Автобиография и письма архиепископа Варфоломея (Ремова)

От редакции

Публикуя материалы, связанные с биографией архиепископа Варфоломея (Ремова), мы вынуждены предварить их некоторыми замечаниями, поводом для которых послужила упорная циркуляция слухов, порочащих память Владыки. Суть их сводится к тому, что владыка Варфоломей якобы тайно принял католичество и недостойно вел себя во время следствия. Поводом для такого смущения послужила статья А. Юдина “Я готов на любые жертвы…”. Расстрельное дело архиепископа Варфоломея (Ремова). Она опубликована в журнале “Истина и жизнь” (№ 2, февраль 1996 г.).

…Не всякий задумывается о том, что латинский афоризм habent sua fata libelli (“книги имеют свою судьбу”) имеет и чисто текстологическое значение: написанное далеко не всегда соответствует задуманному, и текст может значить нечто иное, чем то, что имел в виду автор и даже иное, нежели он сам в нем видит. Попытаемся же посмотреть, что на самом деле написано в этой статье.

Первый и главный аргумент автора — Владыка передавал в комиссию Ватикана “Pro Russia”, занимавшуюся проблемами христианства в России, сведения о гонениях на Православную Церковь. Это обвинение фигурирует и в приговоре к расстрелу, — но обязательно ли считать, что сделать это мог только католик? Несколько далее в статье отмечается, что владыка Варфоломей был доверчив и в политике не очень силен; в таком случае он, считая, что глава Апостолической администрации в Москве епископ Неве способен оказать гонимой Церкви помощь, и не мог поступить иначе. К сожалению, из статьи никак не видно, какие действия были предприняты получившими эти сведения для того, чтобы помочь гонимым братьям.

Между тем мы располагаем свидетельством о том, что святитель и исповедник Патриарх Тихон дал Владыке между 1921 и 1925 гг. поручение общаться с католиками, вести, как сейчас принято говорить, межконфессиональный диалог, и тем самым тот просто исполнял обязательное для него послушание¹.

Пока доказательств того, что вл. Варфоломей был католиком, нет. Тем не менее автор пишет: “как явствует из его собственных слов в последующих материалах допросов, … тайно перешел в католичество”. Действительно, это “признание” (“царица доказательств” в той системе терминологии, которую язык не поворачивается назвать юридической) есть только в протоколах допросов.

Воздавая должное компетентности автора (не всякий публицист получает доступ к тайнам компетентных органов), заметим все же, что исповедующим Христа в духе и истине не следует, наверное, столь многое возлагать на истинность пыточных записей, — а именно таковыми были следственные материалы той поры. Крики пытаемых не принято записывать на магнитофон, чтобы затем спокойно прослушать. Считать, что единственное место, где христианин говорит “одну только правду” — это застенок, христианину вряд ли подобает. Историку же должно быть известно, что протоколы допросов могли фальсифицироваться, как и досье и другие документы. Очевидно, пресловутые архивы Лубянки, от которых наивные и не очень наивные люди ожидают истины в конечной инстанции, могут содержать немало поводов для дурных сенсаций, оспорить которые мало кто решится, — уж очень мы привыкли считать бесспорными “секретные” документы. А между тем это — не столько потаенная истина, сколько зубы дракона, посеянные для того, чтобы продолжало твориться зло; впрочем, это мифологическое сравнение может заменить притча об изгнанном нечистом духе, возвращающемся и приводящем еще более злобных (см. Мф 12:43–45). Следует отметить и то, что материалы допросов приводятся выборочно, и то, что в них отсутствуют данные о дате и продолжительности допроса (обязательно фиксируемые протоколом), и, наконец, то, что вовсе не приводятся данные о возбуждении дела, — а между тем по таким данным множеству людей стало известно, чей донос лег в основание их дела.

Сам автор отмечает, что факт перехода владыки Варфоломея в католичество — факт странный, и свидетельства, источник которых несомненен, ему противоречат, — и тут же обращается к другим источникам (следует ли понимать, что более сомнительным?). Источники эти — переписка епископа Пия-Эжена Неве (как уже было сказано, Апостолического администратора в Москве), епископа Мишеля д’Эрбиньи, президента папской комиссии “Pro Russia”, и материалы следственного дела (об этом источнике лжи и смерти мы уже говорили). Существует также нечто удивительное: “две официальные грамоты”, но без номера протокола (?) и “полусекретные” — очевидно, что-то вроде закрытых писем ЦК; описание их стоит того, чтобы привести его полностью:

…грамоты “об учреждении титулярной кафедры Сергиевской в юрисдикции Рима (причем эта кафедра рассматривалась как уже существующая в Православной Церкви), о поставлении на нее «уже облеченного епископским саном в восточном обряде» Его Преосвященства монсиньора Варфоломея”. Эти грамоты подписаны епископом д’Эрбиньи и секретарем его комиссии.

Здесь все — загадка: Ватикан учреждает уже существующую православную кафедру, признавая в то же время, что она уже есть и что это — кафедра Православной Церкви; официальными признаются документы, не зарегистрированные в должном порядке; “полусекрет­ность” объясняется далее тем, что Папа официально как бы не знал о деятельности подчиненных ему епископов, но, конечно, он о ней знал, но всецело полагался в “русском вопросе” на еп. д’Эрбиньи, о котором, впрочем, автор статьи тут же пишет:

“Проекты епископа д’Эрбиньи в отношении России чаще всего производят впечатление утопии на грани авантюры”².

Можно ли поздравить Ватикан с таким доверенным лицом? Поздравим лучше автора с возможностью читать и публиковать полусекретные документы (правда, без указания на место и фонд хранения такая публикация для историка вряд ли весома). Осталось ответить только на один вопрос: принял ли Владыка эти грамоты? Ответа нет; в дальнейшем упоминается, что еп. Неве их ему показал, однако не дал, опасаясь обыска (а сам он был от обыска гарантирован?), но и здесь нет никаких слов об ответной реакции владыки Варфоломея. Резонно предположить, что если бы он принял такое назначение, об этом можно было бы и сказать.

Далее приводится еще одно “подтверждение”: книга о. Антуана Венгера, которого автор характеризует следующим образом: “…несколько романтически оценивает многие обстоятельства тогдашней церковной ситуации в России”.

Романтичность, может быть, украшает в чьих-то глазах молоденьких девушек и юношей, но в число добродетелей христианина не входит, а для церковного историка является уже попросту профессиональным пороком.

