Самая большая трудность для православного человека — говорить про Христа. Не хватает слов. Иссякает вдохновение. Гаснет взгляд.
Еще минуту назад с «пионерским» задором рассказывал про старца Паисия, о древностях Афона, к месту вспомнил о мироточивых иконах, и вдруг грубо оборвали:
Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман
— Расскажи про Иисуса!
А что про Него скажешь? И с шумным вздохом:
«Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна…».
Все уже тысячу раз проговорено и перепето: о различении двух природ и одной ипостаси, споры с монофизитами, происки монофелитов и коварство несториан. Тема различения природы и энергии добавила бы энтузиазма, но лучше посоветовать последнюю книгу одного голландского теолога, где этот вопрос удачно представлен на языке Хайдеггера.
Господи! Простишь ли Ты нас за то, что мы всякий раз отводим для Тебя самое скучное место на земле? Целые водопады почтенных слов густым и липким пеплом старательно засыпают живой огонь Евангелия! А ведь там все так просто!
— Что выбрать: 800-страничный трактат по христологии или самый короткий стих в Евангелии?
— Самый коротенький стих? Нам бы это подошло!
— Записывай: от Иоанна, глава 11, стих 35:
ἐδάκρυσεν ὁ Ἰησοῦϛ — Иисус прослезился.
Только три слова. Вернее, два слова и артикль, подлежащее и сказуемое. Стиха короче в Новом Завете не найти. Но столько силы и веса в этой строчке, что все академии богословов перед ней — легче пушинки!
Был у Бога друг
Дело было весной, и совсем скоро должны были произойти самые удивительные события в мире. Даже воздухе Иудеи и Галилеи было разлито такое тревожное предчувствие, что люди просто замирали и пытливо оглядывались в ожидании чего-то необыкновенного. Все земное казалось банальным и незначительным, от неба ждали знаков, знамений или торжественного звука архангельской трубы.
А Христос с учениками скитался по окраинным городкам и весям, и апостолы ловили каждое слово Учителя и настроены были до того величественно, что известие о смерти Лазаря несколько надорвало общий величественный настрой.
— Пойдем и мы умрем с ним! — торжественно сказал, вернее, изрек апостол Фома.
Но Иисус ему ничего не ответил.
Четвертый день после похорон, а они все плачут! И полный дом друзей, которые пришли утешать.
Евангелист так спокойно пишет: «многие пришли утешать их в печали о брате их». А как это — утешать? Можно ли вообще утешить человека? Сколько ни размышляй о неизбежном, сколько ни готовься — не помогает. Вот гроб. А в нем лежит тот, кто для тебя дороже всего. И только сейчас ты вдруг понимаешь, как же он был дорог и как ты любишь этого человека, почему-то только сейчас. Как тут можно утешить? Разве есть такие слова?
Если даже Иисус не нашел подходящих слов.
Марфа встречает Его с неумело скрытым укором:
— Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Иисус отвечает:
— Воскреснет брат твой.
— Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день.
— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?
— Так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир.
А затем Иисус приходит в дом покойного и снова слышит знакомый упрек. Теперь уже от другой сестры, Марии. Те же слова. Видимо сестры между собой уже определили виновного:
— Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.
Бога упрекают в смерти. Когда кто-то умирает, Богу попадает больше всех.
Современный человек сказал бы чуть откровеннее:
— Господи! если бы Ты был, не умер бы брат мой. Если бы Ты был, Ты бы тогда узнал, что такое хоронить друга.
Но именно там, в Вифании, Христос хоронил друга. Он Сам его так назвал: «Лазарь, друг (φίλος) наш, уснул» (Ин 11:11). Иисус стоял у гроба своего друга не как величественный пророк, а как человек, которому бесконечно грустно и так плохо, что евангелист описывает состояние скорбящего Друга редким глаголом ἐμβριμάομαι. Проговорите его своими русскими устами: «эмбримаомай», «эмбримаомай» — словно рокот в груди, гул горя и угрозы.
У этого слова несколько значений: скорбеть, волноваться, рычать, реветь, строго приказать. Когда Спаситель исцелил двух слепцов, Он строго приказал им, чтобы они никому об этом не говорили — ἐμβριμάομαι (Мф 9:30). Тот же глагол взял евангелист Марк, чтобы передать строгий наказ Христа, чтобы исцелившийся от проказы никому об этом не сообщал — ἐμβριμάομαι (Мк 1:43). А вот негодующие рычат на женщину, омывшую Иисусу ноги миром, за трату дорогого масла — ἐμβριμάομαι (Мк 14:5).
