Апологетические заметки XIV

О предрассудках эпохи

Наивные викторианцы

В заметке “О фантомных аргументах”¹ уже рассматривался вопрос от том, как некоторые аргументы в теистически/атеи­сти­ческой полемике сильно завязаны на конкретную эпоху и культуру, на определённые встроенные интерпретации фактов, которые в сознании людей не отделяются от самих фактов.

Например, во времена Дарвина серьёзным аргументом против бытия Божия было наблюдаемое отсутствие единства человеческого рода — как могло такое быть, чтобы грязные голые зверообразные дикари Южной Америки были творением того же Бога, что и викторианские джентльмены? Казалось совершенно очевидным, что белокожий, одетый, благовоспитанный, говорящий на членораздельном английском языке джентльмен не может происходить от того же Адама, что и смуглые, голые, издающие животные звуки туземцы. Очень часто это не было проявлением осознанного расистского высокомерия — это воспринималось как факт, который, нравится он нам или нет, приходится принимать.

Конечно, сейчас мы это как факт не воспринимаем; факт — это то, что аборигены ходят (почти) голыми, язык их нам непонятен, а обычаи сильно отличаются от европейских. Шок и отвращение, которые испытывал викторианец, наблюдая полуголую беременную дикарку, — это эмоциональная реакция, причём обусловленная культурой эпохи. Современных людей, закалённых читателей National Geographic, дикарками в набедренных повязках не удивишь; викторианские сомнения и тягостные раздумья — “и как это Господь Бог мог сотворить такое неприличие” — в наше время просто непонятны или даже смешны, когда мы начинаем их понимать.

Но это заметно, когда мы смотрим на другую культуру — мы-то не викторианцы — но внутри нашей собственной культуры мы также склонны исходить из определённых предрассудков, которые никто не ставит под вопрос не потому, что они бесспорны, а просто потому, что так уж мы воспринимаем мир. Особенность такого рода предрассудков в том, что их очень трудно обнаружить, находясь внутри той же самой эпохи и культуры, однако попробуем кое-что обозначить.

Культура сциентизма

Наша культура находится под очень сильным влиянием сциентизма — мировоззрения, согласно которому наука является единственным легитимным путём познания истины. Причины этого в общем-то понятны; мы обязаны науке очень серьёзным улучшением качества жизни, которое нам принесла технология и особенно медицина. Король-Солнце, абсолютный властелин самой могущественной монархии в Европе, очень страдал зубами и, вероятно, временами был готов отдать полцарства за избавление от страданий; современному же москвичу приходится отдавать за это всего ползарплаты — прогресс налицо. Восторг (“мы электричеством посеем и пожнём”), ожидание от науки решения всех проблем вплоть до вечной жизни связаны с тем, что наука уже сильно повлияла на нашу жизнь. Мы живём намного дольше и не в пример сытнее, чем наши предки. Сциентизм, таким образом, — это вполне понятное, напрашивающееся заблуждение, как в викторианскую эпоху напрашивающимся заблуждением был расизм.

В чём именно проявляется нынешняя вера в науку? Во-первых, люди (не столько учёные, сколько “рядовые телезрители”) склонны наделять науку полномочиями определять этические решения. Евгенетика (по большей части), социал-дарви­низм и прочие мерзости остались в прошлом (боюсь, что не навсегда), но привычка научного обоснования своего поведения закрепилась как что-то само собой разумеющееся. Например, некие учёные пронаблюдали за некими птицами и обнаружили, что тот самец, который оплодотворяет самку, и тот, который потом кормит её, пока она сидит на яйцах, — разные граждане. Из этого они сделали вывод о некоем эволюционном механизме, который поощряет “супружеские измены”, — детей рожать от носителя “хороших генов”, в витии гнезда полагаться на самца с “хорошим характером”. Те же учёные полагают, что эволюционно самцы склонны к промискуитету², так как разумной эволюционной стратегией является оплодотворение как можно большего числа самок для распространения своих генов. Трудно судить, насколько всё это верно с точки зрения биологии. В данном случае интересна не столько биология, сколько её восприятие культурой; и вот в нашей культуре подобные рассказы из жизни животных воспринимаются как индульгенция — странным образом считается, что отсылки к животному миру как-то оправдывают аналогичное поведение людей. Или рассмотрим пример со знаменитым “пингвином-геем” из Нью-Йоркского зоопарка; неизвестно, в чём конкретно проявлялся пингвиний гомосексуализм, но он был кумиром и символом для гомосексуалистов-людей, пока не совершил коварной измены — “нас на бабу променял”, оставил друга ради самки, каковое его покаяние с радостью приветствовали сторонники традиционных семейных ценностей.