И вот, романтический о. Венгер указывает, что еп. д’Эрбиньи хотел, чтобы Патриархом стал тайный униат: “Я думаю, что для этой роли подошел бы епископ Варфоломей (тут автор статьи прерывает цитату многоточием — Ред.)… провозглашение русского Патриарха Ватиканом или благодаря Ватикану вполне может вызвать положительную реакцию (у кого? — Ред.)… таким образом удастся спасти христианскую веру многих православных и уврачевать их внутренние раны”. Согласитесь, что здесь мы находим характеристику самого еп. д’Эрбиньи — и не более того; к тому же статья позволяет считать, что эти планы еп. д’Эрбиньи остались единственной его реакцией на бедствия русской Церкви. Относительно же взглядов на вопрос владыки Варфоломея остается сомнение, которое, впрочем, спешит развеять сам автор:

“Маловероятно, чтобы владыка Варфоломей был ознакомлен с этой идеей монсиньора д’Эрбиньи, но, несомненно, он был заочно вовлечен в планы восточной политики римского иезуита”. Когда человек “заочно вовлечен” — это значит, что ему, не спросясь, отводят какую-то неблаговидную роль (по правилам русского литературного языка в хорошие дела не “вовлекают”), — или же замышляют что-то непосредственно против него.

Приведем еще цитату из еп. Неве³:

“… не стоит рассчитывать и на епископа Варфоломея”.

Наконец-то! Оказывается, оба католических епископа обратили свое внимание на ряд православных иерархов, — в том числе и на владыку Варфоломея — и были разочарованы. Значит, получается, что не стал Владыка криптокатоликом? Но утвердить читателя в принятии этого “странного факта” очень хочется, и делается это еще более странным способом. Вот две цитаты:

“Д’Эрбиньи … роль митрополита Сергия, как и его линию, не принимал всерьез… владыка Варфоломей изначально был человеком абсолютно лояльным митрополиту Сергию — по причинам скорее духовного, чем политического свойства”.

“В истинно монашеском послушании он следовал направлению, связанному с именем Патриарха Тихона и старца Алексия”.

Пока все не слишком подтверждает “странный факт”. Далее говорится о том, как стойко и бескомпромиссно Владыка защищал интересы Церкви в трудные для нее времена. Арест 1921 г. едва не стал причиной его смерти; когда он был отпущен в связи с тяжелой болезнью, из тюрьмы его вынесли на носилках. Но вдруг автор утверждает, что арест Владыки 1928 г. окончился его согласием сотрудничать с НКВД. Основание — все те же пыточные записи 1935 г., и тут же фраза: “Можно только догадываться, сколько пастырей и архиереев Православной Церкви НКВД принудил к сотрудничеству”.

И еще можно догадываться — сколько деятелей других религий и конфессий, и сколько академиков, и артистов, и историков… А можно и не догадываться — это ближе к исполнению заповедей.

Впрочем, если так уважительно относиться к протоколам допросов, то придется подвергнуть сомнению высказывания еп. д’Эрбиньи: тот утверждает, что общался с Владыкой лично, а протоколы — что была только переписка. Так оба столь важных для автора источника взаимно опровергают друг друга.

Во второй части статьи вопреки всему вышеизложенному автор строит собственные доказательства того, что владыка Варфоломей все же был католиком, и считает убедительными следующие соображения:

Первая причина внезапного, необъяснимого, противоречащего характеру и настроениям владыки Варфоломея сближения его с католиками — это его несогласие со слишком жесткой линией управления митрополита Сергия. Причем никаких высказываний Владыки на этот счет нет вообще, зато о. Венгер со слов еп. Неве пишет о том, что в 1934–1935 гг. на квартире Владыки бывали некоторые иерархи, в том числе один обновленец, который и утверждал в разговоре с еп. Неве, что все они выражали такого рода недовольство, а сам он сказал, что спасение — только в единении с Ватиканом. Непонятно только, что здесь можно инкриминировать Владыке — недоносительство? Дальнейшие приводимые документы показывают, что в глазах некоторых православных он, с его строгой духовной школой, восходящей к старцам Зосимовой пустыни, тоже казался чрезмерно строгим пастырем. По данной логике следует предположить, что и эти люди были католиками, да еще “католичнее” владыки Варфоломея. Однако автор считает, что этот факт свидетельствует лишь о правильности его предположений.

Далее упоминается, что Владыка, вероятно, был удручен церковными нестроениями (с этими вероятностными предположениями мы теперь будем сталкиваться в статье постоянно). Само по себе это весьма возможно, потому что нет такого православного (равно как и католика), который, будучи глубоко преданным своей Церкви, не печалился бы о ее трудностях. Дальнейшее изложение стоит процитировать: “Идея преданности единому официальному главе Церкви в лице митрополита Сергия и полная отдача себя нуждам пастырства и христианского просвещения долго были сутью церковного призвания владыки Варфоломея. Встреча с епископом Неве и знакомство с иной (?) церковной реальностью, по-видимому, изменили его представление о возможных путях Церкви. Духовная глубина московского католического епископа и четкость его церковных позиций, возможно, стали теми решающими факторами, которые…”.

Итак, “по-видимому” и “возможно”. Возможно, впрочем, что и не стали. Странно другое. Почему отношение православного епископа к предстоятелю (но никак не “официальному главе”, в Православии этого нет) Православной Церкви описывается в понятиях, свойственных католической Церкви? Что за “иная реальность” (это уж вовсе почти оккультизм) предстала в лице еп. Неве? Мы уже прочли, что еп. д’Эрбиньи невысоко ставил митрополита Сергия, а архиепископа Варфоломея связывали с ним духовные узы. Так что из этого следует? Почему такое, мягко говоря, нескромное противопоставление “духовной глубины” еп. Неве постулируемой неглубине православных иерархов? Все эти странности вокруг “странного факта” скорее озадачивают, нежели убеждают.

Следующее доказательство не хуже, но и не лучше. Оно состоит в том, что святитель Тихон в свое время благословил диалог с католиками восточного обряда. Этот диалог отличался “неоднородностью суждений” и был неровным и кратковременным. Владыка Варфоломей “стоял в стороне от этих инициатив”. Так что же из этого следует? — Ничего, кроме того, что, по мнению автора, он впоследствии мог бы изменить свою позицию. Снова бездоказательное и зыбкое произвольное допущение, и не более того.

Серьезнее выглядит аргумент, состоящий в том, что, согласно следственному делу, владыка Варфоломей создал в Высоко-Петров­ском монастыре католическую общину втайне от большинства прихожан. Доказывается тем, что вроде бы позднее одна монахиня-като­личка принесла покаяние и вернулась в Православие. И снова — “по свидетельству еп. Неве, приведенному в книге о. Венгера”. Но тот же епископ уже свидетельствовал, что на Владыку не следует возлагать надежд. Неужели создание католической общины в православном монастыре он так ни во что не ставил? Не пытаясь сравниться с автором в смелости предположений, рискнем все же указать на одну весьма правдоподобную возможность: может быть, Владыка укрывал католиков, предоставлял им убежище по древнему церковному праву? Во всяком случае, этому никак не противоречит очередная цитата из дела:

“Контрреволюционная организация состоит из двух групп: католиков и православных, причем обе группы объединяются при нелегальном Петровском монастыре, организованном при инициативе Ремова”. Кажется , будь Владыка католическим епископом, как легко было бы написать “возглавляются…” или “обеими группами руководит…”. Но этого нет, и доказательности — тоже⁴.

