1 декабря вышла неэлектронная версия книги «Музей революции» Александра Архангельского — завершился смелый эксперимент писателя. главный редактор Правмира Анна Данилова беседует с Александром Архангельским об итогах эксперимента…
Должно было быть в тысячу раз хуже
— «Музей революции» начался как совместный эксперимент — ваш и Института книги: как будет продаваться книга в сети, если нет бумажной версии. Прошло три месяца с начала продаж, только что вышла бумажная книга — довольны результатами? Как оцениваете динамику?
— Как почти максимально возможную в заданных историей обстоятельствах. Только на ЛитРесе продано более 1000 экземпляров. Много это или мало? Если сравнивать с Америкой — до смешного мало. В наших условиях очень хорошо. У нас несколько тысяч книжных магазинов, торгующих бумажными книгами и всего три-четыре легальных электронных ресурса. До 90 процентов цифровых книг скачиваются у пиратов.
Абстрактно говоря, ситуация с продажами цифры должна быть в тысячу раз хуже, чем с бумагой. А при этом цифровой «Музей революции» продавался медленнее раза в три, а не в тысячу — это очень хороший результат. У нас не было рекламы, мы не платили никому.
Был уговор с самого начала — тратим деньги на сайт, на юридическое обеспечение, но ни копейки за рекламу, баннеры и прочее. Оказалось, что интерес важнее, чем деньги. Тот же «ЛитРес» сам с удовольствием размещал крутящиеся баннеры на главной странице, подталкивал книгу.
И еще. Если вы когда-нибудь заходили на легальные российские ресурсы, которые торгуют книжками, то вы должны понимать, что спрос на них весьма специфический. В лучшем случае на первом месте будет «Оттенки серого», дальше Донцова, и это еще неплохой результат, потому что вы хотя бы знаете, кто это такие. А после этого — сто имен, которых читатель бумажных книжек не слышал никогда. В электронном виде они продаются на ура — «Война 1», «Война 2», «Война 154», «Война лошадей и свиней».
То есть люди, как правило, покупают легальную книжку, чтобы ее проглотить утром, едучи на метро на работу или с работы вечером, и не грузить мозги. Никому в голову не приходит искать нормальную литературу в этих местах — не привыкли. То, что эту инерцию удалось хоть как-то сбить и подготовить приход других серьезных авторов в легальное цифровое пространство, можно считать победой. Я знаю, что всерьез обдумывают подобную перспективу Майя Кучерская, Елена Зелинская, другие коллеги.
Джентльменское соглашение с пиратами
— С пиратами получилось договориться на данный момент?
— Думаю, что удалось, хотя они мне этого не сказали. Но ни на одном из крупных пиратских ресурсов «Музея революции» нет. А остальные мои книги — есть. Так что, кажется, люди услышали мою просьбу. Я обратился к ним не с требованием, не грозя кулаком, а просто попросил дать время до января. Значит, как-то договариваться можно.
— Как дальше сложится судьба «Музея революции»?
Только что журнал «Октябрь» завершил публикацию журнальной версии, я ее вывесил в бесплатном доступе на своем сайте www.arkhangelsky.com. К этому времени подоспела бумажная книжка, посмотрим, помешает это или поможет ее продажам. Потом бумажная книга три месяца попродается, и я повешу в бесплатном виде полную версию книжки.
Неукраденные книги
— Для чего вы все это?
— Очень просто: я хочу, чтобы те, кто могут покупать — покупали, а те, кто не может — могли брать не краденый материал. Я в детстве очень рано начал зарабатывать, потому что денег в семье не было, и я помню, как иногда хотелось книжку купить, а не на что. Я не хочу, чтобы так какой-нибудь мальчик или девочка из бедной семьи не могли меня прочесть. Или пенсионеры, или студенты, или человек, оказавшийся в трудном положении. Почему они должны брать у воров? Пускай возьмут у меня.
