– Я всегда думала, что в благотворительности царят взаимопомощь и самопожертвование. Но, попав в эту среду, я поняла, что она очень конфликтная и конкурентная. Если это так, то почему?
– Наверное, это в значительной степени так. А почему – готового прямого ответа нету. С одной стороны, в системной благотворительности работают едва ли не самые интересные люди в стране. Нюта Федермессер, Чулпан Хаматова, Катя Чистякова, Юля Чечет, Люба Аркус, Гор Нахапетян, Дима Ямпольский, Ян Яновский, Оля Журавская, Ася Залогина, Инна Монова, Таня Лазарева, Лена Смирнова и многие другие. Это яркие, сильные, талантливые, а значит, авторитарные личности. Поэтому в благотворительности концентрация людей авторитарных, на мой взгляд, выше, чем во всех других областях.
Второе – это то, что, как правило, эти люди приходят в системную благотворительность, не имея соответствующего образования в фандрайзинге, медицине и так далее. В каких-то других профессиях они полностью состоялись, а здесь приходится смириться с тем, что мы ничего не знаем. Невозможно же параллельно с благотворительностью получать второе образование.
Так что ты вечный дилетант на этой поляне, но волевые решения принимать приходится именно тебе. Например, когда определяешь пул экспертов, на мнение которых ты будешь опираться. И если тебе кто-то из другого фонда говорит: «А наш-то специалист Иван Петрович Сидоров считает совершенно по-другому», – ты начинаешь биться головой о стену и думать: «А вдруг он прав?»
Наконец, исходя из своего предшествующего опыта, ты просто начинаешь действовать в логике здравого смысла. Тебе кажется, что уж он-то работает везде одинаково. А оказывается, что нет. Это тоже очень раздражает.
– Как здравый смысл может не работать?
– Я прошла это на собственной шкуре. Все люди, знакомые с медиа, знают, что эффективнее всего простые конструкции. И мне, и моим товарищам казалось, что в просветительской части нашей работы нужно действовать так же, как мы действовали бы на медийных площадках. Начни излагать простые, четкие, понятные тезисы об аутизме – и дело сдвинется с мертвой точки, повысится толерантность в обществе.
Не тут-то было! Как только ты начинаешь говорить просто, ты подкрепляешь стереотипные представления из серии «все аутисты – гении», что не помогает, а очень мешает принятию людей с РАС. Упрощение ведет к огрублению, поощрению заблуждений, неверным рекомендациям и завышенным ожиданиям.
– И всё же главный источник невроза в благотворительности – это, наверное, конкуренция за деньги.
– Главная проблема – это то, что все наши системные благотворители так или иначе занимаются тем, что замещают государство, бодаются с государством, ищут компромиссы с государством и так далее. При этом государство огромное, а благотворительные фонды маленькие.
Вот вас тридцать человек – это я беру большой фонд – и вы должны поменять систему помощи раковым больным в стране! Неприступность задачи в сочетании с ничтожным ресурсом сводит с ума.
Поэтому системная благотворительность – это изначально поле сильнейшей невротизации. Ну и, конечно, приходится всё время искать деньги, пополнять бюджеты.
– Как фонд находит себе донора?
– Бизнесмены, главы компаний, топ-менеджеры, которые жертвуют деньги на благотворительность, как правило, выбирают либо одно направление, либо понемногу дают всем. К сожалению, число этих людей у нас критически мало и пока не растет. Так что благотворительные фонды, действительно, невольно конкурируют за внимание доноров. Но я не могу сказать, что на этой почве существует особая вражда.
Когда фонд «Друзья» собирал представителей разных фондов на стратегические сессии, деловые игры, то там довольно быстро возникало понимание, кто с кем. Например, с Асей Залогиной из «Обнаженных сердец» я познакомилась именно на такой стратсессии в Ереване. Мы с ней мгновенно друг друга вычислили, потому что давали абсолютно одинаковые ответы на вопросы коуча. Вот, пожалуйста, «Обнаженные сердца» занимаются людьми с аутизмом, и мы занимаемся людьми с аутизмом. У нас прекрасные отношения. Так что главные битвы случаются не из-за денег, а из-за вопроса «как надо?»
– Ты сценарист, режиссер и работаешь по своей основной профессии с кинобизнесом. Там поспокойнее, да? Не стоит вопрос о том, кто правильнее «причиняет добро»?