Следующий “пакет” доказательств — жалобы-доносы-показания на Владыку прихожан и клира храма Рождества Богородицы в Путинках, куда после закрытия Высоко-Петровского монастыря перешли его клир и прихожане. К сожалению, приходится признать, что при соединении двух общин нестроения и недовольство подчас почти неизбежны, тем более — при соединении городского прихода, возглавляемого белым духовенством, и прихода, возглавляемого епископом и пасомого старцами в духе послушания и духовной дисциплины. Вот показания священника:

“В этом монастыре процветают ханжество, иезуитизм и старчество…”. Автор комментирует: “Под “иезуитизмом” в переводе со следственного канцелярита, видимо, нужно понимать прокатолические настроения”.

Снова туманная “видимость”. К сожалению, язык воспитанию не поддается, и под “иезуитизмом” (точнее, “иезуитством”) нужно понимать всего лишь некую отрицательную оценку, — будь она обоснованной или нет, — и с этим ничего не поделаешь. Точно так же каин вовсе не означает “старший сын Адама”, а скорее “душегуб”, а иуда — не “один из сынов Иакова”, а “предатель”. Что же касается бесконечных “видимостей” и “возможностей”, которыми автор статьи позволяет себе оперировать, то их обилие. становясь навязчивым, заставляет сознание читателя метаться по кругу словообразования: домысел — вымысел — замысел — умысел — помысел…

После этого статья развивается по не вполне понятному сюжету. Казалось бы, автор, не скрывающий свои “прокатолические настроения” (на что он, разумеется, имеет право) и стремящийся увидеть в ком-то собрата, должен этого человека если не уважать, то считать хорошим. Весь предыдущий текст исполнен радости по поводу того, что иногда и православные епископы способны узреть “духовные глубины”. И как-то непонятно, почему вдруг с такой же радостью приводятся доказательства того, что Владыка на допросах давал показания на других… Как совмещаются эти две радости — простому человеку уразуметь пока не дано; впрочем, разгадка маячит в конце.

Здесь необходимо отступление. В свое время в некоторых “диссидентских” кругах, вовсе не отличавшихся не то что церковностью, но даже и религиозностью, было принято жесткое правило: даже тот, на кого были даны показания, не смеет осуждать того, кто их дал. Причину этого, как кажется, достаточно ясно описал человек, вернувшийся с четырехчасового допроса, в ходе которого ему предъявлялись показания арестованного, изобличавшие его в “не том” образе мыслей:

— Понимаете, вот я столько часов промучался, а вернулся домой, и чай пью, и с вами всеми разговариваю. А я посмотрел на протокол, а там промежуток между началом и окончанием допроса — девятнадцать часов. А возвращаться ему после этого — в камеру. И смотрю — в его собственноручных показаниях грубые ошибки, а ведь он абсолютно грамотный человек. Ну, мне говорят: “Что Вы на это скажете?”, а я отвечаю: “Скажу, что это либо его фантазии, либо ваши”.

В церковных кругах все еще проще. Есть свидетельства тому, что священники, отсидевшие свой срок так, что один из них получил его по показаниям другого, не прерывали ни братского духовного общения, ни семейных дружеских отношений: “С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение; терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка” (Иак 1:2–4).

Возвращаясь к “делу” владыки Варфоломея, мы узнаем, что все обвиняемые получили сравнительно небольшие сроки и все благополучно вернулись (кроме двух епископов, расстрелянных в 1937 г. на Соловках). Остальные этот год “пропустили” и вышли при очередной передышке⁵.

А Владыка был расстрелян за то, что пытался предать гласности преступления против своей Церкви, передал еп. Неве данные о гонениях, и об этом узнали “органы”. Это то, что из статьи следует неопровержимо. Столь же неопровержимо то, что тайную договоренность, якобы существовавшую между двумя католическими епископами и архиепископом Варфоломеем, первые предали самой широкой гласности.

Ни слова не сказано о том, как Апостолическая администрация и комиссия “Pro Russia” распорядились полученными сведениями — воплем гонимой Церкви о помощи. Приводимые выдержки из протоколов допросов страдают неполнотой, делающей этот сомнительный источник “истины” еще более сомнительным, уже с чисто историографической точки зрения (странно, что при таком пристальном внимании к “расстрельному делу” автор не говорит о том, как оно было инициировано, то есть каким образом НКВД оказался в курсе тайной переписки вл. Варфоломея и еп. Неве). Все остальное — авторское домысливание.

Воздержимся от оценки замыслов монсиньора д’Эрбиньи, отметим лишь, что, коль скоро он в них преуспел, то они и должны были оставаться втайне до времени, — ведь по самой сути они таковы, что могут быть только тайными, доколе не увенчаются успехом или не провалятся полностью (выше мы приводили высказывание еп. Неве, лишенное всякого оптимизма; затем следуют рассказы двух католических епископов о владыке Варфоломее, причем не вполне ясно, призваны ли они способствовать его прославлению или поруганию). А в статье нет ни одного документированного доказательства католицизма Владыки, — кроме протоколов допросов; впрочем, если верить этим протоколам, то чуть ли не половина населения России состояла в шпионах и заговорщиках.

Достаточно хорошо известно, что прозелитизм осуждается представителями всех христианских конфессий с богословских, политических и просто человеческих позиций. Известно и то, что случаи прозелитизма резко ухудшают отношения между конфессиями. Тогда зачем все это? И способствует ли межконфессиональному диалогу попытка доказать, что никто не может устоять перед “глубокой духовностью” Апостолического администратора в Москве?

…Некоторое время назад в кругах русских католиков родилась убежденность в том, что криптокатоликом был не более не менее как святитель Димитрий Ростовский (†1709 г.). Основание: творения Святителя свидетельствуют о знакомстве с католическим учением. Тогда распространение этого “открытия” преткнулось о простой вопрос: в конце концов, что лучше — православный Святитель, не отказавшийся от изучения католического богословия, или человек с двойным дном, канонизированный Православной Церковью?

И здесь мы подошли к тому, что, очевидно, и послужило целью публикации в журнале “Истина и жизнь”. Последний абзац статьи придает ей цельность и некоторую законченность: в нем говорится, что хотя нынешняя община Высоко-Петровского монастыря чтит память Владыки и жаждет его канонизации, этот церковный акт теперь встретит значительные (может быть, непреодолимые) затруднения, которые должны потребовать сугубых усилий и сугубого мужества. На языке некоторых современных философских и богословских течений это называется вызов. В переводе на латынь (хотя бы как на официальный язык Ватикана) это звучит как провокация.