— Про пиратство вы говорили и на заседании Совета по культуре при Президенте…
— Я сказал, что бороться с пиратством — правильно, но, помимо этого, нужно предлагать альтернативу, и государство могло бы выкупать авторские права и обращать их в публичное достояние на время. Не все подряд, а только то, что принципиально важно для сегодняшнего, для присутствия современной немассовой культуры в обороте по всей стране. Между прочим, если посчитать, сколько тратится денег на программы борьбы с пиратством, окажется, что лучше их потратить на выкуп прав. Разумнее и дешевле. Но, судя по всему, услышан я не был.
— А что бы вы включили в этот список? Ведь вообще все то, что создавалось на государственный заказ в советское время, просто должно быть бесплатным и не иметь авторского права.
— Если так рассуждать, то мы должны отказаться от приватизированного жилья, потому что оно строилось на государственные деньги. Понимаете, когда рухнуло прежнее государство, стало невозможно выстроить чистые правила в отношении с прошлым. В одном случае — да, в другом — нет. Поэтому я бы сказал по-другому: если СЕГОДНЯ что-то создается на государственные деньги, то, конечно, права должны быть обезличены, права должны быть общественным достоянием. А насчет советского — сложный вопрос.
Другое дело, если произведение создавалось автором без всякого государства или киностудией, а государство хочет, чтобы его смотрело или читало как можно большее количество людей — оно может это выкупить. Не навсегда, тоже на какой-то срок, по прозрачному, открытому конкурсу.
— А что именно выкупать?
— Не знаю — у меня один вкус, у кого-то другой. Должны быть комиссии экспертов, которые принимают это решение. Эти комиссии должны состоять из людей разных вкусов, разных возрастов и поколений. Модернисты, постмодернисты, деревенщики и антидеревенщики. Они должны как-то между собой договариваться. Допустим, у реалистов в этом году больше позиций, значит, должно быть больше книжек именно таких, а в следующем году будут более сильные постмодернисты. Враждовать будут? Будут. Ругаться будут? Будут. А решение примут, я вас уверяю.
— «Музей революции» с точки зрения жанра — это…?
— Роман. Точка. Это не детектив, это не женский роман, это не мужской роман, это роман. Философский ли он? Там есть какие-то философские вещи, но, мне кажется, что они не затмевают рассказа. А роман — это хорошо рассказанная история, правда? Ты должен хорошо рассказать достаточно сложную историю. Герои, хотя бы часть из них, должны быть читателю близки, даже если в каких-то проявлениях своих они неприятны, они все равно должны быть обаятельными, чтобы привлекать читательское внимание. Все остальное — вопрос авторского выбора.
Я сам люблю, чтобы в книжке был хорошо построенный сюжет, чтобы… Знаете, как печка? Долгие годы у меня был полуразвалившийся домик в Голицыно, шлакоблочный, послевоенный. Я там сидел до осени, в сентябре, в это райское, золотое время для работы за столом, и все время подтапливал печку на кухне, чтобы хоть как-то согреться. Вдруг начинается тяга, воздух тянет огонь вверх. Так, мне кажется, в идеале должно быть и в книжке.
Два фантома
— Где граница в романе между фантомом и реальным творением?
— В романе — два директора усадьбы — один нынешний, другой будущий. Один директор строит фантом — не было никакой усадьбы, ничего не сохранилось. А другой делает виртуальный музей, то есть, тоже фантом. Но у одного этот аттракцион становится жизнью, потому что он сам себя в него вложил, отдал себя до конца, и прошлое вдруг оно стало таким, как он придумал.
А другой не хочет отдавать себя и у него все становится фантомом, включая и его семью, его любовь. Будущий директор вроде бы влюбляется, но читатель, надеюсь, почувствует: на самом деле он влюбляется в фантом, эта женщина как бы и есть, но ее как бы и нет, образ ее расплывается. Лишь в одном-единственном абзаце мы видим ее, так сказать, изнутри, становимся свидетелями ее боли, — но это тот самый эпизод, который он не увидит никогда, потому что они уже расстались навсегда.
Тем не менее, его фантом тоже рано или поздно станет реальным. В то время, когда он будет готов заплатить собой за это.