– Да, там нет конкуренции за близость к источнику знаний. Но основная разница в другом. Решения принимаются продюсером и режиссером. Как и в любом бизнесе, существует жесткая система подчинения. Я начальник – ты дурак. Решения принимаются на уровне совета директоров, а дальше спускаются вниз и исполняются. В благотворительности такое невозможно, этот сектор пока слишком мал, чтобы стать сугубо профессиональным. Он до сих пор является сферой нравственно-этически-гуманитарной. Поэтому нет возможности для вертикальной иерархии. Но когда-нибудь это изменится.
– И люди не будут идти в благотворительность из нравственно-этически-гуманитарных соображений?
– Наверное, первоначальная интенция всё равно будет такая. Но, если смотреть на страны, где благотворительность развита давно, – хоть в социалистической Швеции, хоть в капиталистической Америке – это такая же профессиональная сфера, как и любая другая. Туда молодой человек после вуза может пойти просто потому, что получил это базовое образование.
– То есть некоторое прекраснодушие в благотворительности – это специфически русская история, связанная с непрофессионализмом?
– Это не национальное, а стадиальное. Если посмотреть на дореволюционную русскую благотворительность, от странноприимных домов до приютов или монастырских больниц, там всё очень профессионально и рутинно устроено. Был попечитель, который давал деньги, был начальник, который воплощал его идею в жизнь, и рядовые сотрудники.
Есть книга Павла Бурышкина, которая называется «Москва купеческая». Я ее когда-то купила, думая, что это очерк нравов, но по большей части это о купеческой системной благотворительности. Там есть истории о воровстве, халатности, недобросовестности или, наоборот, каких-то блистательных решениях, открытиях, успехах. Словом, описывается обычный сектор экономики, в котором всё так же, как везде.
– Чью сторону ты занимаешь в «священной войне» между фондами и частными благотворителями, собирающими деньги через соцсети?
– Я считаю, что можно и так, и так. Да, профессиональные благотворители часто говорят, что «любители» им мешают. Но благотворительность – новая для нас сфера, еще недостаточно завоевавшая себе доверие со стороны граждан.
И если отдельному человеку доверяют больше, чем институции, то что же, запрещать ему деньги собирать?
У меня вообще с возрастом изменилось отношение к императивам. «Можно», «нельзя». Кому-то можно, кому-то нельзя. Я вот не подаю нищим, мне не нравится, что они поделили город на зоны влияния. Но на паперти почему-то подаю. Когда я приезжаю в Рим или в Лиссабон и там на паперти сидит какая-нибудь жуткая цыганка, то ей я опять не подаю, а почему? Понятия не имею!
Как, куда и на кого жертвовать – это всегда личный выбор. Помимо работы в фонде, у меня есть еще несколько адресов моих частных пожертвований, выбранных произвольно. С кем-то это личная история, с кем-то менее личная и так далее. Есть женщина, которая помогает определенному детдому. Я периодически даю ей деньги, она их тратит по своему усмотрению, но регулярно присылает мне добросовестный, подробный отчет. Который мне не нужен. Это, если угодно, такое упражнение – верить на слово, и я его с удовольствием выполняю.
Ведь что самое трудное в системной работе? Постоянный холодный контроль. Здесь нет того тепла, которое бывает при адресной помощи конкретным людям. И если изначально в системную благотворительность тебя всё равно влечет сердце, то потом решения нужно принимать с холодной головой. Зато когда речь идет о личных пожертвованиях, я оставляю за собой право чудить и ничего не контролировать.
– Так всё-таки правая рука не должна знать, что делает левая? Или должна?
– В системной благотворительности должна, а в персональной – нет. Есть замечательное рассуждение старого князя Щербацкого, когда Кити на водах рассказывает про мадам Шосс, что та делает много добрых дел и все кругом об этом знают. Старый князь на ушко Кити шепчет: «Может быть, лучше делать так, чтобы никто не знал?»
В самом начале, когда я проходила через страшные искушения, которые называю тщеславием добродетели, я перед сном с удовольствием перебирала в голове, кому в этом месяце, помимо фонда, я помогла.
Считала не деньги, нет, а персоналии, институции и любовалась собой. Когда я себя на этом поймала, мне стало чудовищно противно. Хотелось встать, свернуть петлю и сунуть в нее голову. Но при этом я считаю, что системная благотворительность совершенно не должна быть молчаливой и скромной. Гласность, пиар – это обязательная часть нашей работы, она привлекает средства. Что же касается моих личных пожертвований, я больше всего люблю те из них, о которых забываю. Разве что кто-то специально напомнит.
– Неужели ты не ждешь никакой благодарности?
