Архиепископ Гомельский и Жлобинский Аристарх: О Церкви, о себе, о Лавре

Интервью почившего архиепископа Гомельского и Жлобинского Аристарха было впервые опубликовано в 2000 году.

Нижеприведенная биография в своей искренности и, если так можно выразиться, православности уникально и подробно передает атмосферу, в которой учился и возрастал духовно архиепископ Аристарх. Для многих она будет интересна новизной, другие же, особенно архиереи, найдут в ней знакомые имена и знакомые ситуации.

Военное детство

— Согласно нашему семейному преданию, я родился в конце 1938-го под Андрея Первозванного поэтому в миру меня назвали Андреем. Я очень хорошо помню начало войны: как самолеты-разведчики летали над нашей деревней, как немцы в лесу нашу деревню взяли в плен. Как немцы подошли, мы в лес все убежали, а нас нашли и везут снова в нашу деревню. Я очень сильно плакал – перепугался… Даже помню почему: немцы подходят к нашему шалашу, в лесу, я посмотрел и говорю: «О, к нам партизаны идут», а старший брат как глянул на этих партизан, так и дунул в лес. Сижу на возу, плачу.. И тут один из немцев взял большой кусок белого хлеба, намазал маслом и отдал мне — я успокоился. По-видимому, это были не немцы. Может быть, чехи или венгры, потому что потом один из них ночью подошел и сказал старшим, чтобы мы убегали в лес, потому что «вас увезут в Германию».

Поскольку мы по лесам скитались — документов на меня не сохранилось. И после уже войны определяли мне возраст по наружному виду. Пришла комиссия: «Сколько ему лет? Маленький, щупленький, пиши его с 9 июня 1941 года.» Власть есть власть: так и пошло, и метрики, и паспорт. Поэтому мой неофициальный день рождения мы праздновали сейчас (в декабре), а официально по паспорту будет немного попозже.

Родился я и жил до окончания 10 класса в деревне Осовецкая Буда бывшего Петриковского, а ныне Мозырского района. Отец — Станкевич Евдоким Даниилович — умер в 1943 году от тифа, на фронт его не взяли по старости. Мама — Ева Андреевна Станкевич — осталась с нами, и всех нас восемь душ терпела. По национальности мы — белорусы. Всегда ими были.

Братья и сестры

У нас большая семья, восемь детей было у мамы: пять братьев и три сестры.

Я — самый младший. Самый старший — Василий — стал игуменом Венедиктом, потом к нему присоединился в Почаеве еще один брат Арсений, который стал архимандритом Апелием, он сейчас еще живой пока. И еще два брата — светские, один в Петрикове живет, другой в Мозыре. Они уже пенсионеры. Один работал бухгалтером, а другой долгое время был в колхозе бригадиром.

Два сестры живут в Мозыре, а третья в Минске — бывшая учительница. Все они пенсионеры. Только я еще молодой, ха-ха.

Мой самый старший брат игумен Венедикт (Станкевич Василий Евдокимович, 1919 г.р.) являлся моим духовным отцом. Он воспитывал меня, направил в семинарию и дальше в Лавру, в Сергиев монастырь. Он чуть ниже меня ростом, похудее, посветлее меня, и был очень шустрый, подвижный. Всю войну провел в партизанах, был немножко подслеповат — носил большие очки и его не взяли в армию. Потом он из нашей глухой Белоруссии пробился по чьему-то совету на Украину и попал году в 1948 в Почаевскую лавру. В 1959 году когда на лавру начали сильно нажимать, его оттуда вытесняют и он служил по приходам года до 1997, пока не скончался на Украине в Тернопольской области.

Рядовой

После того как я в 1956 году закончил десять классов в селе Осовец (Осовецкая Буда — маленькая деревушка в пяти километрах от Осовца), я пошел работать в город Мозырь. Здесь в 1958 году я окончил водительские курсы, получил права, работал в речном порту, учился на электросварщика. Немножко работал электросварщиком, работал на хлебозаводе, в котельне, и пошел служить в армию.

Служил с 1960 года до декабря 1963. Я считаю, что три года — это самый нормальный срок для службы. Год под Минском (там в Дзержинском районе есть такое прекрасное село Станьково) из нас готовили ракетный дивизион тактических на гусеничном ходу установок, а затем направили в Германию для подкрепления танкового полка. По-моему, это был районный такой городишко Риза и село Цейтхайм, солнечный Цейтхайм. Я был рядовой, водитель, и все время имел дело с машиной.