— Нет ли параллелей с Generation P Пелевина?
— Если я правильно помню роман Generation P, то он описывает, как все становится эфиром в прямом и переносном смысле этого слова. Жизнь там вылетает в эфирную трубу. Мне кажется, что если есть переклички, то тематические, а по смыслу это по-другому и про другое. По крайней мере, мне так кажется.
А вообще я сейчас рассуждаю с таким видом, будто все придумал заранее, четко расчертил и знал, как, что и к чему. На самом деле 4 года назад я задумывал другой роман, он назывался «Герой второго уровня», он должен был быть про молодого заместителя директора музея, он должен был быть любовной историей, а потом появился этот старый директор, потом появился неожиданно для меня старый епископ, такой же противный, как и старый директор, но такой же обаятельный и такой же живой.
— Неожиданно для вас?
— Да. Они вошли такой стариковской тяжелой поступью, раздвинули пространство, перетянули одеяло под себя и переконструировали весь роман.
— В каком виде присутствует сюжет у автора до начала написания?
— Бывает по-разному. Роман «Цена отсечения» мне, скажем так, привиделся. От начала, от первой страницы до последней. Я никакой конструкции там не менял, как книга придумалась, так и писалась. В случае с «Музеем революции» придумались завязка, герой, я слету написал большие куски, а потом наткнулся на других героев, как на препятствие, и расшибся о них. Они развернули сюжет на себя, смысл начал плыть в другую сторону, замысел начал сам меняться, вопреки моей воле.
Более того — с первого до последнего дня работы, все четыре года, я был совершенно уверен, что лучше всего получается сюжетная линия, связанная с записями героя в ЖЖ, а название «Герой второго уровня» окончательное. Но в ту секунду, когда я нажал кнопочку «отправить», и рукопись улетела к главному редактору журнала «Октябрь» Ирине Барметовой, мне стало понятно, что название умерло, и вся линия, связанная с Живым Журналом, отсохла, отвалилась.
— Убрали ее?
— Она в электронном издании идет как приложение, но в бумажном виде ее нет.
— В интервью Майе Кучерской вы обсуждали, что в романе много узнаваемых лиц…
— За это интервью я Майе от души признателен. Оно для меня было очень важным. Но когда мы разговаривали, именно вопрос о прототипах звучал несколько иначе.
— Как?
— Без упоминания конкретных наших современников. В самом общем виде — о соотношении вымысла и реальности. Что же до конкретных прототипов, перечисленных в «газетном» вопросе… Да, старый директор внешне похож на Теодора Шанина. Внешне. Лысина, выговор, и тяжелая поступь обаятельного старика и шипящая фамилия. Но и все. А главные прототипы у директора — совсем другие. Не один и не два. И сколько там придумано, а сколько подсмотрено у жизни — вопрос отдельный… Епископа такого я не видел никогда, он придуман от начала и до конца. Хотя какие-то детали — да, из жизни. И так далее, про всех героев без исключения.
Поймать жизнь
— Вы поймали веяние времени? Отразили? Довольны?
— Автор себе не судья. Я надеюсь, что роман более сгущенный, менее очерковый и более лиричный, чем это было в «Цене отсечения», при том, что повествование здесь крайне сжатое, «без жира». Почти без отступлений. Передано ли время? Я не знаю, но как я его ощущаю, мне кажется, что там это есть, но я не думаю, что следующий роман я буду писать о современности. В том смысле, что сюжет будет про наши дни. А так — мы же не можем до конца выскочить из своего времени.
— Не могу не спросить про Ваше и Кучерской провидение в отношении антицерковных событий? Сами вы как это оцениваете? Случайно так получилось? Выбирали самое абсурдное и фантастическое, а оно — перед нами…
— Хуже того, роман Быкова «Американец» заканчивается взрывом Храма Христа Спасителя, и уже точно, что мы втроем сговориться не могли. Другое дело, что Майя закончила свой роман «Тетя Мотя» (который читатель оценил по достоинству, книга стала бестселлером) раньше, чем я, и дала мне почитать в рукописи. И когда я дошел до сцены, в которой сгорает музей из-за новообращенного дурака-начальника, который поставил перед иконой лампаду, зажег и ушел, — мне стало неуютно. Потому что и у меня усадебный храм в конце сгорал, он так страшно, так красиво полыхал…
Пришлось срочно переделать финал, заменить пожар на подпиленные «столбы». Я-то придумывал фантасмагорию, потому что не прошло и полугода, как начали спиливать кресты. И Майя, и я искали некую символическую картинку. А попали в газетную реальность.