От публикатора

Архиепископ Варфоломей (Николай Федорович Ремов) родился 3 октября 1888 г., в день памяти священномученика Дионисия Ареопагита, в священнической семье. Его детские и юношеские годы достаточно полно описаны самим Владыкой в его автобиографии. За ее пределами остался лишь случай, известный нам по воспоминаниям его духовных чад: святой праведный Иоанн Кронштадтский однажды посетил семью о. Феодора Ремова. Войдя в дом, он прежде всего подошел к колыбельке, в которой лежал новорожденный Николай, и, благословив младенца, сказал: “Это будет великий светильник церковный”. Духовная дочь Владыки, близко общавшаяся с няней Ремовых, сохранила это предание и даже записала его в стихотворной форме.

После окончания Заиконоспасского Духовного училища и Московской духовной семинарии будущий владыка поступает в Московскую Духовную Академию, которую заканчивает в 1912 г. Он остается преподавать в Академии на кафедре Ветхого Завета и в 1914 г. защищает магистерскую диссертацию “Книга пророка Аввакума”. Учась в Академии, он знакомится с будущими архипастырями: будущим епископом Варнавой (Беляевым; †1963), с которым жил в Академии в одной комнате, и будущим архиепископом Иларионом (Троицким; †1929). С последним его связывала личная дружба и научные интересы в области экзегетики (иеромонах Иларион преподавал на кафедре Нового Завета).

В монашество Николай Ремов был пострижен в 1911 г. в Зосимовой пустыни епископом Феодором (Позднеевским; †1937), тогдашним ректором Московской Духовной Академии. Его духовным отцом был возобновитель старчества в Зосимовой пустыни схиигумен Герман (Гомзин). Священнический сан монах Варфоломей принимает в 1912 г. и через некотрое время назначается благочинным академического храма. Вот что вспоминает очевидец об этом служении о. Варфоломея: “Здесь он был на своем месте, был мастером своего дела, отдавался ему с любовью и вдохновением и довел чин академического богослужения до высокого совершенства <…> Меня удивляет, почему ему не дали кафедры литургики. Он не только безукоризненно наладил уставное служение в храме, но вместе с тем досконально знал историю и теорию науки о богослужении, глубоко чувствовал красоту церковных песнопений, их словесное и музыкальное богатство, поразительное соответствие с содержанием молитвословий и был знатоком <…> «литургического богословия»”⁶.

После революции иеромонах Варфоломей продолжает преподавать в Академии, становится ее инспектором. 11 апреля 1919 г., когда в Троице-Сергиевой Лавре происходило вскрытие мощей преп. Сергия, о. Варфоломей произнес пламенную проповедь, которая была интерпретирована властями как “контрреволюционная агитация” и стала поводом для его первого ареста. После закрытия Лавры и переезда Академии в Москву он продолжает преподавательскую деятельность, а после окон­чательного закрытия Академии руководит работой нелегального церковного учебного заведения⁷.

28 июля (10 августа) 1921 г.⁸ в день празднования Смоленской иконы Божией Матери Святейший Патриарх Тихон в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря совершает хиротонию о. Варфоломея во епископы Сергиевские (позднее кафедра владыки именовалась Загорской), викария Московской епархии. При вручении архиерейского жезла новопоставленному епископу Патриарх-исповедник сказал ему: “Тебе Господь дал женское сердце. Сердце женщины умеет сострадать, быть милостивым и брать на себя чужое горе… Твой путь — брать на себя скорби народа Божиего”. Эти слова определили характер пастырского служения владыки, его жертвенность, его трепетную любовь к духовным детям.

Весной 1923 г. епископу Варфоломею передается в управление московский Высоко-Петровский монастырь. С этого момента начинается новый период в жизни Владыки. Осенью того же года он принимает во вверенную ему обитель часть братии только что закрытой Зосимовой пустыни, постриженником которой был он сам. В Петровском Владыка устанавливает строгий устав монастырского богослужения, создает зосимовским старцам благоприятные условия для исповеди прихожан и монашествующих. Здесь же сам владыка Варфоломей начинает подвиг духовного наставничества и скоро собирает вокруг себя семью духовных детей. Вместе с другими отцами он благословляет готовых к этому чад на подвиг монашества в миру, монашества без изменения одежды, но с сохранением основы православного подвижничества: послушания и откровения помыслов.

Высоко-Петровский монастырь под руководством владыки Варфоломея стал одним из духовных центров Москвы, куда люди тянулись за утешением, приходили с жаждой обрести духовное руководство. Много сил положил пастырь на то, чтобы защитить свою общину от внешних напастей, оттянуть момент ее неизбежного уничтожения. Жизни своей он не пожалел ради того, чтобы продолжала звучать церковная молитва, продолжала приноситься Бескровная Жертва, чтобы светильник стар­чества продолжал освещать истинный путь ко Христу тем, кто ищет Его.

Благодаря жертвенным усилиям Владыки братство Высоко-Пет­ровского монастыря, меняя храмы (монастырские были уже закрыты), просуществовало до 1935 г. 21 февраля этого года архиепископ Варфоломей был арестован и 17 июня приговорен к расстрелу. Это стало концом существования общины Высоко-Петровского монастыря, с уничто­жением которой изменился духовный климат и во всей столице. Одна из прихожанок Петровского монастыря вспоминает: “Как только владыку арестовали, все изменилось в Москве. Это было настолько разительно, настолько страшно!..”. Владыка Варфоломей был расстрелян 10 июля 1935 г.

Незаконченная автобиография владыки Варфоломея была написана не ранее 1929 г. и не позднее 1935 г. Наиболее вероятное время ее написания — начало 30-х гг. Письма Владыки, адресованные одной из ближайших его духовных дочерей, часть из которых мы публикуем, относятся к тому же периоду. Отрывки из некоторых писем объединены оставшимися в живых прихожанами Петровского монастыря в тематические главы, по образцу патериков. К письмам, публикуемым нами полностью, чадами Владыки предпосланы эпиграфы из других писем, часто не дошедших до нас.

Публикуемые нами материалы — живой, подлинный голос той славной для Русской Церкви эпохи. Они непосредственно передают духовный облик архиепископа Варфоломея. Его автобиография — это собственный взгляд Владыки на свою жизнь, на свой духовный путь. Его письма раскрывают архипастыря как духовную личность, в них нам открывается тот дух старческого руководства, который “осолял бытие жителей”⁹ Москвы, привлекал их в Высоко-Петровский монастырь. Глубокое почитание памяти архиепископа-мученика отражает посмертное восприятие его личности, его жизненного и духовного пути людьми, знавшими его.

По слову одной из русских подвижниц начала века, “чтоб вполне или хоть даже несколько правильно понять дух человека, надо видеть его и беседовать с ним, по словам же другого нельзя никак сделать верного определения”¹⁰. Сегодня нашим читателям предоставляется возможность такого непосредственного собеседования.