Однако оба эти случая предполагают, что животные каким-то образом могут служить нам примером и оправданием нашего поведения. Это — особенность нашей эпохи; раньше люди прекрасно знали, что животные, как правило, не живут в честном браке, который им к тому же просто не заповедан, но им и в голову не приходило, что это предоставляет какую-то индульгенцию им самим. Напротив, моральное падение описывалось как уподобление “скотам бессловесным”, ниспадение в низший уровень бытия, что-то, чего человеку не надлежит делать. Нынешний распутник, утешающийся тем, что мужчина от природы полигамен, исходит из того, что “научный” взгляд на человека полагает в нём один из биологических видов, животное, эволюционно склонное вести себя так-то и так-то, сообразно своему животному естеству, а то, что естественно — не безобразно. Приведём лишь несколько случайных цитат из глянцевых журналов: “Учёные, отвергая мораль ради истины, непреклонно твердят: измену нельзя считать отклонением от правила, это универсальная константа, поскольку полигамия заложена и в мужчине, и в женщине генетически”. “Ген измены есть только у мужчин”. “Специалисты установили, что вовсе не сердце красавицы склонно к измене — к этому её толкает наследственность, а именно — особые гены”. “Супружеская неверность может быть запрограммирована у некоторых людей на генетическом уровне, утверждают учёные”. В том случае, когда раньше человек шёл исповедовать свой грех к священнику и принимать Божье прощение, теперь он идёт к учёным, чтобы они ему объяснили, что его поведение нормально, естественно и поэтому непредосудительно. Разумеется, серьёзные учёные на все эти “учёные доказали” могут смотреть с глубокой иронией; но обращение к науке за индульгенцией как феномен массовой культуры налицо.

Именем Науки…

Другой аспект сциентистского влияния в нашей культуре — злоупотребление понятием “науки”; это проявляет себя по-раз­ному. В религиозной культуре любое явление ищет себе религиозного обоснования; при этом религия может подвергаться жесточайшему искажению, а заповедь не поминать имя Божие всуе систематически попираться. Бог в лучшем случае “ве­лит” поддержать такую-то партию, а в худшем — напасть на такую-то страну. В сциентистской же культуре любое явление ищет себе научного обоснования. Например, в XVII веке расисты производили чернокожих от библейского Хама, начиная с конца XIX объявили их эволюционно низшей ступенью; одно и то же явление сначала старалось обосновать себя ссылками на Библию, затем — ссылками на науку. “Научность” как национал-социа­лизма, так и коммунизма даёт тут яркий пример; если бы в архаическом обществе евреи и цыгане подлежали истреблению как злые колдуны и напустители порчи, то в обществе уже сциентистском под их расчеловечивание подводилась солидная научная база, а обязательное мозгомойство на тему “научности” коммунизма многие из нас ещё застали. Если в религиозной культуре — в Иране, например, — идеология притворяется религией, то в обществе сциентистском она притворяется наукой. В обществе, где сосуществуют, взаимодействуют и конкурируют и религиозная, и сциентистская культура и допускается конкуренция идеологий, как, например, в США, можно наблюдать и то и другое.

Такое употребление науки всуе — как ранее (или одновременно) употребление всуе религии — как правило, не является актом сознательной лжи. Рабовладельцы XVII века искренне полагали себя послушными Библии христианами; евгенетики XIX–XX веков полагали, что их взгляды являются вполне аутентичной наукой, а никак не её извращением. Тем не менее то, что в наше время в обиходе называется наукой — это собственно наука плюс науковидная мифология. Уточним — слово “мифология” в данном случае используется не как ругательство, а как описание: “повествования, вписывающие наблюдаемые явления в определенную картину мира”. Эта картина мира является сциентистской и по определению атеистической — Бог не познаваем наукой, вся реальность сводится к тому, что познаваемо наукой, следовательно, Бога нет.