Путь в семинарию: «Мы выросли в вере»

— Когда возникло желание поступать в семинарию?

— Мы выросли в вере, наша мама была очень верующим человеком. Я этого не помню, но старший брат мой, игумен Венедикт, говорил мне, когда мы немножко подросли, что она была безграмотная женщина, но сама как-то выучила молитвы — утренние, вечерние; и в детстве: «Стойте со мной. Кто не может стоять, ложитесь. Что я говорю, повторяйте за мной». Там «Отче наш», «Верую». И она вечером, перед сном деток ставила по росту, и детки за ней повторяли, так она учила детей молиться.

Впоследствии она рассказывала дочкам: «Знаете, детки, когда я выходила замуж и стояла под венцом — просила Бога: Господи, если у меня будут дети, пусть они будут верующими».

В детстве меня мама водила, в Никольский храм в Петрикове. Это мой первый храм, мы ходили туда пешком 25 километров из нашей деревни, нас старшая сестра брала за руку — и пошли пешочком.

Когда я попал в Мозырь, естественно, я пошел в церковь — Свято-Михайловскую, это сейчас кафедральный собор Туровско-Мозырской епархии. Здесь был отец Алексей Задерковский — крупный, рослый батюшка в очках. Спокойный такой. Потихоньку стал меня воцерковлять, я что-то читал на клиросе, помогал петь. Первый раз поступал я в Минскую духовную семинарию по его рекомендации в 1959 году. Подал документы, но поелику семинарию в том году готовили к закрытию, документы наши взяли, а потом выслали обратно.

Когда отец Алексий умер, я не помню. Помню только последнюю встречу с ним. Я учился уже в Академии и жил в Лавре, и как-то встретился с отцом Алексием на вокзале в Гомеле. Я ехал из Москвы, добирался до своей деревни, а он, выйдя за штат, уже в Мозыре не служил, но жил там на квартире, а служил где-то в Калуге. И он оттуда ехал к своей матушке в Мозырь.

Отслужил я в армии. В 1963 году пришел домой, и меня старшая сестра Евгения пригласила к себе в Минск, где жила она вместе с мужем. Муж был там директором небольшого завода, она учительницей работала и они хотели помочь мне устроиться в жизни. Меня устроили работать водителем в городской автобусный парк на улице Маяковского.

Я был молодой, где-то немножко погулял, то, другое, потом в 1964 году поступил на заочное отделение в Политехнический институт, вроде-бы начал учиться, но чувствую, что не то. Душа подсказывает, что это не твое, ну не идет дело, а брат Венедикт все пишет с Украины письма и меня ругает: «почему ты не поступаешь в духовную семинарию». И благодаря его разумным наставлениям, внушениям, тактичному подходу, я оставляю Минск.

В наше время было поступить в семинарию не так-то просто. Это сейчас уже двери открыты — кому надо, кому не надо — все поступают, например, чтобы избежать армии. В 1966 году я снимаюсь с учета в Минском районе, еду к брату на Украину. Там становлюсь на временный учет в сельсовете села, где служил брат — устраиваюсь на работу, подаю документы в Одесскую духовную семинарию (рекомендацию мне, наверное, брат написал) и тут же снимаюсь с учета. Это на случай, если придет сигнал уполномоченному, что, мол, от вас поступает молодой человек, задержите его. Сижу, жду вызова в семинарию. Вызов пришел, я поехал, и меня зачислили в семинарию.

В 1966 я поступил на первый курс. Потом меня со второго на четвертый перекинули. Так что три года учился в семинарии. Надо сказать, что мне очень нравилось там учиться. Я обрел себя. Я очень любил заниматься. Сидим — обычные занятия, потом перерыв, все уходят, а я продолжаю читать дополнительную духовную литературу — так мне было интересно. Очень любил письменные работы, у меня это получалось хорошо. Естественно, пел на клиросе, я любил это, много светских песен пел, когда коров пас когда-то в детстве.

— Вы с кем-нибудь из семинарии поддерживаете отношения?

— Все как-то нарушилось из-за развала Союза. Да и других забот сейчас много. Встречаемся, но довольно редко. Недавно я был в Одессе, у нашего бывшего ректора — он был раньше архимандритом, сейчас митрополит Агафангел (Саввин).