— И так писатель-фантаст стал писателем-реалистом…
— Или наоборот. Просто все мы уловили что-то, что носилось в воздухе. Носилось-носилось и принеслось.
Время писателя
— А как вы строите свое время, когда пишете?
— Мне повезло, я смог обустроить свою жизнь в последние годы так, что примерно раз в два-три месяца я улетаю дней на десять и взаперти пишу, а потом, уже в Москве, каждый день с утра потихоньку довожу до ума, по возможности…
— Без Интернета?
— Нет, Интернет мне совершенно не мешает. Когда устаю от напряжения, я могу выйти в «Facebook», что-то ответить и выйти обратно — меня не затягивает совершенно. Стараюсь «на выезде» вставать рано, плотно работать до середины дня, пока не выписался, потом до вечера бесцельно брожу по улицам и пропускаю поток жизни через себя.
— То есть, вы жаворонок?
— Я бы предпочел ложиться рано, а вставать поздно, но не выходит. Но в любом случае лучше рано лечь и рано встать.
— Вы закрыли все свои авторские колонки и постоянное актуальное комментирование, с чем это связано?
— Одну все же запустил снова — «Я читатель», на сайте РИА. Но ее мы будем делать по очереди, раз в три недели. Кстати, Майя Кучерская в этом проекте тоже участвует. Мельтешить больше не хочется. Мне 50 лет, я довольно поздно вышел на свою литературную дорогу, у меня, надеюсь, есть какое-то время активное в запасе, но, рано или поздно… Писатель — профессия возрастная. Конечно, бывают исключения, но как Бог даст; пора уже сосредоточиться на главном.
Тем более, что пишу я медленно. Есть другие замыслы, не литературные, школьный учебник, который сжирает время.
— По литературе?
— Боюсь про это говорить, потому что мы не успеваем ничего. Но по-хорошему мы должны, вместе с моей подругой Татьяной Смирновой, директором православной гимназии «Образ», подготовить всю линейку учебников, с 5-го по 9-й классы, к поздней осени 2013-го года.
— Трудно поверить, что Вам 50.
— Ну, в детстве я был таким хлипким и маленьким, что меня всегда держали за сопляка, я поэтому рано отпустил усы, а когда начала расти борода, то и бороду, чтобы меня за взрослого принимали. Когда я пришел работать в журнал «Дружба народов», завотделом публицистики бегал по редакции с криками: «Баруздин сошел с ума! Стал брать школьников на работу!», — а я уже был женат к этому времени, у меня первый сын родился. Вино в магазине не продавали, требовали паспорт. Очень было обидно. Считайте, что сейчас настало время компенсации.
Правильный музей — это…
— Вернемся отчасти к роману — к теме музеев — каким должен быть музей, какова должна быть его функция и как он должен присутствовать в нашем обществе?
— Во-первых, есть примеры того, как он уже присутствует. Мне кажется, образцово устроена «Ясная поляна», где даже детский сад есть; ничем не хуже устроена Шереметевская усадьба в Останкино; великолепен опыт Дарвиновского музея (понимаю, что на страницах Правмира последнее звучит особенно пикантно); а «Русское бедное» в Перми? а Вешенское? а Поленово? Или возьмите музей изобразительных искусств им. Пушкина, он же оброс кружками, там детское творчество процветает!
Возьмите Политехнический. Политеатр, лучшие лекторы страны. Люди идут на встречу с наукой! В принципе, так должно быть везде. В 90-е годы, трагической ценой, музеи и усадьбы были развернуты в правильном направлении — они должны быть центром хозяйственной жизни данного региона, она должны и финансироваться, и зарабатывать, потому что услуги в сфере культуры — это абсолютно современный способ производства.
