимался. А я рядом перетирала глыбы сырого песка через панцирную сетку старой кровати. В мелкий песочек, чтобы можно было добавлять в раствор, который месили наши юноши. Подумалось тогда почему-то: вся наша жизнь – перетирать глыбы дней в песочек, в поисках золотых крупинок… На мои расспросы о приходе в Церковь (естественно, как одному неофиту не спросить об этом другого?) отмалчивался и тихо улыбался..
Когда мы должны были возвращаться в Москву и ждали на берегу катер, Андрей не пришел. И больше мы никогда не виделись. Он решил остаться еще на одну монастырскую Литургию. А катер подождет.
В ноябре мы обвенчались с Андреем. Это был совсем другой человек, но имя то же, те же тихие глаза и улыбка. Так же спокойно он одолевал тяготы жизни, таскал камни и пел песни. И прекрасно разбирался в физике и математике. Может быть там, на Коневце, куда я сбежала от раздиравших душу сомнений, Ты, Господи, просто показал мне моё будущее?
Фото из семейного архива Елены Литвяк
Это я теперь понимаю, что семейная жизнь очень похожа на монашескую и никуда ехать не надо. Послушание, долготерпение, любовь, милость…
А когда дети маленькие, да бесконечные болезни, да невозможность никуда уйти от всего этого – просто скит да и только! Трудись и молись.
Попадешь в воскресенье на Литургию минут на двадцать с малышами – и слава Богу! Еще и не каждое воскресенье. А как послушники в монастыре? Тоже ведь так. Всё послушания, послушания, а в храм – раз в три недели. Только и разницы между мирскими и монахами – в детях. Может в монастыре даже и легче – спастись нужно лишь самому. А тут без детей – никак.
«Се аз и дети, яже ми дал есть Бог». Говорят, что на Страшном суде мы будем держать друг друга за руки, и только всей семьей сможем войти в Царство Небесное.
Было бы богатство любви, тишины, света в душе, не жаждала бы так смены внешних впечатлений. Было бы настоящее смирение – не горевала бы, когда дети капризничают и не слушаются. Чего горевать-то? Все потихоньку устроится. «Сиди в келье и келья всему научит тебя». Вот и пустыня. Просеивание песка дней… А змей в собственном сердце предостаточно.
Она, сидящая вальяжно в кресле напротив, прикусывает язык и умолкает. Я, отдышавшись, еще и еще возражаю ей. Ведь это Ты, Господи, соединил нас, таких совсем разных, в одну семью. Без тебя мы пошли бы в этом мире своими путями и никогда бы не пересеклись. Но однажды увидели друг друга. Помоги нам, обнови, укрепи нашу любовь Своей силой, Своей любовью!
Стоит позвать тихо на помощь — и помощь идет. Сразу, как в детской сказке. Вдруг вспоминаешь, сколько всего мы любим вместе – старые песни и черно-белые фильмы, вишневое варенье и военные парады. Любим читать книги, наматывать километры пешком по осеннему лесу, ходить на лыжах. И много чего еще любим вместе.
Лыжи… Ты помнишь нашу первую зиму и эти горки возле Крюкова, как я все время падала, стараясь не отстать? Как мы шли однажды из города в деревню через лес и поле, и все было как у Визбора — «лыжи у печки стоят…» Это была такая счастливая зима, ты все время пел, каждый вечер, даже картошку мы чистили, распевая. И куда все делось?
Куда все это девается с завидной периодичностью? Почему мы так легко становимся скучными, злыми, унылыми? Помнишь, как солнце сияло на наших плечах во время венчания? Вроде бы был дождик, ноябрь все-таки. А я этого дождика не помню совсем. А вот сияние солнца помню. И венчальную эту нашу фотографию помню.