Современный пример — “научное” объяснение происхождения религии, с которыми время от времени выступают атеистические авторы вроде Дэниэла Деннета или Ричарда Докинза. Эти объяснения могут выглядеть по-разному, но у них есть одна общая черта — они воспринимаются как “научные”, хотя таковыми не являются. Естественные науки характеризуются своим методом. Этот метод включает в себя сбор данных путём повторяющихся наблюдений и воспроизводимых экспериментов, выдвижение гипотез, которые могли бы объяснить эти данные, а потом верификацию (подтверждение) или фальсификацию (оп­ро­­вержение) этих гипотез. К области естественных наук относятся утверждения, которые можно подтвердить (позитивный критерий) или опровергнуть (негативный критерий Карла Поппера) при помощи наблюдений и экспериментов. Когда тот же Деннет говорит: “Эволюционно безопаснее принять камень за хищника, чем хищника за камень; отсюда тенденция одушевлять неодушевлённые предметы; так леса и горы были населены духами, которые, борясь за ограниченные ресурсы внутри человеческой головы, доэволюционировали до монотеистического Бога”, или когда Докинз рассуждает о “религиозных мемах”³, эти утверждения вненаучны — их невозможно ни подтвердить, не опровергнуть никакими наблюдениями или экспериментами. Что могло бы опровергнуть эту картину? Какие данные могли бы в неё не вписаться? Да никакие; это миф, а не гипотеза. Но аудиторией он воспринимается именно как “наука” и именно в качестве науки излагается.

Размывание границ науки — и часто её подмена мифологией — проявляется и в таком понятии, как “естественнонаучное объяснение”. Под ним имеются в виду две очень разные вещи, которые, однако, в нашей культуре оказываются склеенными. “Естественнонаучное объяснение” — это 1) описание того, как одно явление связано с другими в рамках природной упорядоченности, описание того, как состояние А переходит в состояние В сообразно с известными нам законами природы; 2) по­вество­ва­ние, которое вписывает наблюдаемое явление в картину мира, в которой нет ничего, кроме движущейся материи. “Ес­тественно­научное объяснение” в смысле 1) может быть верифицировано или фальсифицировано, в смысле 2) оно ни верификации, ни фальсификации не подлежит, но при этом в рамках нашей культуры продолжает выдаваться за науку. Например, некий учёный в научно-популярном фильме про эволюцию говорит, что наша способность к культуре и науке развилась потому, что протолюдям надо было впечатлять самок. Идея, что наука и культура сильно помогают продвигать свои гены, выглядит несообразной наблюдаемой реальности (непохоже, чтобы деятели науки и культуры отличались особой многодетностью), но главное, стоит обратить внимание на то, что эта теория не обладает предсказательной силой и потому не верифицируема, а как её можно было бы фальсифицировать, тоже непонятно.

Поэтому когда атеисты говорят, что “всему есть естественнонаучное объяснение”, они обычно имеют в виду, что материалис­ти­ческая мифология в состоянии всему приискать объяснение. Однако было бы ошибкой путать эту мифологию с наукой как таковой.

Конфликт религии и… чего?

Напряжённость между наукой и христианской верой во многом связана с этим смешением собственно науки и материалистической мифологии. Когда американские младоземельные креационисты (люди, полагающие, что земля сотворена несколько тысяч лет назад за шесть календарных суток) говорят о теории эволюции как об “атеистическом мифе происхождения”, они совершенно неправы в отношении эволюции как научной теории: ряд выдающихся эволюционистов были (и остаются) теистами. Но они правы в том отношении, что с этой научной теорией в массовом восприятии оказывается соединён миф, что “усе зробив не Бог, а обизьяна”. Эволюция как научная теория идёт в пакете с определённой мифологией “все-можно-объяс­нить-без-Бога-значит-Бога-нет”, и мы опять сталкиваемся с путаницей вокруг слова “объяснить”.

Наука работает с природной упорядоченностью и описывает явления в рамках этой упорядоченности. То, что выходит за рамки этой упорядоченности, в частности, вмешательства личностных агентов (чудеса Божии, вмешательства ангелов, инопланетян, недовольных лаборантов и т. д.) выходит за рамки науки. Само наличие упорядоченности, интеллектуально постижимых и математически выразимых законов мироздания наука не объясняет, это за пределами её метода. Наука таким образом не является альтерантивным теизму способом объяснения реальности — она описывает, как в рамках природной упорядоченности материя переходит из одного состояния в другое. Теизму противостоит именно сциентистская мифология — повествования о том, что разум, совесть, потребность в смысле, чувство красоты, стремление к познанию есть не больше чем побочный продукт безличного эволюционного процесса, а человек — не больше чем ещё один биологический вид, а за этическими наставлениями естественно обращаться к птичкам и бабочкам, ну, на худой конец, к пингвинам.

Против этой мифологии и ополчаются благочестивые арканзасские креационисты, как и их российские единомышленники, а так как в текущей культуре эта мифология оказывается приклеена к определённой научной теории, они заодно ополчаются и против теории.

Что могло бы помочь в преодолении сциентистской мифологии? Это может показаться парадоксальным, но — популяризация науки, разъяснение того, в чём состоит научный метод, что можно считать научно установленным, а что нет. Здесь — как и в других областях, например, в отношении лженауки и оккультизма — Церковь и академическая наука являются естественными союзниками.