А. Б.

Автобиография

Оглядываясь назад, на столько прожитых лет жизни, я прежде всего испытываю, конечно, стыд за мои грехи, ужас о “множестве содеянных мною лютых”, затем теснит та скорбь и боль, которой немало пришлось потерпеть… И служение скорби и боли людской я понимаю как главный долг и задачу своей жизни… Но вместе с этим Бог дал столько радости, сподобил таких утешений! Душа, охваченная ими, чувствует себя счастливой и за скорби благодарит Бога. Вижу во всем промышление Бога любящего, ощущаю во всем — и скорбном и радостном — одну и ту же любовь Господа. С другой стороны, мое личное кажется мне очень малым и ничтожным. Это ведь в самом ходе событий они кажутся нашему ничтожеству насыщенными содержанием, значащими, большими, а на расстоянии, при честном размышлении, чувствуешь ничтожество твое и твоих дел и особенно перед вечностью и Отцем вечности. И все же ни одно событие личной жизни не проходит даром, без ответственности за него. Поэтому попытка изложить ход моей жизни вселяет в меня опасение, что я не сумею должным образом рассказать о ней, честно исполнить в этом долг ответственности за нее…

Я родился в Москве, на Пресне, 3-го октября 1888 г. Я был третьим ребенком, но на четвертом месяце моей жизни смерть унесла моих старших брата и сестру, тоже младенцев, и мои родители стали особенно беречь меня, беспокоясь, как бы не умер и я. Поэтому меня и следующих за мной детей очень кутали, боясь, как бы мы не простудились. И одной из моих забот, когда я стал сознательно относиться к себе, было отучиться от этого, приучить себя к холоду, по возможности закалить себя. Мое детство проходило тихо и не было богато разнообразием внешних впечатлений и событий. Мы никуда не выезжали. Мой отец был священником в храме Рождества Иоанна Предтечи, и во дворе церковного дома и в нашем садике мы гуляли зимой и летом. Прогулки по улицам были непродолжительны и однообразны и, пожалуй, я гораздо более жил дома. Самых первых лет своей жизни я не помню, не помню и рассказов о них. Первое событие, которое осталось в моем сознании, — моя первая молитва во время болезни перед Иверской иконой Божией Матери, когда мне было четыре года. У меня был круп и врачи боялись, что я задохнусь, но сила детской веры вместе с верой моих родителей превозмогла болезнь. Я просил отца привозить мне масло от великомученика Пантелеимона (из его часовни) и постоянно пил его с горячей водой, затем я выразил желание, чтобы ко мне привезли “глазастую Божию Маму” (так я называл тогда образ Богоматери Иверския, который в Москве из часовни возили по домам). Вот я и помню себя склонившимся перед этой иконой, когда ее принесли в комнату, где я находился. После этого я вскоре поправился на удивление самих врачей, не ожидавших благополучного исхода. Но все же я рос после этого слабым и хилым, очень неразговорчивым, не искавшим внешних впечатлений, не особенно стремившимся к обществу — людям. Не хотели, кажется, шума гостей и развлечений и мои родители, жившие скромно и тихо. И моим главным занятием было чтение.

Читать я научился очень рано, самоучкой, и чтение наполняло почти всю мою детскую жизнь. Обычных детям резвых шалостей, шумных игр дома и на воздухе у нас как-то не было. Мое общество составляли следовавшие за мною по возрасту три сестры, и мы вместе мирно играли в куклы. Очень любил я, и этим занимался один, из кубиков и разных деревянных пластинок, которые мы почему-то называли кирпичиками, строить церкви. Несколько позже я стал любить “служить”, то есть совершать подобие церковных служб. У меня был довольно подробный молитвенник и в нем весь порядок литургии, вот ее-то главным образом я и служил с большим усердием.

Отца моего дома почти никогда не было. День и даже иногда вечер у него были отданы урокам (законоучительству), да и в свободные вечера, если он не выезжал из дома, он был занят, поэтому не создалось у меня особенной близости к моему отцу; вообще настроение моих детских лет определяет замкнутость.

В церковь я ходил со своею матерью и только уже лет восьми мой отец стал брать меня с собою в алтарь. Там я стоял под его строгим присмотром и очень благодарю его теперь за эту строгость.

Учился я дома, готовясь поступить в Заиконоспасское Духовное училище. Моему отцу, между прочим, хотелось, чтобы я учился рисованию, но из этого ничего не вышло: я оказался к этому неспособным. В это время я пережил в 1897 г. первое детское горе — умерла от дифтерита следовавшая за мной сестра. В августе 1898 г. я несмело переступил порог Заиконоспасского Духовного училища, куда меня привели держать экзамен. Подготовлен я был неплохо, но экзамен выдержал плохо, особенно по славянскому чтению (что знаменательно), и был принят одним из последних. Учился я хорошо, вторым или первым, и первым окончил Духовное училище. Для поступления в семинарию в этот 1902 г., как и в ближайшие годы, нужно было держать экзамен, и я оказался первым из числа поступивших (из нескольких духовных училищ). С тех пор я все время учился первым, но поступление в Духовное училище оставило у меня впечатление большой шаткости моих знаний и неуверенности в моих способностях. Я, по совести, не могу признать, что был добросовестным учеником. Учиться я любил и занимался много, но регулярно уроки готовил не тщательно или даже совсем не готовил, занимаясь в классе наспех.

Очень любил читать, и чем становился старше, тем больше захватывало меня серьезное чтение. Я испытываю сознание большой благодарности духовной школе за то, что в ней выдвинута была на главное место система писания сочинений, и вот они-то приучили меня особенно искать “книжного поучения”. Я читал и беллетристику, в особенности наших классиков, но чем я становился старше, тем она все меньше и меньше меня захватывала. И в старших классах семинарии не только ради занятий, но и в часы досуга я занимался серьезной книгой. Быть может, я даже отдавал чтению больше времени, чем было нужно и возможно. По крайней мере, в сроки, назначенные для писания сочинений, я почти оставлял приготовление уроков и занимался и днем и ночью, чем, помню, вызывал неудовольствие моего отца.