А крыша? Вечно текущая наша крыша домика в деревне, которой скоро сто лет? Каждое лето одно и то же — там приладишь заплатку, сям приладишь. Все ничего, а как сильный ливень — опять где-нибудь подставляй тазик…И что это взбрело тебе в голову взять однажды маленького еще Макарушку наверх, а с ним и Аню? Как же я испугалась! А они визжали от счастья: «Наш папа — Карлсон! Он любит варенье и лазает по крышам!» Бабушка чуть не умерла, когда узнала.
И еще, помнишь снеговика, семейку снеговиков — мама, папа и дети, трое? Тогда у нас еще не было Митюшки, а третий снежный малыш почему-то вылепился. Аня спросила: «У нас будет братик?» Макарушка лежал рядом в колясочке и сопел. Я тогда с ужасом об этом подумала, не хотела так скоро.
Опять равнодушие в женской консультации, грустное сиденье в очередях, бесконечные анализы и бесконечные страхи. Почему-то так получается, что это место, должное быть местом радости, очень печально. Я не видела, чтобы будущие мамы, сидящие у дверей кабинетов, улыбались.
Когда мы ждали Макарушку, мне было сказано — возможно, придется прерывать, потому что у младенца высокая степень риска синдрома Дауна. Я тогда вся сжалась внутри, но все-таки выговорила: «Ничего прерывать не буду…» Тетенька в белом халате сразу как-то засуетилась: «Что Вы, что Вы, конечно, это Ваше право!» Страшно было очень. Конечно, я все равно буду любить тебя, сынок, каким бы ты ни был, но, Господи, если можно, пусть минует нас чаша сия… Летом, в самую июльскую жару, родился Макарушка. И никакого синдрома Дауна у него не было.
И вот опять окунаться в этот мир?
Но ты с легкостью лепил третьего снежного малыша.
А нам и с двумя-то трудно было куда-то выбраться. Воскресенье в храме — целое событие. Одеть малышей, как на прогулку в лес, потому что добираться электричкой и еще потом три километра пешком по узенькой тропке от станции до храма. Полтора часа туда, полтора обратно. Вот эта тропка и ветер над ней заранее вгоняли меня в уныние каждую субботу. Ведь опять перемерзнем, мы же еле плетемся с этой старой коляской! Макарушке-то хорошо, он спит, как барин, в собственной карете, а Аня, которой два года и восемь месяцев, мужественно топает рядом с нами, шмыгая носом. И болели, конечно, как болели…
Однажды вечером в доме зачем-то появились дверные ручки, какие-то доски, гвозди. И до часу ночи («ты с ума сошел, дети спят!») грохот невообразимый. Ты только сказал тогда сквозь зубы: «Не мешай!» И опять пилил и стучал. Я махнула рукой и ушла спать к детям. А утром мы ехали в храм с двухэтажной коляской. За ночь появился «облучок» — сиденье со спинкой, с изящными деревянными ручками по бокам, которое вторым этажом приделывалось над спящим младенцем, и на него водружалась Анна. Все дети прихода, по-моему, сбежались в то воскресенье поглядеть на этот дивный транспорт.
…Странно — становится легче, много легче. Неужели депрессия так просто сдается и уходит от всех этих воспоминаний?
Сегодня вечером Андрюша с такой любовью склонялся над Митюшкой и говорил с ним. Может, он просто боится, так же как и я, невзначай что-нибудь повредить у этого хрупкого существа, взяв его на руки, вот и не берет? Мне-то легче, материнские чувства обновляются раз за разом, с каждыми родами, а ему свое отцовство нужно растить самому, физиология не помогает никак. И вообще, похоже, у него просто другой способ любить наших детей.
Дождик барабанит и барабанит в подоконник. Глухая ноябрьская полночь. Да, трудно жить на белом свете… И все-таки… Андрюша, Анюта, Макарушка, Митюшка — как хорошо, что мы вместе. Любимые мои спят и не слышат.