Московская Духовная академия

В 1969 году я подаю документы в Сергиев Посад в Академию. Я неженатый. Отца у меня нет. Что мне оставалось делать? Со стороны семинарии написали мне характеристику и осенью 1969 года я поступил. Почему-то, после семинарии я тяжело привыкал к Академии, может, искушение какое-то было. Тянуло в Одессу, хотелось вернуться в родные стены. Потом с месяц прошло, я уже успокоился, прижился к этому месту, пошли новые друзья, новые хлопцы — очень интересная была компания. Молодежь. Студенты есть студенты.

Я еще мало кого знал из этих хлопцев, и как-то в один день пошел в город, в баню. Морозец, снежок поднимается. Вернулся, захожу в спальню (она большая была — коек, наверно, девять или восемь), смотрю — у меня на койке лежит бутылка коньячная и наполовину налита коньяком. Я — никогда!.. Приходит помощник инспектора: «Станкевич! Это что такое у вас на койке лежит?» А хлопцы взяли бутылку, налили чаю туда и мне подложили, ха-ха-ха, чтобы подшутить. Самодеятельность такая.

— Откуда там был народ, в Академии? Из разных мест?

— В основном, были окончившие Загорскую семинарию. Из Одесской пришли только двое — Борис Мозаев и я. Мозаев сейчас служит на приходе где-то на Украине.

— С той компанией сейчас отношения поддерживаете?

— Когда я жил в Лавре, то ко мне многие приезжали. Например, у меня был товарищ из Молдавии, гагауз, отец Николай Чогок. Мы с ним поддерживали очень тесные контакты, очень толковый парень, самостоятельный, спокойный, неженатый тогда. Он сейчас где-то в Молдавии служит священником. Но как-то прервались у нас с ним контакты, я подзабыл его адрес, не могу написать.

Послушник

В начале 1970 года под Сретение я ухожу в Троице-Сергиеву лавру послушником. Я учился и никогда не мыслил, что я буду семейным человеком. Я знал, что буду жить один. Только я не представлял, как у меня это получится. Некогда было об этом думать — учеба, занятия, спевки, все бегом, бегом, бегом. И вот, в один из осенних вечеров приезжает мой старший брат, отец Венедикт, ко мне в Академию и так спокойненько, тихонько спрашивает: «Как ты здесь живешь? В братию монастыря принимают из студентов?» — «Принимают». Он: «Немедленно пиши прошение!» И все. Я сразу написал прошение, чтобы меня отправили в монастырь. Он был очень эмоциональный, умел это внушить.

И так я написал прошение, поелику у меня была неплохая характеристика от семинарии, то меня благословили на поступление в братию Троице-Сергиевой Лавры.

Монашеский постриг был у меня 11 июня 1970 года. Патриарх Алексий подписал благословение.

Нас собирались постричь Великим постом, но тут, как раз в его конце, на Страстной неделе, умирает Святейший патриарх Алексий I и наш постриг отлагается — не до этого. И уже потом, Петровым постом, 11 июня 1970 года нас троих (покойного епископа Кронида (Мищенко, +1993), отца Вонифатия и меня) постригли в монашество. Постригал покойный епископ Платон (Лобанков, +1975). Он тогда был архимандритом, наместником Лавры.

Подозрительная хиротония

Кронид потом все время был в ризнице просворником. Мы с ним ежедневно друг с другом сталкивались лбами. Очень был хороший человек. Туго верующий, церковный, хороший как священник и как человек. Просто приятно было с ним работать.

Отец Вонифатий — сейчас он в Лавре живет. Высокого роста, и как написано в житии, что Вонифатий был рыжий, этот — тоже рыжий. В основном, у него клиросное послушание, он пел первым тенором и ходил на исповедь. Уже после меня у него было тюремное послушание — в тюрьму ходил.

14 июня 1970, на Троицу, меня рукополагают в иеродиаконы. Должен был рукополагать ректор Академии епископ Филарет (Вахромеев, нынешний митрополит Минский), но он отдал мою хиротонию гостю, приехавшему из Франции, епископу Корсунскому Петру (Л’Юилье, с 1979г. архиепископ Бруклинский АПЦ в США). Надо мной потом все пошучивали: смотри, может, ты не от православного принял хиротонию.

— Это было предметом вашей такой гордости?

— Я на это даже не обратил внимания. Трепет такой, страх, переживание, тут не до гордости было. Первые шаги, они самые благодарные, потому что за все переживаешь, волнуешься.