В истории воскрешения Лазаря этот глагол встречается дважды и русский перевод здесь предельно деликатен. Подойдя к могиле друга, Иисус «возмутился духом» (Ин 11:38), хотя точнее было бы сказать, что Он стонал от горя. Чуть раньше этот глагол звучит с важным дополнением: увидев плачущих сестер Христос восскорбел духом и возмутился (Ин 11:33). «Восскорбел духом» — это рокот стона в груди, а возмутился или разволновался — глагол ταράσσω, который буквально значит, что Иисуса просто трясло от горя и слез: ἐδάκρυσεν ὁ Ἰησοῦϛ — Иисус прослезился (Ин 11:35).
История воскрешения Лазаря — невероятное чудо, которое, однако, ломает все жанры религиозной литературы. Так не может быть, не должно быть. Всемогущий чудотворец, к тому же Творец этого мира обязан «держать марку», показать большее величие и пренебрежение к боли и страданию. Его жесты должны быть более величавыми и царственными, а слова — чеканными и монолитными, чтобы войти в историю с триумфом неодолимой власти и могущества.
Но Христос не может послужить даже образцом утешения. А пастырю, особенно священнику, который каждый день сталкивается со смертями, очень нужен такой образец.
Христос не утешает. Потому что в смерти невозможно утешение. Нет таких слов. Очень хочется найти эти слова или идеи, но все рассыпается, когда ты лицом к лицу стоишь перед смертью близкого человека.
А вокруг так много смертей, и время от времени каждый взрослый человек неожиданно кожей чувствует, что сегодня смерть прошла слишком близко. Она никуда и не уходит, просто совершает свои магические обороты вокруг меня уже много лет, но с каждым годом эти круги сужаются.
Год без цифры
В 2019 году я не мог и подумать, каким будет две тысячи двадцатый. Многих так напугал этот год, что они боятся писать его цифрами. Столько смертей и трагедий!
Мудрые люди приняли это спокойно: они никогда и не доверяли нашему недавнему благополучию и всегда помнили, что люди смертны. Мы приходим сюда не одни, а целым поколением, и когда приходит наш час, мы так же и уходим — своим поколением, не сразу, но каждый в свой срок, и потому мудрого человека никогда не волновал модный мнимо-трогательный всхлип: «Смерть — дело одинокое!» Нет! Поколением мы пришли, поколением и уходим. Если все наши уже там, что мне здесь делать?
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова пережила мужа на 55 лет. Она была долгожителем, прожила почти сто лет, но часто повторяла: «Мне стыдно жить!», имея в виду, что все ее друзья и близкие, ее поколение, уже там, и ей неприлично тут задерживаться.
Великий прозорливец Александр Сергеевич Пушкин, будучи молодым человеком, уже сочувствовал тому из своих однокурсников по Лицею, который проживет дольше всех — не завидовал, а сочувствовал:
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Потому что люди умирают поколениями.
Но от этого не легче.
Осенью две тысячи двадцатого умерла моя тетя Анна Михайловна. Мы называли ее Нюша за легкий характер и ежеминутную готовность рассмеяться. У нее неожиданно поднялась температура, она задыхалась, и уже не смогли ее спасти. Все вокруг болели, но никому и в голову бы не пришло, что наша Нюша вдруг убежит на ручки в Доброму Богу. Ведь она так любила жить, и я предположу, что она сама дала Богу согласие на уход, потому что не хотела стать старушкой.
Она похоронила родителей, сестру, старшего брата, и многие из ее друзей и близких лежат в земле. Наверное, человеку проще умирать, когда он знает, что на том свете его ждут любимые — не только те, кого он любит, но и куда важнее, — те, кто любят его.
Я молился за Нюшу и думал: есть ли на том свете люди, которые любят меня? Кто там готов принять меня? Кто там меня ждет? Там кто-нибудь меня ждет? Был фильм про мальчика, которого не смогли вылечить, и он медленно умирал, а младший братишка все утешал его: «Не бойся! Там все захотят дружить с тобой!»
Кто на том свете захочет дружить со мной?
Кто меня любит, именно меня, а не мой образ?
Для христианина должно быть достаточно одного ответа:
Бог любит тебя!
Должно быть.
Достаточно.
А мне достаточно?
Почему я не в состоянии пережить всю силу этой потрясающей истины?
Бог любит меня!
У нормального человека от этой вести должно всё внутри перевернуться!
Должно.
У нормального.
Меня не трогает.
Я холоден.
Может быть, я вовсе и не христианин?
Разве не с этого начинается христианство, с открытия, что Бог меня любит?
Если честно: я знаю, неколебимо знаю, что Бог любит меня.
Дело в другом: верю ли я, что Бог меня любит?
Когда Господь утешал скорбящую Марфу, Он ей просто сказал: «твой брат воскреснет», и Марфа торопливо перебила: «знаю, что воскреснет». Знаю — и про воскресение, и про искупление, и догмат Троицы разобран по работам классиков, но Христу этого мало, и Он переспрашивает: «веришь ли, что брат воскреснет?»