Когда Анна была маленькой…
Когда Анна, наш первенец, была маленькой, я постоянно записывала, что с ней происходит, почти ежедневно, со множеством подробностей. Когда родился старший сын — писала уже гораздо меньше. И некогда было с двумя малышами, и вроде бы все то же самое, уже не так страшно и неизвестно. А потом пожалела — дети такие разные! И снова стала писать. А однажды нечаянно открыла удивительное лечебное свойство старого дневника — почитаешь и глаза, замыленные суетой дней, снова замечают красоту любимых людей.
…Ане полтора года. Тук.Тук.Тук. Это яблоки уже с неделю бухают о кровельное железо. Грушовка, антоновка, штрифель. Их в этом году много как никогда – в траве, в дровах, хрустят, незамеченные под ногами, скачут по крыше. Каждый день собираем по несколько ведер. Дочке это нравится, она без конца подбирает яблоки в траве и грызет. Я уже давно махнула рукой на это безобразие. Да чистые, они, чистые, умытые Господним дождичком!
Дочка с удовольствием помогает собирать их в корзины и ведра. «Ба – бааа!» — так она изображает стук яблок. Всегда берет игрушечные грабельки и лопату и бежит за папой, как увидит, что он пошел в огород. Бежит помогать. Больше всего, после яблок, ей нравится собирать и поливать вместе с папой огурцы в теплице по вечерам. Это как награда за ожидание долгого дня – когда же папа придет с работы?
«Ба-бааа!» также означает у Анны и звук колокола нашего храма, который она слышит, даже сидя на террасе с работающим приемником. И обязательно бежит тогда к калитке – в храм пойдем?
Теперь мне лучше понятно выражение – «ходить перед Богом». Вот Анна точно ходит, вернее, бегает. Играла-играла с кубиками. Вдруг подбегает к полке, где у нас иконы, подпрыгивает и тянется ручками. Это всегда означает «подними меня». Поднимаю. Анна схватывает медное старинное, прапрабабушки Стефаниды, Распятие и звонко целует. Сама кладет на место, вползает с рук и убегает играть дальше.
…Папа с дядей Мишей строят в саду качели. Им помогает шестилетний Мишин сын Данила. Анна крутится тут же, возле двухметровой стремянки. Мужики, занятые делом, забыли про малышку, а она про стремянку – нет. Обернулись – Анна уже на самом верху.
— Анька, ты – памятник! — вопит восхищенный Данила.
Мое сердце от такого зрелища падает в пятки. Хорошо, что есть Ангелы Господни…
Анна, разумеется, не упала, ее благополучно сняли на землю. В другие дни она снова оказывалась на верхушке стремянки. Наверное, очень хотелось помочь папе собрать антоновку.
…Анна научилась сама складывать пальчики для крестного знамения , кланяется вечером перед иконами и говорит «Бог за сё!» Что означает: «Слава Богу за все!» Услышала от меня, и понравилось. Каждый вечер неизменно требует читать перед сном детское Евангелие. О Христе, одетом в хитон и сандалии, говорит — «Мама! Бог босиком». Самая любимая и почти ежедневно читаемая глава Евангелия – о Воскресении Христовом. Анна называет эту главу «Мария». Может быть, даже такое крохотное детское сердце уже чувствует самое главное? Спрашиваю однажды: «Анна, где у тебя душа?» Дочка показывает на сердце.
… Анна замечает буквально все. В том числе и то, что папа с мамой, расставаясь, всегда благословляют и целуют друг друга. И малышка тоже стала так делать – перекрестит и поцелует уходящих папу и маму, глядя счастливыми глазами. Иначе, как «маменька» и «папенька» Анна теперь нас и не называет. Чему мы, конечно, рады. Только откуда у нее в речи эти старинные слова?
…С каждым днем мой живот округляется все больше. Анна посреди своих игр периодически вспоминает о малыше внутри мамы, прибегает и нежно поглаживает, сперва спросив: «Мама, можно?» Конечно, можно. Малышу ведь тоже интересно – кто это там, снаружи?
— Ой, мама, он прыгнул! Он слышит, какая у него сестренка!