Круг моих теперешних интересов к литературе аскетической, главным образом к аскетике святых Отцов, определился именно с такою последовательностью, что меня занимали история древней Церкви и вопросы нравственного характера. Вопросы общего характера, вопросы философии меня не занимали и наоборот, захватывали интересы к христианской жизни, требования христианского сознания вместе с ответом на них свежего христианского сознания святых Отцов и особенно отцов аскетов. Но я благодарю Бога, что это не стало сферой моих научных интересов, моего служения церковной науке. В них самая жизнь моя, и еще она — в переживании нашего Богослужения, которое я полюбил, и в частности — со стороны его содержания: живого богословия, церковных песнопений и молитв. Я бы сказал, что святыми Отцами пестовалось мое прихождение к монашеству и вхождение в монашескую жизнь. А последние десять лет я служу делу Богослужения, питаюсь им сам и стараюсь призывать других к тому же. Не боясь повториться, я стараюсь об этом говорить и в своих частных беседах, и в церковных поучениях. При всей пользе поучений-проповедей само богослужение проповедует, поучает, несет пластырь недугам души, утешает в скорбях, дает живительную бодрость и вообще назидает, то есть устрояет, благоустрояет христианина… Высказывая это, я, по существу, высказал то, что взрастило меня и определило мое душевное устроение даже до дня сего. И как не благодарить Бога, как не сказать, что это драгоценнейшие дары Церкви душе моей. Для меня нет ничего дороже живого слова Отцов и Богослужения. Конечно, дороги и те люди Божии, с которыми соединил Бог на пути к Нему. Примеры жизни поучают не только со страниц житий святых, не оскудело людьми Божиими и наше время. И мы слышали из уст живых отцов слово назидания. И мы видели нашими очами поучение примером их жизни. С благодарной любовью молча о дорогих людях Божиих, еще не ушедших из этой жизни, я благоговейно преклоняюсь перед отшедшими Отцами нашими и братьями о Господе. Конечно, прежде всего и больше всего — мой старец схиигумен Герман и иеросхимонах Алексий. Но прежде, чем говорить об их значении в моей жизни, я должен, хотя коротко, воспомянуть события и обстоятельства моей юности, приведшие меня, по милости Божией, к пострижению в монашество.

В воспоминании обстоятельств жизни нашей семьи я остановился на моем первом сознательном большом горе — смерти сестры, это было в конце 1897 г. В конце ноября 1899 г. моя детская жизнь была всколыхнута вот чем: мой отец получил телеграмму о смерти своего отца и хотя был очень простужен, но устремился на его похороны. Указания благоразумия на то, чтобы не ехать по болезни, не имели действия. Отец мой чувствовал свой долг и исполнил его. Зато он вернулся с воспалением легких, болел трудно и долго. Опасались за его жизнь. Помню как сейчас, это было 6/XII, в день моего Ангела. После обедни я подошел к нему поздороваться, и он долго говорил мне о моих обязанностях, имея в виду к тому же возможность близкой своей смерти, и его прерывающийся от болезни голос и самый предмет речи произвели на меня сильное впечатление. Я чувствовал весьма большую ответственность за свое поведение и с тех пор как-то насторожился. Я стал относиться серьезнее к своей жизни и у меня стала возникать большая требовательность к себе. Молиться я, конечно, не умел, как и теперь не умею, но душа невольно обращалась к Богу, ища выхода и разрешения своим думам. От заботы о нашей семье, что с ней будет в случае смерти отца, мысль перекидывалась на мой личный долг, на то, каким должен быть я.

Однако мой отец выздоровел, смерть дала ему отсрочку еще на семь лет, но это были годы уже постоянной его болезненности. После воспаления легких его выздоровление было лишь относительным, он вернулся к служению и работе, но не переставал болеть постоянно, причем к болезни легких присоединилась болезнь сердца, приобретенная от своеобразного лечения ревматизма (салициловым натром).

А тут еще подоспели горести и неприятности. В 1904 г. в нашей семье умерло трое детей, а затем в конце 1905 г. мы были в кольце декабрьского восстания на Пресне, после чего моему отцу пришлось пережить жуткое: расстрел его учеников по прохоровской школе. Эти события и все вместе взятое снова привело моего отца к тяжкой болезни в январе 1906 г., а меня заставило пережить много нравственных потрясений и страданий. Беды, болезни и смерти дают, конечно, самые сильные и значительные уроки даже и не восприимчивым людям…

До смерти отца прошел еще год, и он был очень тяжел и поучителен для меня. Я находился со своим отцом вместе в комнате, сопровождал его в поездках, и было всегда боязно за его жизнь, больно было видеть его, страдающего от болезни сердца, страдать за него и с ним, когда его душили страшные приступы кашля с кровью. Смерть отца в марте 1907 г. я пережил с каким-то оцепенением, без слез внутри себя. Но мне было очень тяжело и мне говорили другие, друзья нашей семьи, что они боялись за меня. Я же еще раньше привык не выражать вообще своих чувств вовне. Видя слезы других, я приучался таить свои. Я, конечно, сознавал свою обязанность старшего брата — утешать. Помню, умерла моя сестра одиннадцати месяцев, мне было тогда менее шестнадцати лет и я старался говорить оставшимся братьям и сестрам благоразумные слова утешения. Вот эти-то смерти, а перед ними болезни, столь частые в нашей семье, понятно, давали определенное направление думам и настроениям и вели к уединению в Боге и без того сторонившуюся шума и людей душу.

Подошло лето 1908 г., я окончил семинарию и был послан (офи­циальное выражение) семинарией в Московскую Духовную Академию. Все время проходило в усердных занятиях, и лето незаметно подходило к концу. Пришло время отправляться на вступительный экзамен в Академию. Свойственная мне неуверенность в себе, в своих познаниях (о чем я уже упоминал, когда вспоминал про свое поступление в Духовное училище) и тут не покинули меня. Я ехал держать экзамен с сознанием своей недостаточной подготовленности, с боязнью, что могу провалиться на экзаменах, не поступить — осрамить семинарию. Душа искала, конечно, Божией помощи, молитвою устремлялась к Пресвятой Богородице и к тем святым, которые были близки, дороги сердцу, были родными.

Приехал я — и первым долгом почел пойти в Троицкий Собор к мощам преп. Сергия. И понятно: каждый год имели мы святое обыкновение ездить сюда всею семьей молиться угоднику Божию и именно при начале учебных занятий (всем известно, что этого доброго обычая крепко держались москвичи; некоторые даже хотели осуществить это паломничество к “Сергию-Троице” — простонародное выражение — пешком, а не по железной дороге). При начале вступительных экзаменов, да еще робком начале, я, конечно, стал неотступно искать благодатной помощи преп. Сергия. Каждое утро шел я, начиная с Троицкого Собора — обходя чтимые иконы, прикладывался к мощам Преподобного, затем спускался налево к преп. Никону и направо — к иконе явления Пресвятой Богородицы преп. Сергию, а затем к преп. Михею, к гробницам митрополита Филарета и Иннокентия и после <гробницы> наместника о. Антония попадал к преп. Максиму Греку. Обращаться к преп. Максиму как к ученому за помощью в учении мне указывали еще мои родители с детских лет — при наших поездках сюда. До конца пребывания моего в Сергиеве до последней возможности соблюдал я это обыкновение утреннего посещения, усвоенное во дни вступительных экзаменов.