Спор веры и знания идет не между светской наукой и духовными академиями, он внутри каждого христианского сердца. И дело не в психологическом зажиме, хотя и это тоже имеет есть — неспособность поверить, что тебя кто-то по-настоящему может любить. Эти раны залечить проще, чем поверить в любовь Божию, открыться ей.
Христианство зиждется не на христианской благотворительности и братолюбии, хотя это бесконечно важно. Основа христианства не в том, что мы любим Бога, а в том, что Бог любит нас. Эту истину нельзя просто сообщить, нельзя в этом уведомить, потому что эта любовь, по словам апостола Павла, превосходит разумение (Еф 3:19).
Откровение о любви Бога — это дар. Любовь Божию нельзя в себе «выработать», доведя себя экзальтацией до состояния «божественной любви». Любовь Божия — дар, откровение, которому можно открыться, но пережить его можно только Духом Святым — что, конечно же, обычному человеку ничего не объясняет, но может направить христианина, который разрешит себе труд размышления над важнейшими словами апостола Павла: «любовь Божия излилась в сердца ваши Духом Святым» (Рим 5:5). Пережить откровение Божией любви можно только Духом Святым, это дар Святого Духа, а если дар, то я не вправе его требовать или претендовать на него.
И это все о нас
Знать о любви Бога — не значит верить в любовь Бога.
Мы не можем претендовать на этот дар, но можем наблюдать, как это откровение о любви Божией, побеждающей не только страх смерти, но и ужас страдания, Христос открывал в Своих учениках.
Евангелиста Иоанна Богослова не случайно называют апостолом любви, и именно в его текстах тончайшие оттенки этого опыта проявлены с предельной аккуратностью.
Вот Иисусу сообщают о болезни Лазаря:
«Господи! вот, кого Ты любишь, болен» (Ин 11:3).
И мы сразу видим глагол «любить», который передается греческим φιλέω — слово почтенное, но применимое, скорее, к опыту дружбы, приятельской привязанности, так что евангелист тут же поправляет:
«Иисус же любил Марфу, и сестру ее, и Лазаря» (Ин 11:5).
А здесь уже другой глагол — ἀγαπάω — значит речь идет об опыте более глубоком и возвышенном одновременно.
Марфа и Мария знали о любви Божией к ним, но они и представить не могли, как велика эта любовь. Так и мы даже не разрешаем себе мысли, что Бог может так нас любить. Более того, мы не догадываемся не только о том, как Бог любит нас, но и о том, как мы любим Бога.
Последнюю главу евангелия от Иоанна лучше читать по-гречески, потому что там именно об этом. Христос приглашает апостолов разделить с Ним трапезу на берегу моря и вдруг задает Петру самый неожиданный вопрос: любишь ли ты Меня?
Даже читателя заражает смущение апостола. Петр подтверждает: конечно, люблю — это не обсуждается! Но текст оригинала передает важнейший оттенок разговора: Иисус спрашивает о любви, используя глагол ἀγαπάω, но для Петра это слишком возвышенное слово, и он трижды отвечает дружеским φιλέω. Петру уже открылась превосходящая разумение любовь Божия, но ему еще предстоит узнать о своей любви к Богу, такой сильной и прекрасной, о которой он даже не помышляет, любви даже до смерти — вот почему в финале этого диалога есть упоминание о мученической кончине Петра.
Для евангелиста Иоанна откровение о любви Иисуса — самый центр его христианской жизни, вот почему он так настойчиво говорит о себе как об ученике, которого любит Иисус. Может показаться, что этим он противопоставляет себя другим ученикам, особенно Петру, ведь в фразе «ученик, егоже любляше Иисус» «зашит» глагол ἀγαπάω — Иоанну уже дано это откровение, и тем, что ему было позволено на Тайной Вечери положить свою голову на плечо Иисуса, он подчеркивает не свою исключительность, но призывает и других учеников открыться этому дару.
В конце прошлого века во Франции скончался отец Андре Фестюжьер. Он был не просто пастырем, но и большим ученым, знатоком античности. Многих волновал вопрос: как этот образованнейший человек, выросший в абсолютно светской семье, однажды стал священником. И отец Андре рассказывал историю о том, как он случайно зашел в церковь и вдруг стал верующим.
— Было какое-то чудо? Или вас убедил батюшка?
— Нет. Церковь была пустой. Но я неожиданно почувствовал, что любим, меня любят! Бог меня любит!
Такое странное слово — любовь.
Такое важное, и такое тесное. Столько в него хочется вместить, столько им хочется сказать, а выходит не так значительно и полновесно, как хотелось бы. С этого слова начинается христианство и к нему возвращается, и никакого нет утешения и лекарства от смерти, кроме это тесного слова.
В конце жизни отец Андре повторял, что у него теперь только одна мечта: положить голову на плечо Иисуса.
А может и не надо этих слов — тесных или безразмерных, — если Бог может скорбеть и плакать, любить и сочувствовать, а человеку всего-то и нужно — положить голову на плечо Любящего и Любимого?