И всегда с любовью говорит о маленьком, напоминает маме, что надо съесть яблоко или суп, потому что малыш тоже поест. В играх с куклами ее движения становятся все более мягкими и ласковыми.
Фото из семейного архива Елены Литвяк
Как любить ребенка
Книга с таким названием была одной из самых любимых в юности. Ее автор, польский педагог, детский врач и писатель Януш Корчак, погибший в концлагере вместе со своими учениками, открыл мне дорогу в педагогику. В неполные девятнадцать я храбро ступила на нее, совершенно уверенная в своих силах. Как это казалось тогда заманчиво и прекрасно – жить с детьми одной жизнью, питать их любовью, вести к добру…
Хотелось постичь детскую психологию, разбираться в детских болезнях, помогать детям освоить культуру. Позже добавилось еще — открыть им мир веры. Но я не знала тогда, как это все трудно. По-настоящему это мне объяснили Аня, Макарик и Митя.
…Удивительная фраза попалась на днях: «Я была очень хорошей матерью, пока у меня не родились собственные дети». Как током ударило: это же про меня! Про многих из нас, кто пытается жить не рядом с детьми, а вместе — в школе, в лагере, в детском клубе.
Конечно, в воспитании чужих детей есть свои сложности и неприятности, но в целом — восторг и подъем. А стоит родить одного или нескольких собственных детей, как воспитательский энтузиазм почему-то заметно гаснет: непонимание, ссоры, конфликты с родными детьми растут, как снежный ком. И однажды с удивлением замечаешь свое сходство с теми вечно занятыми родителями учеников, которые частенько попросту сбрасывали их на тебя. Открытие не из числа приятных, особенно, когда за плечами много лет педагогической практики.
Давно, еще в конце прошлого века, Симон Львович Соловейчик описал образ «детного человека», которому всегда есть дело до всего, что происходит с детьми. Его мир наполнен детством, при этом он сам остается взрослым. Но как же трудно быть таким «детным человеком» не иногда, не на уроке, не в четырех четвертях учебного года, не в пределах лагерной смены, а дома, двадцать четыре часа в сутки, без отпусков и выходных. Родительство – трудная школа ежедневной любви, каникул в ней не бывает.
Фото из семейного архива Елены Литвяк
…Когда с трудом открываешь глаза в шесть утра только потому, что кто-то очень тяжелый прыгает по твоей голове и требует немедленно играть и читать, когда краски, назначенные для рисования по бумаге, украшают живописными пятнами пол, только что вымытый, когда радостный клич «Я сама!» возникает в твоих ушах именно в ту секунду, когда ты пытаешься быстро надеть брыкающемуся чаду ботинки и получаешь тем самым ботинком в нос, понимаешь — любить ребенка трудно. Иногда – почти невозможно. Невозможно.
Оказывается, вот что легко: побыть рядом в течение восьми (или даже десяти) часов рабочего учительского времени, а потом уйти в свои мысли, оценивать полученное в наблюдениях, услышанное в общении. Словом, предаться привычному интеллектуальному комфорту. А еще лучше – тут же, по свежим следам, черкнуть эти наблюдения на бумагу.
И совсем другое дело, когда нужно любить 24 часа в сутки (или восемнадцать, если малыш здоров и удается нормально поспать). Когда на твое время, на тебя саму дитя претендует целиком, не желая мириться с твоими трусливыми придумками отдыха себе – сбегать хотя бы в магазин, но без тебя, дорогой малыш. Вот это все трудно.
Еще труднее пытаться честно описывать нашу жизнь и думать над ней. Тут же скрип открывающейся двери: «Мама, я проснулась!» Неужели два часа дневного детского сна уже миновали? Пытаешься наспех допечатать хоть кусочек текста, но чадо не соглашается, карабкаясь на колени, нажимает кнопки клавиатуры, смешивая свои случайные буквы с моими, такими подобранными по смыслу. Мысль истончается, улетает, глупеет. Нечего искать уловки. Пора заняться прямым делом – не писать про любовь, а опять любить. Тысячи секунд в день жить жизнью ребенка.