Иподиакон Святейшего Пимена

Благословение на рукоположение мне дал в то время местоблюститель митрополит Пимен (Извеков). Я помню, что на всенощной наместник Платон подвел меня к нему и говорит: «Владыка, благословите, мы завтра будем рукополагать этого монаха в иеродиаконы». — «Благословляю». И мы отошли в сторону. Пимен служил в Троицком соборе, а меня рукополагали в Успенском соборе, потом что во всех храмах Лавры на Троицу совершается служба.

В 1971 году Пимена избирают Патриархом, и ему нужно было подобрать двух старших иподиаконов, которыми, по традиции, являются два иеродиакона из Лавры. Ими становятся иеродиакон Антоний (Кузнецов) и иеродиакон Вонифатий. Вонифатий побыл иподиаконом первое лето, но чем-то Патриарху не подошел. Меня взяли на его место. 4 ноября 1971 года была моя первая служба в этом качестве.

Тогда я совершенно не представлял, что такое иподиаконство. И в семинарии, и в Академии все время простоял на клиросе. Все смотрел на иподиаконов — они бегут куда-то, спешат. Чего они бегают? Подносят, относят что-то…

— В чем состояла ваша работа?

— Нас было четыре старших иподиакона – две пары. Антоний и я — одна, Филарет (Карагодин, ныне епископ Майкопский) и Андрей Поликопа (ныне Амвросий, епископ Новгород-Северский) – другая. Антоний (Кузнецов) одновременно являлся келейником патриарха Пимена, он нас в старшие иподиаконы выбирал и мы находились в его распоряжении. Он готовил Патриарху облачение к службе, помогал ему в быту, подавал обед, искал документы, собирал вещи, если куда-то была поездка. А мы уже действовали по его указаниям и помогали Патриарху на службе.

Представьте себе, что сегодня вечером служба. Мы приезжаем раньше патриарха в отдельной машине, привозим облачение. Затем, вдвоем мы выходим в стихарях на крылечко Елоховского собора и ждем приезда патриарха. Патриарх приехал (он обычно ездил с архимандритом Трифоном (Кревским)), мы встречаем, провожаем в алтарь, помогаем ему раздеться, как служба начинается — облачаем его. Наше дело — надеть на него облачение, проводить, подать ему трикирии, дикирии, поддержать на ступеньках, чтобы не споткнулся и не упал. То есть, смотреть за всем, что необходимо в данный момент патриарху. Пока двое старших иподиаконов смотрят за патриархом, вторая пара организует чтобы все предметы (орлецы, дикирии, трикирии) вовремя подготовили, ковер постелили, если надо и т.п. Там же, одновременно, не меньше, чем человек десять служат, могут что-то перепутать. Иногда наши пары менялись, мы там все организовывали, а Филарет и Андрей помогали патриарху.

Духовная наука иподиаконства

— А охрана была у патриарха?

— Ничего не было. Ни охраны, ни милиции.

— А как вас воспринимали священники?

— Очень благосклонно. Я такой человек — сам себе не нравлюсь. Я никогда не вникал ни в какие дела, старался помалкивать, порой даже это Патриарху не нравилось. «Что-то Аристарх молчит все время».

Я был деревенский парень и в церковном плане малоразвитый человек. Только школа иподиаконства меня разбудила и заставила на все смотреть другими глазами. Вникнуть, посмотреть, как люди живут. Это была духовная наука. Церковная наука. И потом эта наука еще усилилась и развилась, когда я стал ризничим.

Если говорить откровенно, для монаха трудновато это: оставляешь монастырь, едешь в электричке, тут по Москве надо ездить, вокруг чужие, светские люди. Казалось, нет бы, сидеть себе в монастыре, в келье, делать, что тебе скажут: или петь, или читать, — а тут — все поездки, да поездки. Порой душа скорбела: братия в монастыре сидит, а ты снова — суббота — и поехал. Патриарх Пимен служил часто, и нам постоянно приходилось трассировать по этим электричкам туда-сюда.

— В электричке вы ездили тогда в подряснике?

— Обычно одеваешь плащ, подрясник поднимаешь под плащ, пояском подпоясываешься, только вышел — поясок снял, хоп, все в порядке — снова в подряснике. Летом жарковато было, ездили без него, в легкой одежде. Но, в основном, конечно, в подряснике.

Патриарх Пимен: «Очень любил монашество»

— Каким был Патриарх Пимен в начале своего служения?

— Это был очень энергичный, сугубо церковный человек, и, я бы сказал, была в нем военная жилка: строго, четко, быстро, не тянуться. Отработано у него было. Очень любил и знал монашество. Он ведь в молодые годы принял постриг в Параклитии, в скиту за Загорском. Потом был настоятелем в Лавре.