– Когда только приходишь в эту сферу, то, какой бы ты ни был святой-пресвятой прекрасный человек, всё равно ждешь благодарности. И это первая пробка, которую из тебя вышибает. Работа тяжелейшая, всё идет со скрипом, и кажется, что с места никогда ничего не сдвинется. При этом в твой адрес со всех сторон звучат обвинения.
Я очень многими своими переживаниями делилась с Чулпан Хаматовой – человеком, предельно честным с самим собой. Однажды спросила: «Перестану ли я, наконец, проклинать тот день, когда во всё это ввязалась?» Она сказала: «Не перестанешь». Но при этом ты совсем уже не можешь вообразить свою жизнь без фонда. И неважно, что тебе всё время говорят, что ты либо всё украл, либо пиаришься на больных детях, как бесконечно говорят о Чулпан, либо тешишь свое тщеславие, либо это просто лентяйские прихоти богатой тетеньки, либо ты не состоялась в своей карьере и пошла самоутверждаться за чужой счет – вот стандартный набор, который тебе выдается прямо вместе с твоим «job description». Просто не обращать на это внимания. Работа в благотворительности – это такой духовный тренажер, величайшее избавление от иллюзий.
– Но далеко не все от них избавляются. Ты вот упомянула про «тщеславие добродетели». Выходит, и эта область – ярмарка тщеславия?
– Я не хочу обижать своих коллег по цеху, я просто говорю, что эта деятельность может поощрять тщеславие так же, как и любая другая, а иногда и больше. Бывает, что человек внутренне начинает ощущать право судить. У нас с моей близкой подругой есть еще третья приятельница, которая имеет прозвище «выездная сессия страшного суда». Некоторые люди в благотворительности воспринимают себя именно как «выездную сессию страшного суда».
Потому что очень велик соблазн почувствовать себя праведником. Я называю это добробесием.
Конечно, мы все, так или иначе, ищем любви и одобрения. При этом, особенно если ты человек верующий, ты всю жизнь находишься в достаточно напряженном и малоприятном диалоге с самим собой. И, постоянно проверяя себя с некой верхней точки зрения, понимаешь, что, в принципе, то, что тебя земля носит, – это чудо милосердия Господня. Поэтому, когда ты начинаешь заниматься благотворительностью, которая точно ориентирована не на тебя самого, а на других – это же в ней самое важное, – у тебя возникает соблазн выдачи себе «хорошего табеля за третью четверть». И многие, я в том числе, этому соблазну иногда поддаются.
– А почему ты занялась благотворительностью? Твой личный порыв в чем состоял?
– Там сошлось несколько причин. Я рано начала зарабатывать и зарабатывала очень прилично для женщины, которая сама себя содержит. Могла позволить себе путешествия, какие-то гулянки, помощницу по хозяйству, хоть жила в съемной квартире, и так далее. С какого-то времени я начала чувствовать дискомфорт оттого, что, кроме ближайшего круга друзей и родственников, никому не помогаю. Вернее, моя помощь носит какой-то бессистемный характер. То отдать вещи в фонд «Ночлежка», то срочно передать деньги туда или сюда. Как будто я откупаюсь от чужой тяжелой жизни. С другой стороны, я совершенно не чувствовала себя в состоянии делать что-то системно, не видела себя в этом.
– А потом случился фильм.
– Да, потом случилось то, что случилось. Люба Аркус стала снимать фильм про Антона Харитонова, и мы оказались в курсе его судьбы. Началось всё с желания помочь Любе и Антону. Потом – по-моему, это был Любкин день рождения – я познакомилась с Витей Ермолаевым, у которого сын с аутизмом, потом с женщиной, у которой двое из троих детей с аутизмом. Я увидела замечательных людей, которые живут совершенно какой-то адской жизнью, у них ничего нет, полный тупик. Ну и дальше всё было как обычно в моей жизни. Настигает какая-то ситуация, ты пытаешься ее разгрести, решить… Надо делать фонд, значит, надо делать фонд.
– Это еще ты не вышла замуж ведь за Анатолия Чубайса?
– Нет-нет. Начинали мы всю эту затею с фондом еще до того, как я вышла замуж.
– Но потом твоя жизнь сложилась так, что появились новые финансовые возможности и ты решила их использовать?
– Не только в этом дело. Когда к тебе приходит много новых возможностей, они неизбежно влекут за собой и новые обязанности. Ты не можешь пользоваться этими открывшимися возможностями в одиночку, в одну харю. Это не гигиенично. К тому же я вышла замуж за человека, который много, давно и последовательно занимается благотворительностью. Ни для кого не секрет, что Чубайс имеет прямое отношение к Первому московскому хоспису, к фонду хосписов «Вера», ко всему хосписному движению. Ну а параллельно у меня появилась вот эта история с аутизмом, и сам Бог велел заниматься и этим тоже. Потом, знаешь, я неловко себя чувствовала среди всех этих новых удобств, в 42 года менять свой образ жизни не просто.