Чудо
Одиннадцать часов. Митя подкрепился перед сном и сладко причмокивает. Сквозь полуприкрытые веки смотрит внимательно, словно изучает, как выглядит мамино лицо в свете ночника. Папа и дети спят. В кухне еще тихо журчит стиральная машина, но драгоценная тишина уже укрывает наш дом своим теплым синим платком.
Никто не включает почти на полную громкость марш Преображенского полка, никто не бормочет тут же рядом бесконечную сказку, сочиняемую на ходу, не задает по десять вопросов в минуту, не проливает кефир на стол. Не спотыкаешься больно о разбросанные кем-то по полу кубики и машинки, не развешиваешь на просушку бесконечные штаны, колготки, ползунки и майки… Можно никуда не торопиться, просто посидеть, просто смотреть. Слушать домашнюю музыку.
Митя лежит на моих руках. И как же легко и удобно ему! Головка мягко уложена на сгибе маминого локтя и ротику так легко дотянуться до теплой груди со сладким молочком. Да и сам он такой ладный, аккуратненько помещается между двух маминых рук, поставленных на удобном расстоянии – не далеко, не близко, а в самый раз. А если положить малыша на левую руку, его ушко как раз услышит мамино сердце, и он уснет, убаюканный ритмом, знакомым ещё от чрева.
Настоящее чудо — эта гармония пропорций материнского и младенческого тела. Какие «силы природы» могли бы с такой любовью и доброй фантазией позаботиться о том, чтобы и маме, и малышу было хорошо? Я уж не говорю о том, как трогательно заботливо устроено материнское лоно, носящее младенца. Кто из нас с такой нежностью и мудростью может устроить детскую комнатку или построить дом? А Господь может. И не комнатку, и не дом. А – человека, конструкцию весьма сложную и капризную.
«Все в мире напоминает нам о Боге», — говорил афонский старец Паисий. Только как легко мы об этом забываем в суете дней, как стремимся к чудесам, которые разом преобразили бы нашу жизнь. А они вот, рядом. Как и первый снег, и мартовский дождь, и июньская радуга. Только мы их часто не замечаем, привыкли.
Страшно сказать, даже к детям привыкаешь, когда они подрастают. Перестаешь эту чудесность замечать. Все тверже и требовательнее звучит голос взрослого, говорящего с подросшим ребенком. А чудо-то никуда не делось. Ну тогда вот вам снова малыш, растапливайте снова свое сердце.
Удивительно, как легко продолжаешь жить интересами собственной жизни, имея на руках одного и даже двух детей. Конечно, заботы, болезни, но как-то быстро приспосабливаешься ко всему этому и умудряешься все-таки выкраивать личное время.
В небольшой семье каждый запросто ныряет в свое личное, внутреннее пространство, где его не достать, и возвращается, когда захочет. Дом, даже ухоженный и уютный, напоминает скорее гостиницу, где все гостят, время от времени.
А трое детей переворачивают мир.
Уже невозможно уединиться с книжкой или воткнуться в телевизор. Или уйти из дома до позднего вечера по своим собственным делам — это будет похоже на бегство из осажденной крепости.
Домашние как-то сразу перестают быть самодостаточными атомами, устремляются друг ко другу, подхватывая и помогая. Так в сырой ветреный вечер теснее жмутся к огню. Появляется чувство домашнего очага как реальности жизни, а не красивой метафоры, чувство локтя, спасительной тесноты и тепла. А иначе с третьим младенцем не справиться. Дом погрузится в хаос, как в пучину морскую. Это каким-то непостижимым образом понимают даже маленькие дети, внезапно, за один день, ставшие старшими.
Смешно — пять лет дочери, три с хвостиком – сыну, а они уже старшие. И ведь помогают, чем могут. Уже хотя бы тем, что не капризничают, не ссорятся.