— Патриарх вас как-то учил? Не так повернулись, не то подали…

— Он мог порой повысить голос. Мне кажется, больше всех доставалось отцу Антонию (Кузнецову, келейнику Патриарха, ныне настоятелю Свято-Никольского монастыря в Гомеле). Нас он не трогал, а его поругивал немножко. Но, знаете, строгость его к Антонию настолько нас натренировала, что мы службу отладили так, что, как говорится, комар носа не подточит. Филарет (Карагодин) и Андрей Поликопа были до приезда в Москву иподиаконами митрополита Одесского Сергия (Петрова, +1990). Филарет (Карагодин) прекрасно знал архиерейские службы и он нас всех хорошо подтянул в этом отношении.

Служение с Патриархом

— Вы чувствовали себя «патриаршим оком», когда приезжали в храм?

— Никогда мы не вникали ни в чьи там дела. Иногда могли попросить что-то необходимое — дорожку постелить.

Патриаршие службы всегда пользовались большим авторитетом, с радостью встречали, очень много народу всегда было, давка всегда, теснота. Когда он помазывал народ, мы стояли по бокам и с трудом удерживали людей, чтобы его не спихнули.

— Тяжелые службы были?

— Тяжелые службы, в основном, когда приезжали иностранные гости. Это очень большое моральное напряжение. Встретить вовремя, облачить, чтоб все было подано, ничего не забыть. Правда, облачали мы их, в основном, по нашему стилю, так же, как своих архиереев.

Так я прослужил в иподиаконах до 5 сентября 1977 года, когда меня патриарх хиротонисал в иеромонахи и отпустил на послушание в Лавру. Я стоял у мощей, ходил на исповедь, жил некоторое время в покоях патриарших, еще в старой своей келье. А потом, в 1978 году, наместник архимандрит Иероним (Зиновьев, +1982) сделал меня ризничим.

Причем, я стал ризничим, не будучи даже игуменом. В 1978 году мы праздновали 60 лет восстановления Патриаршества. И по случаю этого юбилея, поскольку мы так много лет были иподиаконами у патриарха Пимена, он одел на нас с Антонием (Кузнецовым) кресты с украшениями (которые положены игуменам перед тем, как сделать их архимандритами). А мы — иеромонахи. И мы с этими крестами так и ходили.

Потом, незадолго до 30 сентября — праздника мучениц Веры, Надежды, Любови, матери их Софии — архимандрит Иероним привозит от патриарха рапорт, что я назначаюсь ризничим в Лавре. И вскоре, 8 октября — праздник Преподобного Сергия. Понятно, что в Лавру приезжает масса гостей. Приезжает и патриарх, который совершенно неожиданно объявляет: «Завтра я Аристарха буду возводить в архимандриты.» Так меня сразу из иеромонаха сделали архимандритом.

Монах все должен делать сам

— Вы были ризничим 12 лет?

— Да, 12 лет я был носильщиком. Носил узлы с облачением, взвалил на плечи в узле килограммов 50-60 — и потащил: туда, сюда…

— Некому было приказать?

— Кому ж прикажешь: монах — должен сам. По-необходимости могли два-три человека послушников дать, чтобы помочь что-то перенести, что-то постирать, помыть, почистить. Но, в основном приходилось самому.

— А помощник был у вас был?

— Сначала у меня был в помощниках иеромонах Варсонофий (Судаков), теперь он епископ Чебоксарский и Чувашский, затем был помощником иеромонах Викентий (Морарь), теперь он епископ Абаканский и Кызылский (ныне Екатеринбургский и Верхотурский – Н.М.). Второй, хороший такой парень, жалко, его так подсидели в Молдавии.

— А вы кому подчинялись?

— Наместнику и благочинному.

— В чем заключалась ваша работа как ризничего?

— Во-первых, вы должны ежедневно приготовить облачение для служащей братии: священнику, диакону, иеромонаху и архимандриту. Думать о том, чтобы оно было, это облачение. Думать о том, чтобы его где-то подреставрировать. Думать о том, чтобы были чистенькие чаши вызолоченные, чтобы они не были ржавыми. Чтобы у вас было хорошее, чистенькое Евангелие положить на престол. Чтобы у вас были ковры чистыми, чтобы эти ковры не съела моль. Чтобы у вас было чисто в алтаре, в ризнице, полотенца чистенькие готовы к архиерейским службам. Чтобы у вас были трикирии, дикирии, орлецы. Это очень хлопотное послушание. Бегать и бегать, следить, и чтобы было в порядке. Зашел и увидел: ага, вчера было так, а сегодня что-то уже не на месте, передвинулось. Лампочка не горит на стене храма, надо, чтоб загорелась. Ставь лестницу, лезь туда. Окно там не закрыто, стекло разбилось в окне, застеклить его надо.