– А в чем перемена? С виду вроде живешь как жила.
– У меня появилось столько денег, сколько ни у кого из моих друзей нет. Я не понимала, как ими распорядиться. Но меня вылечил Борис Иосифович Минц (филантроп, один из богатейших бизнесменов России, 53-е место в списке Forbes). Как-то мы с ним выпивали, он мне говорит: «Ну скажи, Андревна, что тебя гложет? Что ты всё сутулишься и в угол засовываешься?» Я ему всё и выложила, а он мне рассказал гениальную историю.
Когда он занял свою первую руководящую должность в конце 80-х годов в городе Иваново, ему была положена черная «Волга» с водителем. «И вот, – говорит Минц, – мы встаем на светофоре рядом с трамваем, и я ловлю себя на том, что всем телом пытаюсь сползти по пассажирскому сиденью и раствориться – мне дико неудобно перед людьми, которые едут в трамвае!» Я расхохоталась, представив себе эту картину – Борис Иосифович человек богатырского телосложения, – и спросила: «Как же ты решил проблему?» Он сказал: «Мы с женой поняли, что надо тратить на других ровно столько же, сколько на себя! Один к одному».
Всё гениальное просто. Чем больше ты зарабатываешь, тем больше ты должен тратить на какие-то общественно полезные дела. С этого момента у меня совершенно рассеялся этот душевный ком.
– Теорией разумного эгоизма это, кажется, называлось. Чтобы жить с чистой совестью, надо помогать другим.
– То есть, чтобы полноценно наслаждаться жизнью, нужно не чувствовать себя г***? Нет, я не об этом. Можно помогать всему миру, и всё равно постоянно думать о себе и любоваться собой. Но для меня смысл даже не в том, чтобы думать о других, а в том, чтобы думать про другое. Просто избрать другой предмет размышления, не себя.
На протяжении многих лет я огромное количество времени посвящала мыслям о собственной особе. Какая я, как устроена, хорошая или плохая, какие оценки выставить себе за этот день, как кто ко мне относится, очень много этого я-я-я-я. Кстати, страдания о том, что вот у меня много денег, а у Маши и Лели мало – это опять размышления о себе. Но чем старше я становлюсь, тем больше я понимаю, что это какое-то неинтересное, неэффективное и мерзкое занятие. Если долго ковыряться в собственном пупке, то непременно найдешь там какую-нибудь гадость. Надо просто мыться получше. Мне легко не от того, что я делаю хорошее для других, а от того, что у меня наконец голова занята не мной.
– А в чем плюс этого «не-думания» о себе? Перестаешь бояться смерти?
– В моем случае, наверное, так сказать нельзя. Я чувствовала себя долгие годы беспричинно несчастной – думаю, что от эгоизма. И довольно рано стала воспринимать смерть, как избавление. До сих пор, когда кто-то умирает, я всегда радуюсь за умершего и мне безумно жалко остающихся. У меня нет сомнений в загробной жизни, хоть я и не знаю, какая она, – не верить же в ад со сковородками и в рай с яблоками. Конечно, часто думаю о том, как мне будет разрешено умереть, и очень волнуюсь. Отношусь к этому событию с большим интересом и огромным волнением, как к главному экзамену в жизни, но страха смерти у меня нет. Я боюсь только боли.
– О кончине безболезненной, непостыдной, мирной у Господа просим.
– Только что умер замечательный человек, Константин Матвеевич Федермессер, отец Нюты. Основоположник нашей школы анестезии в акушерстве и гинекологии, замечательный врач, потрясающий человек. Он умер, успев со всеми попрощаться, в кругу семьи, шутя практически до последнего момента, испытывая интерес к жизни друзей и родных. Такая смерть есть высшее торжество жизни! Подобная кончина дарована только таким прекрасным людям, каким был Константин Матвеевич. Это надо крепко заслужить.
– Да, но когда мы говорим про страх смерти, за этим очень часто прячется страх смерти близких. Детей…
– Самое страшное, что может случиться с человеком – это потеря ребенка. Всё остальное рядом с этим можно пережить. А своя смерть – это вообще пустяк. Ты был здесь, теперь нету. У меня лет в 28 был удивительный сон. Меня должны казнить через повешение на кухне у моего деда, Сергея Сергеевича. Рядом находится мой дядька Костя и с кем-то обсуждает, что будет делать через 10 минут после моей казни. Они договариваются куда-то пойти, а меня-то уже не будет! Я проснулась потрясенная и очень долго вертела в голове этот сон. Он вызвал у меня огромное изумление своей реальностью. Мы, киношники, всё представляем себе в картинках. Так вот, я увидела, что меня нет, а жизнь продолжается. Я это, можно сказать, пережила.