— А зарабатывать как?
— Гостиницами, ресторанами, туристическими программами. Была совершенно замечательная программа у Музея Куликова поля: «У бабушки в деревне». Школьников размещали у поселян и поселянок, те их кормили, школьники работали, а рядом поле — ковыль. Как обрабатывать это поле? Вроде музейное поле, но это же ковыль. А почему школьники не должны учиться обрабатывать так, как это делали наши предки? Для жителей близлежащих — это деньги. А где они еще работу найдут? Колхозов нет и системно больше не будет, только если в виде исключения…
Многие музеи воспроизвели нормальную традицию — вокруг поместья кормятся поселения, а директор ощущает себя сразу и художником, и ученым, и бюрократом, и барином. Государство должно давать деньги на содержание собственной музейной части — охрану, реставрацию, на научные исследования, на инфраструктуру, а на развитие музей может зарабатывать сам. Если ему не мешать. А ему — мешают.
Только-только директора научились создавать успешные музейные хозяйства, как им стали бить по рукам, искусственно выводить на тендеры, отбирать земли — самый шумный скандал был вокруг усадьбы «Архангельское», где известные ныне фигуранты дела о Рособоронсервисе сбрасывали угодья по договорной цене.
Нет системы грантов, которые позволяют ставить и решать сложные задачи, осуществлять яркие проекты, втягивая музейную жизнь в производство культурной современности. А бесконечные попытки выдавить самостоятельных смотрителей, накрыть медным тазом научную деятельность музеев? Все эти скандалы вроде того, что случился в великом Ферпонтове? А сознательная игра государства на музейно-церковном поле, стравливающая людей церкви и людей культуры?..
Мы не желаем понимать, что музей — это не место, где бабушки шугают школьников, а это место, где бурлит жизнь, и если нельзя трогать исторический объект, то рядом стоит его модель, дети сидят на ковриках, учителя проводят занятия… Это не храм, хотя и храм должен иметь часы тишины и часы детского шума. Музеи должны быть фабриками, производящими смысл. Усадьбы — местом встречи всех направлений современной культуры.
У нас актуальное искусство стало враждебно всему церковному и традиционному, но, может статься, оно потому так враждебно, что мы давно разошлись по разным углам? А если бы на территориях тех же усадеб акционисты и традиционные художники участвовали в каких-то общих проектах, и ситуация в целом была бы другой? Повторяю, государство не должно все финансировать само, оно не должно мешать зарабатывать — во-первых, и создавать условия, чтобы бизнес вкладывался в культуру, во-вторых.
Образ девушки…
— Полемика, возникшая на встрече у Президента между о. Тихоном (Шевкуновым) и Путиным об образе современной девушки — кто более прав?
— Вопреки тому, что писали потом в газетах — я напряжения между участниками дискуссии не почувствовал. Это была всего лишь ответная шутка. Более того, потом главный начальник потом поправился и сказал: «Я про архимандрита Тихона ничего плохого сказать не хотел».
— А если описать портрет современной действительности, то какова современная девушка?
— Не березка и не пьяница. Но сначала о другом. Отец Тихон, и в отличие от президента, и в отличие от нас с вами, среди прочего еще и возглавляет колхозы. Он видит, как у него девушки, которым он платит 15 тысяч рублей, уезжают в город на 5 тысяч заниматься тем, чем в городе девушки занимаются за 5 тысяч, только потому, что там веселее и круче… Применительно к этому слою — он прав абсолютно. Пьяная девушка, матерящаяся в телефон — реальность. Но реально и другое. Посмотрите на сегодняшних студенток — ничего похожего ни на девушку возле березки, ни на придорожную пьяницу.
— Со студентами… Мы с вами все-таки учим студентов лучших ВУЗов страны.