— Облачений тогда хватало или это был дефицит?

— Тогда это было, даже было проще, чем сегодня. Можно было купить любые ткани (может, не очень дорогие, изысканные, но простое облачение можно было шить в любой момент), были доступные цены, были какие-то деньги. Были там свои проблемы, но, тем не менее, в Лавре в колокольне была пошивочная мастерская. И там несколько девчат для ризницы шили все, что надо. На сторону не заказывали.

— Драгоценные сосуды — это тоже в вашем распоряжении?

— Драгоценных, как таковых, не было. Были простые сосуды, то, что делало Софрино. Но было в достатке.

Духовные авторитеты

— Вас, как и отца Антония (Кузнецова), отца Матфея (Мормыля), отца Кирилла (Павлова) называют в числе духовных авторитетов Лавры…

— Ну-у, это слишком. Я по должности входил в Духовный Собор в Лавре, как и все вышеперечисленные.

— Насколько, Вы считаете, студенты Академии нуждаются в духовном руководстве Лавры?

— Я считаю, что любой человек нуждается в духовном руководстве, если не руководстве, то совете. Это необходимо каждому: и монаху, и не монаху.

— Обсуждались, пусть в узком кругу, проблемы монархии?

— Таких разговоров я не помню между нашими студентами, да и монахами. Может, мы не доросли еще до такого уровня. Думали о том, чтобы помолиться, послушание свое выполнить. Нагрузка очень большая все-таки у нас: службы, службы и службы.

— Были в Лавре, кто тяготел к политике?

— Я бы не сказал, что эти вопросы ставились так конкретно. Самый наш больной политический вопрос, если можно так назвать, — вопрос прописки. Многие шли в Академию только ради того, чтобы временная академическая прописка нас удерживала в монастыре. Поэтому учились по много лет, чтобы как-то больше прожить в монастыре.

— Из братии Псково-Печерского монастыря Вы с кем-нибудь поддерживаете отношения?

— Ездили наши монахи и туда, и по другим монастырям. Но я говорю, что я такой… сам себя не понимаю. Я все старался держаться своего монастыря, только съезжу к своему старшему брату — и снова к себе в келью. И до сих пор не люблю ненужных общений.

— А с Питером были какие-то отношения?

— Духовная школа наша посылала своих представителей туда на праздники, и студенты общались, но почему-то, негативное отношение было к питерским воспитанникам. Считалось, что если ты учишься в Питере — ты ищешь себе архиерейской карьеры.

— Московские духовные школы относились к питерским как еретикам?

— Нет, нет. К учившимся в ЛДАиС относились скептически, но никогда «еретиками» их не считали. Хотя считали, что питерская Академия подвержена влиянию экуменистов.

— Осуждали?

— Немножко. С неполным таким пониманием относились.

— В чем была опасность экуменизма?

— Опасались расцерковления, какого-то светского уклона, может быть, даже какого-то отступления от православия, ослабления его позиций.

— Какое у вас отношение к самому сейчас востребуемому в Лавре человеку — архимандриту Науму?

— У меня к нему отношение посредственное. Я не очень был с ним близок. Хотя я с ним постоянно общался и даже советовался …

Я считаю, что нельзя все духовничество сводить к мнению одного лица. Советоваться надо братии и по этому поводу тоже. Почему бы не сделать так: братия в Лавре — 56 человек, есть грамотные иеромонахи, окончили Академию. Давайте кому-нибудь поручим написать доклад об исповеди или о таинстве покаяния. Пусть он после обеда на 15 минут выступит и его нам прочтет. Хотя мы можем по этому поводу немного поспорить, но это будет какая-то жизнь, какой-то рост. Пусть наместник наставление братии скажет по этому поводу, это необходимо.

— Вас кто-то учил жизни в монастыре?

— Меня учила сама жизнь, а начатки я получил у своего старшего брата Венедикта. Он мне всегда говорил: «Смотри, так может быть, и так может быть». Очень четко ставил вопрос. Сам он прошел суровую школу. Потом это скитание по приходам, друзья и недруги, все это сложилось в какой-то жизненный опыт. На основе его добрых подсказок, на основе своей такой ненужной, плохой монашеской жизни и каких-то наблюдений, переживаний приходишь к каким-то выводам.