Анне два с половиной, Макарию две недели
Опять и опять возвращаюсь к старому дневнику, набираясь сил для нового малыша. Истории, происшедшие несколько лет назад, непостижимым образом помогают решать сегодняшние проблемы.
…Двух-трехлетний малыш вызывает у стороннего наблюдателя противоречивые чувства. Смесь умильного любования с недоумением — а что с ним делать-то? Пусть себе копошится в песочке, пока мамочка беседует на скамеечке.
…Мне такая идея не нравится. Изо дня в день мы гуляем и разговариваем.
— Ветер дует, деревья качаются, — задумчиво произносит моя двухлетняя Анна. Интересно, сама она это вывела или запомнила случайно сказанное взрослыми?
– И ветер тоже качается… Ой, мама! Ветер на тебя смотрит!
— Как это? У него что, глаза есть?
— Есть!
— А какие глаза у ветра?
— Синие-синие.
…И каждый день, с самого утра – «не хочу», «не буду» по поводу каши, надетой майки, разбросанных игрушек. Желание вырваться и убежать, а то и побрыкаться, доказывая свою правоту. И, наконец, совсем неожиданное – «ты не та мама, чужая!»
— А твоя-то где?
-Моя мама в лес ушла!
-Ну, так иди к ней.
-И пойду. Отведи меня в крапиву к серому волчку. Оставь меня в лесу!
Ужас собственной дерзости нарастает до предела, глаза делаются огромными.
Откуда все это берется? Никто никогда не пугал ни лесом, ни волками, ни одиночеством. Может, это живет в каких-то неведомых глубинах детской души, заложенное туда поколениями предков? Или только так можно осознать впервые свою «отдельность» от родителей, свою непохожесть на них – сгущая темноту, чтобы вырваться к свету?
Но долго быть в этом – невыносимо. Анна в слезах обнимает за шею:
— Нет, ты моя, моя мама!
…Капризка и Нехочуха. Они появились в нашем доме, чтобы помочь дочке научиться отделять себя от своих поступков. Анне теперь гораздо легче – это Капризка виноват, что каша не съедена. Ну, так что же ты его слушаешь, прогони! Анна смеется, принимая новую игру: «Уходи, Капризка! Я маму слушаюсь». Радостный опыт борьбы с собой.
…Дочкины капризы и конфликты — ежедневные и ежечасные, особенно болезненно воспринимаемые по контрасту с мирно сопящим в колыбельке младшим братом. Два с половиной — три года – просто какое-то непрестанное испытание любви на прочность, курсы повышения родительской квалификации.
А что если у меня не получается договориться и мирно жить с дочкой не из-за нее, а из-за меня? Что если ее капризы – следствие моего постоянного напряжения и недовольства? Что если это наивный детский способ вернуть себе прежнюю, веселую маму, способную часами играть, петь, рисовать, а не прятаться за люлькой или компьютером? Похоже, это на самом деле так.
Вдруг стало скучно без конца возиться с Анной, захотелось чего-то «взрослого», испугалась – утопит домашняя рутина, не выберешься. Вдруг вспомнились предсказания друзей: застрянешь в пеленках-кашках, не вернешься потом в нормальную жизнь. Страшно захотелось делать что-то еще, кроме решения разных детских проблем. Как-то малодушно подумалось, когда родился еще малыш: «Вот, еще два года домашнего ареста».
Но детки решили, что мама им нужна очень-очень, и стали спать по очереди. Уложишь Анну, просыпается Макарий. Покормишь, переоденешь, поагукаешься с малышком, убаюкаешь. Ну, думаешь, пора: включаешь заветную кнопку компьютера в надежде сосредоточиться и писать – скрип двери. Дочка проснулась. И все сначала – играть, читать, гулять, кормить.
Подспудно накапливается раздражение. Раздражение на собственных любимых детей, вдруг помешавших осуществлению планов. Анна тут же реагирует ответными капризами. А ведь это она у меня учится. Что, как не взрослая форма капризов, мое раздражение – ведь и я не получаю того, чего хочу! Ничего себе! Но как, как все-таки соединить счастливое материнство и неустанное желание думать и писать?