С трепетом приступил я к экзаменам. Сначала было три письменных, потом четыре устных. По мере прохождения этих испытаний понемногу приходило сознание, что, быть может, экзамены я выдержу и меня примут. После извещения об этом, оставшись один, я трепетно пережил благодарность Богу в сознании, что это не от меня, и написал себе в начале записной книжки слова: “не самообольщайся никогда”.

Годы студенчества в отношении внешнего хода учения не останавливают теперь на себе моего особенного внимания. Даже крупный момент необычного предызбрания меня 6-го октября 1910 г. (я был тогда студентом 3-го курса) на профессорскую кафедру Ветхого Завета не внес потрясения в мою жизнь. Четыре года академического курса протекли для меня очень значительно во внутреннем духовном отношении, а внешне — с обычными успехами и неудачами, и это тоже для внутреннего — для смирения моего.

Днем моего пострижения в монашество было 11/VI 1911 г. Об этом обычно выражаются: принял монашество такого-то числа, но обо мне такое выражение было бы неточным, вернее, неправильным. Я принял монашество, то есть осознал его как свой путь, воспринял как самое драгоценное в жизни и неотъемлемое от моей личности, гораздо раньше этого дня, дорогого дня, в который священнодействие дало благодать именно уже принятому мною пути и образу жизни. Я, пожалуй, не смогу с точностью назвать того дня, когда я пришел к решению быть монахом. И, думается, что это и будет соответствовать ходу духовной жизни (ср. Ин 3:8)¹¹. Во всяком случае последний год моего учения в Семинарии не был для меня годом мучительных вопросов и борений в сознании необходимости решать вопрос о пути жизни. Вопрос был решен, и именно в смысле устремления к монашеству, а потому само собою предполагалось идти в Академию. У других моих товарищей могло быть несколько иначе — или вопрос о жизненном пути мог еще не подниматься, не стоять пред сознанием, потому что не дошла до него душа, или душа могла мучиться, ища и вырабатывая решения, как устраивать жизнь. У меня не было ни того, ни другого, повторяю — вопрос был уже решен. Решение очень отчетливо определяло направление моей жизни, не составляя заметного внешне события. Окружающим меня, и, в частности, моей матери, казалось значительнее для меня именно мое поступление в Академию, в чем они усматривали почему-то устремление к пути ученой деятельности. Не знаю почему, но находились люди, которые именно при окончании мною семинарии говорили, что меня, можно сказать, захватывают интересы и стремления духовной науки. В действительности было не так. Я действительно в год окончания семинарии стал ближайшим образом готовиться к вступительному экзамену в Академию. Действительно усердно занимался, но это было спутником главного сердечного стремления — и соединялось с решением встать на монашеский путь жизни.

<1929 — нач. 30-х гг.>

Из переписки владыки Варфоломея

†

Я живу мыслью о вашем спасении, все остальное для меня несущественно, но, как, конечно, хотел бы я для всех вас чистоты путей, которыми бы вы все и каждый(ая) пришли ко спасению, только ко спасению!

Жить надо только для вечности. Должно быть всецелое устремление на вечное; внешнее делание — испытание и важно не по факту, а по концу — воспитанию для вечности.

Надо отмереть для жизни сей и зажить для будущей; тут — ты сама понимаешь — нужны не рассуждения, а нутро, самая действительная жизнь.

Мир побеждай и одолевай в себе; но только это — дело целой жизни, и перерождается человек долгим подвигом всей жизни. Твердо помни, что надо вечно, постепенно, но неуклонно устремляться ко спасению. Главное дело — устроение себя. Спасение — в усилиях; Бог и ты должны в этом участвовать. Трудность пути духовной жизни в том и состоит, что без тебя тебя никто не спасет. Может быть и сил мало, но усилия должны быть проявлены все. У святых отцов ярко <показано>, что помогает Бог там, где человек усиленно действует и крепко верит — сочетание, не встречающееся почти никогда.

Все в духовной жизни совершается для нас необъяснимо внутренно; но борьба должна быть с ясным сознанием, что надо идти в смиренном желании идти путями Божиими, чутко их стараться усмотреть и действовать, как угодно Господу. Царский путь это — умеренный подвиг, умеренная жизнь и чистая совесть. Спасаться надо, пробираться сквозь тернии; надо пройти сквозь иглиные уши. Входи тесными вратами, узким путем в Царствие Божие. Осознай, что именно это-то и есть счастье. Отходи <от мира?>, иди и неси Христа, иди, не взирая ни на что. Иди внутрь себя, рвись в себя. И, главное, смиряйся. Больше внутрь! Внимание себе всегда нужно. При великом внимании и смирении себя достигнешь многого. Приливы и отливы привычны для хода душевного настроения, и во время отлива нужно понуждать себя, а во время прилива — умерять. Умеряй себя, твое спасение — в неослабном внимании и суде над собою. Блюди равновесие души. Нужно себя воспитывать, держать себя в постоянном надзоре, чтобы не подловил кто. Воспитывай же себя, будь над собою педагогом. Нужно теперь особенно держать себя в руках и воспитывать во всю свою волю. Перегори, перебори, переболи. Переборешь, переболеешь и родишь дух спасения, который твое сердце созиждет чистым. Поступай по наставлению пр<еп>. Сисоя: пала — немедленно вставай, снова пала — опять немедленно вставай и бойся, чтобы смерть не застала тебя в падении и лежании. Значит, внимание себе и покаяние. В них держись. Надо жить внутренней жизнью. Знай себя и будет с тебя. С углублением души и отношений становится мелким то, что казалось крупным, и не занимает то, что раньше занимало.

Я хочу победы тебе над твоими страданиями. Препятствия — указание не на то, чтобы отказываться, а чтобы побеждать. Надо преодолевать, а не подавлять. В ветрах и бурях закаляешься.

Усилие нужно, родная! Все должно быть, с помощью Божией, препобеждено. Сразу ничего не делается, и прочнее то, что не сразу, что с трудом и понуждением. Конечно, тяжела борьба, но истина в том, что враг (так или иначе) действует там, где имеет ополчающихся на него. Темная сила действовать подвизается, когда человек подвизается на добро. Перетерпи — и близко спасение. Усилиями ко спасению прошибается стена между Богом и человеком.

А я не отступлю перед трудностью, с помощью Божией, лишь бы ты изжила худое и спаслась. Борись, вооружайся во имя Господа Бога нашего.

Господь же да обвеет тебя в возрастании в вечность!

Авва сказал¹²:

1. О жизни и смерти

Где сокровище ваше, там и сердце ваше. Надо отмереть для жизни сей и зажить для будущей. В этом — самая действительная жизнь. Неудовлетворенность наша есть свидетельство истинного нашего отечества, происхождение небесного звания и избрания, и зов туда — в вечность!

Входи тесными вратами и узким путем в Царствие Божие. Спасайся, все остальное — под этим углом. Жизнь многому тебя научит, если будешь внимательна и чутка; ведь истина не доказуется, а показуется жизнью, и чуткие учатся без слов.