— А он был такой «тертый» монах?

— Партизан — можете себе представить. Всю войну под кустами. У него были какие-то государственные награды. Они окончили войну эту в Молдавии, из Молдавии приходили награды, мы их…

— …Складывали в коробочку?

— Не нужны эти награды, нас Господь наградит.

— То есть, Вы монах Почаевской школы?

— Нет, я бы не отнес себя к почаевским. Я сравниваю общее настроение Почаевской Лавры и нашей — есть какая-то разница. Почаевские монахи чаще видят недостатки своих братьев, как-то болезненно на это реагируют. А в Загорске — там помягше. Почаевские могут покритиковать наместника — и за дело, и без дела. Богослужение у них немножко построже, потруднее. В Загорске чуть помягче устав, не так требовательны. Поэтому мне почаевский стиль не подходит. Ты монах, должен в себя смотреть.

— Влияло ли монашество Лавры на действия настоятеля? Решения настоятеля, которые братия считала неправильными выполнялось?

— Выполнялось. Слово наместника было законом. В Почаеве могло быть немножко по-другому. Там братия могла упереться. А в Загорске — нет. Назначили этого наместника — все. Но, замечу, у наместника чуть-чуть светская, административная жизнь. А монашеская — как шла по уставу, так она и идет, ведь братия живет, а наместник пришел и ушел.

— Его воспринимают как инородное тело?

— В каком-то смысле.

— То есть: «Мы выполним его приказание, мы выполним его желание, но, что у нас на душе, мы не скажем»?

— Можно так сказать.

— Кто являлся хранителями монашеских традиций? Та группа, которая входила в Духовный Совет, старики?

— В основном, старшая братия.

— А в ваши времена кто такими авторитетами были?

— Вы их называли: отец Кирилл, и Наум, и Матфей, Пимен такой был, и сейчас есть, потом покойник Нил, архимандрит Николай, покойник, архимандрит Сергий, Лаврентий. Это очень авторитетные люди.

— Исповедь и реальное духовное руководство, получается, были не назначенными духовниками, а этими старцами, к которым ходили с какими-то сомнениями жизненными?

— Да. Каждый выбирает себе того духовника, к которому расположена душа. Хотя можно спросить совета и у того, и у того. У меня был такой случай в жизни. На исповедь пришла девушка, плачет: «Я такая грубиянка, на работе могу нагрубить, раскаиваюсь, не знаю, чего делать.» Я ей что-то посоветовал. Потом думаю: дай-ка старших спрошу, что они мне скажут. Пошел к покойному архиепископу Сергию (Голубцову, +1982), который жил на покое в Лавре. «Владыка, такое дело, пришла девушка». — «Надо дать ей епитимью». — «Хорошо, спасибо». Пошел к Науму (Байбородину): «Отец, вот такое дело». — «Знаешь, надо подумать, посмотреть, а кто у нее родители, а где она воспиталась, как она росла. Может быть, то, может, то…» — «Хорошо, спасибо». Пошел к отцу Кириллу (Павлову): «Отец Кирилл, вот такое дело, девочка пришла…» — «Ты ей скажи, чтобы она читала «Псалтырь». Все. Коротко и ясно. Так что, видишь, советуешься, слушаешь, сам учишься на их опыте.

Кнут или пряник?

— Вы сами остаетесь сторонником наказаний или увещевания?

— Я — человек грубоватый, неотесанный, духовно мало образованный, но, тем не менее, наказание — это уже как крайность. Все-таки надо стараться миром решить любой вопрос. Сначала подсказать, попросить. Я наказания малополезными. Наказать человека можно, но мягко и только с тем, чтобы потом снова постараться поставить его на ноги.

— Если кто-то сильно пьет?

— Этот человек сам себя наказывает. У нас сейчас есть один священник с такой слабостью. Он уже и у нас служил и в других епархиях — но везде одно и то же. То есть, он сам себя наказывал и наказывает. Ему бы дали какой-то приход, но не может удержаться. И пусть он сам себя судит. Не можешь служить — прости, снимай с себя крест, ты видишь, как ты себя ведешь. Так что, тут наказание без наказания получается. То есть, наши дела, нас и наказывают.

— А если воруют, допустим?