Но только отложишь все попытки что-нибудь записать, как вдруг, совершенно неожиданно, дети засыпают разом и появляются те самые полтора часа, за которые можно горы свернуть. Душа успокаивается, просыпающиеся дети видят сияющую, добрую маму. Мы идем гулять. Светит солнце.
Фото из семейного архива Елены Литвяк
Два голоса
Удивительно, но со вторым и с третьим малышом намного легче, чем с первым. И, наверное, не потому, что еще не забылись премудрости ежедневного ухода за младенцем, что руки сами привычно проделывают бесконечные манипуляции с одежками, кремами, памперсами. Просто как-то больше доверяешь наши жизни Богу и, как следствие, меньше дергаешься по пустякам. К их разряду, кстати, вдруг оказалось отнесено многое, что так безумно волновало с первым малышом. А теперь только улыбаешься, вспоминая.
…Однообразие жизни, повторяемость мелочей почти каждого дня, суета житейская, постоянный шум, невозможность побыть хоть немного в спасительном одиночестве – все это тяготит страшно. Добровольное заточение в четырех стенах. Подводная лодка на глубине морской. Бывают дни, когда не хочется просыпаться.
Сегодня как раз один из таких. С самого утра два голоса тревожно переговариваются во мне, и я с ужасом думаю – кто победит?
Один голос заводится сразу, стоит только открыть глаза, столкнуться с первыми Аниными «не буду!», «не хочу!», «ну и пусть!». Этот голос груб, надоедлив и очень громок.
— Да когда же это кончится, наконец? Да сколько можно?! Опять Анька не слушается! Когда-нибудь будет у нас спокойное утро? Я же ничего такого не требую – просто умыться, поесть, выпить чаю, почитать книжку. Не спеша! Неужели это так много? Играла бы она в своем уголке, а меня не трогала. Не могу больше, надоело, устала. Почему я не могу, как все люди, пойти куда-нибудь без детей, сделать что-нибудь, что мне хочется, не в полпервого ночи, а в любое время!
Хочется пнуть что–нибудь, хотя бы мячик, а тут еще некормленная утренняя кошка вертится под ногами.
Как-то тихо, незаметно включается другой голос.
Фото из семейного архива Елены Литвяк
— Ну что ты, что ты, ты действительно просто устала. Ты ведь никогда ничему этому не училась – нянчить детей, принимать каждую минуту жизни человека, а не только те несколько часов, которые ты сама назначишь своей вольной волей. Да как бы ты жила, что бы ты делала без малышей, без мужа? Читала бы книжки? А зачем? Писала бы? А вдруг все твои свежие мысли засохли бы вместе с твоей коченеющей самовлюбленной душой? Может быть, это последний шанс повзрослеть по-настоящему. Стать. Быть. Жить. А не думать, что живешь. Не придумывать жизнь.
А ведь и правда – никогда и никто не учил просто быть рядом, откликаться, жить чужой жизнью как своей. Все больше — давали знания, учили профессии, домоводству, на худой конец. А главное оказалось – вот это. Вынашивать человека в сердце, как вынашивала в утробе. Принимать целиком и любить несмотря ни на что. Оттого и стараешься хоть иногда сбежать из дома во внешний мир, что дети, особенно маленькие, требуют общения не на поверхности — такого вежливого, необременительного, как принято у воспитанных людей — а из глубины. Им нужно все твое существо, а не прочитанная книжка, не новая игрушка, даже не игра – и ты бежишь. С непривычки так глубоко жить другим человеком.
Читайте также:
 |
|
 |
Анна. Макарий. Дмитрий Елена Литвяк Кто-то правильно сказал: «У многодетных родителей всегда пятница». А мы еще и не многодетные по-настоящему. Разве трое – это много? Но дни, как гуси, пролетают, не оглянешься, это правда. Зато и жизнь не плоская. |