– Мы с тобой знакомы очень давно, но в нашей дружбе был перерыв лет на 20. Я фактически узнала тебя заново – и меня поразила метаморфоза, которая с тобой произошла. От безответственности и некоторой взбалмошности к осознанному, ежеминутно ощущаемому чувству долга. Как это случилось?
– Тут не было какого-то яркого перелома. Но я, действительно, была эгоистична, лжива, необязательна, постоянно опаздывала. При этом я была глубоко несчастна. С того момента, как начало возникать ощущение долга – а ты знаешь, я почти никогда не опаздываю, в пробках схожу с ума от мысли, что меня будут ждать, – так вот, когда ты должен делать кучу вещей, которые делать не хочется, жизнь становится намного счастливее. По-настоящему я успокоилась и встретилась с собой очень поздно, в 38-39 лет.
– Почему именно 38-39?
– Не знаю. Я с 18-ти лет мечтала о сорока. У меня даже была такая шутка, когда меня в тусовке художников спрашивали, сколько мне лет, я отвечала, что скоро будет сорок, а пока восемнадцать.
– Выпендривалась!
– А то! Но мы же не случайно выпендриваемся именно так, а не иначе… Ну вот мы постепенно въехали в разговор про меня, и я начинаю внутренне раздражаться. Чем больше я буду про себя говорить, тем больше у меня будет ощущение, что я делаю что-то плохое, неправильное. Поэтому я стала ненавидеть давать интервью. При том, что всю мою юность… знаешь, 90-й год, коммуналка, я стираю пеленки в ржавой ванной, в дверь стучат соседки, а я мысленно беру у себя интервью. Мне казалось, что это вершина человеческого счастья.
– Это счастье, кажется, к тебе пришло задолго до фонда, когда ты начала снимать кино. Тебе опыт благотворительности помогает в профессии или это совершенно не пересекающиеся области?
– Совершенно не пересекающиеся. Но, благодаря фонду, я стала получать гораздо больше удовольствия от основной работы. Я прихожу на съемочную площадку и знаю, что надо делать, куда мы с оператором поставим камеру, о чем говорить с артистами. Я не чувствую себя там двоечницей.
Пусть я в кино далеко не отличница, но всё же и не двоечница. А в фонде я чувствую себя двоечницей постоянно.
Другое дело, когда я занимаюсь только сценарием, делаю себе выписки и так далее, то в какой-то момент начинаю скучать по фонду.
На самом деле, благотворительность – это очень интересная работа. Интеллектуально увлекательная, потому что ты всё время пытаешься обыграть государство. Не то что объегорить, а договориться с ним, чтобы оно делало то, что изначально делать не хотело. Это очень осмысленная и в общем плодотворная борьба. А то, чем я занимаюсь в кино, – это, наоборот, концентрация бессмысленности. Шайка взрослых людей в количестве семидесяти человек тратит силы и деньги, работает минимум по 12 часов в сутки без выходных, чтобы рассказать про то, чего никогда не было. Но ведь и это тоже прекрасно!
– Что должно случиться, чтобы ты бросила фонд?
– Только если увижу, что мое присутствие во вред. Тогда, конечно, я уйду. Но вообще, это дело должно существовать без меня и после меня, и после Ирки, и после Женьки (Ирина Меглинская и Евгения Мишина, попечители и члены управляющего совета фонда). У меня есть определенные мысли о том, как это будет. По-настоящему осмысленная человеческая работа – когда ты делаешь то, что априори больше, прочнее и долговечнее, чем ты. Я исчезну, а аутизм, к великому сожалению, никуда не денется. Но если бы наука хоть поняла его причины, это стало бы первым шагом к реальной помощи.
Поэтому в далеких мечтах я такая старенькая, с седыми буклями, ухожу на покой, а фонд финансирует только научные исследования. Вот бы на это посмотреть!
Вы можете поддержать людей с аутизмом в России и внести свой вклад в работу Фонда «Выход», нажав на кнопку «Помочь».
Читайте также:
- Авдотья Смирнова: Аутизм изменит мир
- Главное – выйти из себя
- Инклюзивная молекула: дети с аутизмом идут в школу