— Это, конечно, похуже. Только нужны точные доказательства. Я говорю: или не делай этого, или прости, но тебе надо дать такой бедный приход, чтобы воровать нечего было. Будешь там один служить, будешь сам у себя воровать, если что найдешь.

Путь к архиерейству

— Как Вы стали епископом?

— Был такой наместник у нас в Лавре, покойный архимандрит Августин (Судоплатов), которого потом разбил паралич. Он мне очень твердо предсказывал, что я никогда епископом не буду. Я как-то еще иеродиаконом зашел к нему с личной просьбой. Он мне: «Ты никогда не будешь епископом». Я… иеродиакон в присутствии архимандрита, зачем мне твой епископ, мне в голову такое не приходило. Было очень серьезное, хорошее такое предсказание, а вот оказывается, что Бог над нами есть. Если Господь определил тебе крест, то никуда от него не уйдешь.

— А он не сказал, почему никогда не будете епископом?

— Он не сказал, ха-ха, но я знаю. Могу сказать без записи.

(Епископ Аристарх считает, что его кандидатура ни за что бы не прошла проверку КГБ – Н.М.)

Продолжаю я быть ризничим, и как-то из Москвы, от митрополита Филарета, он был тогда начальником ОВЦС, последовал звонок: «Я думаю о том, чтобы тебя взять в Полоцк епископом». Я посмеялся про себя, знал, что я никогда епископом не буду в силу определенных причин. «Владыка, я посоветуюсь в духовником». — «Кто у тебя духовник?» — «Отец Кирилл». И положил трубку — не воспринял это всерьез. Не думал, что все эти перемены в стране меня касаются. И вдруг — вызов на Синод. Меня аж всего затрясло. Думаю, неужели это правда?

— Но хотелось?

— Ни в коем случае! Я даже не помышлял об этом. Меня трясло от того, что я боялся, что в самом деле может такое случиться. Пришлось ехать на Синод. Правда, слава Богу, до Синода дело не дошло. Меня отставили в сторону, где-то патриарху Пимену сказали, что не надо меня пропускать.

Посидел я в приемной, старой своей дежурке. Выходит управделами МП митрополит Владимир (Сабодан): «Езжай домой, о тебе разговора не будет». Я как подпрыгнул с этого дивана и бегом оттуда. Митрополита Филарета это, говорят, очень опечалило: «Ну вот, он так… А я думал, он…» Кто-то против него там подработал. Хотя у нас никаких доверительных отношений не было – наоборот, все очень официально. Но Владыка митрополит: «Имей в виду — я тебя не оставлю». Он хотел где-то найти именно белоруса, а меня знал как ректор Академии, потом видел и иподиаконом, и в патриарших покоях.

Это было весной 1990 года, потом патриарх скончался и избрали нового – Алексия II, тут немедленно меня и пропустили. Меня даже на Синод не приглашали, потому что вопрос был ясен.

Митрополит меня нашел, мы поговорили, по календарю посмотрели, когда можем устроить хиротонию — 29 июля. Поехали в Минск, и пошло.

— Давно ли Вы знаете патриарха Алексия II?

— Митрополит Алексий мне запомнился с тех пор, когда я поступал в первый класс Одесской семинарии. Я называл имя Николая Чогока, такой красивый, рыжеватый, рослый мужчина — что-то там не написал, не проходит по конкурсу, и его не принимают. Митрополит Алексий посмотрел на него, «Возьмем, -говорит,- его, из него будет хороший священник». И в самом деле, вы знаете, такой малограмотный хлопец, но потом как взялся за себя, как начал зубрить, готовиться, — прекрасным стал священником, во всех вопросах пример. Потом уже достаточно часто с ним сталкивался, когда был иподиаконом и жил в Лавре.

— В каком состоянии была епархия, когда вы сюда приехали?

— Епархии, как таковой, не было. Было два благочиния: Гомельское и Мозырское, и сейчас каждое благочиние стало епархией. Мне кажется, монашествующих из монастырей брать в архиереи несколько непрактично, потому что мы, монахи, не знаем приходской жизни, сетей всех этих. Нам очень сложно вникать к эти вопросы. Мы сидели там в келье, читали Псалтирь, ходили на службу и все.Поэтому монахи, они как-то построже к службам, а это не всегда нравится священникам.

— Вас обманывают?

— Бог его знает, может, такое и случается. Во все мелочи не вникнешь. Тут совесть человеческая должна быть.

№ 8; 17 — 24 октября 2000 г.

Записал Николай МИТРОХИН