— Я езжу по стране, не только в лучших ВУЗах выступаю. Я, правда, наблюдаю неприятную тенденцию — слишком многие намылились на отъезд. Но всем места там уже не хватит, многие вернутся и придется жизнь обустраивать здесь.
Кому нужны гуманитарии?
— Оказывается, что наши студенты очень нужны Германии, Германия готова взять всех. И жилье находится, и отличная работа. У нас гуманитарной молодежи что могут пообещать? Либо вы занимаетесь наукой — поступайте в аспирантуру, будет у вас стипендия, 5 тысяч. Либо вы на нее живите и ни в чем себе не отказывайте, либо идите секретарем в «Газпром», и по ночам, опять же, вы можете заниматься наукой. Что сегодня Россия может предложить тем же гуманитариям? Нужны они вообще? Нужна наша молодежь здесь?
— Давайте вернемся к Германии. Все-таки немецкий славист, за редким исключением, не будет работать по специальности. Скорей таксистом, чем славистом. Насчет германистов не знаю, но что-то мне подсказывает, что здесь дела обстоят чуть получше, но тоже не идеально. Там тоже сокращают прием на «непрактичные» специальности. Но не принимают решения тотально выдавить гуманитарное знание за пределы действующей системы образования — в отличие от нас; ливановские рейтинги, унижающие РГГУ, МАРХИ, творческие вузы, бывший ленинский пед, стоили бы немецкому министру кресла.
Преизбыток чистых специалистов компенсируют введением прагматики в учебный процесс; у нас этим занимается ругаемая всеми Высшая школа экономики, где на гуманитарных факультетах, помимо всего прочего, учат работать в креативных индустриях, в том числе в крупных компаниях, которым тоже нужна история, между прочим.
— А зачем в крупных компаниях нужна история?
— Потому что любая крупная компания, если она планирует себя всерьез и надолго, должна иметь историю производства, презентовать себя через творимую ей историю края, она создает среду интеллектуального обитания вокруг себя, проводит грантовую политику, и для всего этого нужны специалисты.
У нас культурные индустрии только-только начинают зарождаться, хотя это то, что держит постиндустриальный мир. У человека становится все больше свободного времени, а свободное время надо занимать, человек без дела начинает тосковать, а тоскующий человек социально опасен. Креативные индустрии предлагают ему разного уровня и рода развлечения, и времяпрепровождение, и творчество. И зарабатывают на этом.
Кроме того, западные крупные компании, социальную работу среди сотрудников тоже должны проводить. А у нас, в лучшем случае, возят на пейнтбол, так называемая спайка коллектива. Очень редко, когда в крупных компаниях есть свои любительские театры, свои творческие студии, это сплошь и рядом в мире. Хотя в последнее время кое-что начинает меняться.
— Это нужно?
— Обязательно. Человек не может быть функцией, а крупная компания — всегда функция. Взаимоотношения между людьми дистанцированные и холодные, а человек проводит там много часов. Можно поставить ему фитнес-клуб, он поддержит себя физически, но ему нужен эмоциональный выхлоп, потому что иначе его просто разорвет. Как вы будете сплачивать этот разрозненный коллектив, где у каждого своя функция, при этом функция конкурирующая?
Вы можете соединить их только через творчество или совместное социальное служение, через милосердие. Любительское искусство, создаваемое в пределах современных корпораций, не сулит великих произведений, хотя кто знает, может быть, случится и такое. Ведь что такое королевский двор, как не корпорация того времени? Что такое придворный театр? Чем он, по существу, отличается от театра при крупной фирме? Ничем. Просто фирма еще не осознала, что она может свой «культурный продукт» вывести на большую арену.
В Москве, кстати, все это уже зарождается активно, но Москва — город отдельный. Мы с вами это понимаем, и по деньгам отдельный, и по тому, что он выкачивает все самое ценное из страны, в том числе и студентов, но рано или поздно будет это повсюду, я уверен… Либо все рухнет. Но даже если рухнет, то все равно все будет должно опять начаться — мы от этого никуда не уйдем.
— Спасибо!
Читайте также:
Музей революции Александра Архангельского, или история об одном эксперименте