Жизнь сложна и не однородна и представляет цепь сцеплений коемуждо противу силы его. По-настоящему, по правде если жить, она всегда невыносимая; выносимая только с Господом при терпении и смирении. А для особенно хороших людей она особенно тяжела.

Волны житейского моря, яко волны морские; все идет волнообразно — и искушения и утешения. Нужны — спокойствие, равновесие, уравнение, благоговейная строгость к себе и постоянство. Нужно делом жить и принимать жизнь как она есть. Суета была всегда; надо быть в ней и вне ее. Неизбежно быть Марфой в этой жизни, а Марией — в той.

Искусство жить заключается в простоте. Будь проста на всякое зло и мудра на добро. Иди на мир и активно твори его и добро. Аще возможно, еже от вас, храните мир со всеми. Простее, простее! Самое главное правило — внешняя простота и возможно меньше условностей, а внутренно — стяжание молитвы, ради Царствия Божия приобретаемой.

К житейским мелочам надо относиться в мудрости простоты. Проще смотреть и легче, помнить свое спасение и ко многому относиться весело. Надо научиться правильному хождению и шествию по жизненному пути.

Все вопросы теоретически неразрешимы, но жизнь сама на все ответит. Душа принимает впечатления, и ей трудно от этого отстать. Влияние окружающего — несовершенство, но нельзя требовать невозможного.

Необходимо благоговение во всей жизни. Предоставь все Богу. Имей только веру. На Него положись и <к Нему> тщись устремляться, радость моя! Стой всегда перед Богом. Стяжи мирный дух, и тысячи душ спасутся около тебя.

Смерть — учительница жизни. Нужно во всем видеть указание на то, чтобы больше думать о ней; и готовиться к ней надо духовно, то есть не к ней, а к вечной жизни. Нужно почаще представлять себе, как предстанем Господу Славы, уповать на милосердие Божие и силиться спасаться. Только бы с Господом быть и в мире со всеми. Предайся воле Божией и живи, по вся дни умирая.

2. О христианстве

Христос тем и прекрасен и полезен, что Он — идеал, все время достигаемый и недосягаемый. Равняйся на Христа, — только не когда Христос обращается к уровню людскому и современному, а когда Он высказывает и действует по безусловным требованиям и идеалам Божией правды <…> Христианин всегда спокоен. Веселое и радостное, светлое настроение для него нормально, и его вовсе не должно откидывать; и плач-то хорош только настоящий — радостотворный.

Христианство не надо мерить по недостойным носителям его. Нельзя судить о нем по представителям и служителям его; они могут быть случайны, как случаен взгляд.

Надо равняться не на правду человеческую, а на правду Божию, которая лобызается с миром, на истину в милости (ср. Пс 84:11–12), на правду любви Божией, божественной. Человеческого же надо с болью отвергаться. Надо суметь встать выше человеческой обычности. Сдержанность есть мерность, честность и серьезность в божественном и в восприятии его человеческим.

3. О монашестве

Монашество есть понуждение естества всегдашнее. Самопринуждение, хоть и нет силы, нужно; нужно и сознание банкротства; это естественный ход вещей. Блаженны отошедшие от мирской жизни. Я имею в виду внутренний уход в сознании чуждости. Мертвыми убо быти мирови, живым же Богу. Отречься надо и от всего того, что кажется правильным разуму.

Неумение говорить “прости” есть монашеское неблагородство. Поклон и “прости” должны быть не внешними, а органическими, тогда только это и ценно. И они нужны не для очистки совести, а от сердца (Мф 18:15). И это не лицемерие, а понуждение естеству, еже есть монах. Проба монашества — заставить делать то, чего не хочешь.

Так бывает во всех монастырях и хороших объединениях: входят в них люди, имеющие все немощи. И не умеют одни, а не хотят другие уступать друг другу. Одни не живут высшей внутренней жизнью, другие — критикуют, третьи — <…> хотят по-своему мыслить и делать; и вот обычный результат общения зараженных грехом людей, отчего и нужно монашество, как изолированность и лечение. И вот, для душ, внутрь обращенных, все хорошо, а для тех всегда и везде увидится недолжное. Значит, надо делать усилие и приходить к тому, чтобы жить внутренней жизнью.

4. О подвиге

Воздержание, еще здесь на земле, в тяжелых условиях жизни, дает рай — рай внутренний, который никем, ничем и никогда неотъемлем. Нужно воздерживаться от себя самой, и в этом — подвиг. Раз труд и принуждение, значит явный и простой подвиг.

В подвиге нужна мерность, а мерность — сестра постоянства. Не спасительна только крайность, и Господу неугодно преутруждение осла. Секрет в том, чтобы не было порабощения духа от изнеможения; надо, чтобы было истощание — (ст.<арца> о. Амвросия, о. Алексия). Пост истощает, но он полезен для души, хотя после него и бывает уныние от истощения, поэтому постоянный пост будет не на пользу.

Если мы, по Апостолу, должны делать добро наипаче своим по вере, то это естественно, а не своим — есть и подвиг, и миссионерство. Нужно быть готовым на подвиг, но не напрашиваться на него.

Нужно все изменить в душе, и в этом подвиг.

5. О послушании и откровении

В послушании — все. Молодым монахам не надо давать уединяться, а надо учить послушанию <…> Не убить всякое желание надо, а свободно подчинить. Аскетически начальником может быть только тот, кто научился послушанию. Откровение есть перманентная исповедь. Надо все говорить для очищения внутреннего своего. Надо открываться, а что будет, уж не твое дело; не об учете результатов надо заботиться, а только быть честной в откровениях. Надо соединять открытость души, обеспечивающую простоту, и опасство <sic! — А. Б.>, обеспечивающее деликатность. Выбрасывай из себя теснящиеся помыслы и успокаивайся. Будь честна и беспристрастна, действуй только с желанием исполнить волю Божию.

6. О молчании, тишине и уединении

Не мудрствуй, не рассуждай, а размышляй, не говори, а молчи и внимай себе. Молчание — золото; оно выше слов и сильнее объяснений. Всегда пригоднее молчать и внимать себе. Безмолвие — лучшее на земле и оно не пусто. Молчание не только пассивно, оно говорит, потому лучше глубоко молчать <…>

О Божественных вещах не говорят, и чем дальше и выше, тем молчат все глубже и сильнее.

О Христе я больше люблю молчать. Я всегда решительно восстаю на речи; на разговоры и их органически не принимаю. Думаю, что и Христос лишь изрекал религиозные истины, но о них не говорил ни с кем. Божественное, по-моему, внешне в разговорах не передаваемо.

Береги язык и сердце. Учи молчать своим молчанием. В тишине все обретешь.

Уединение прекрасно, и оно есть потребность некоторых душ, а иногда и всех. Ты знаешь пользу бурь и цену тишины. Все учит меня молчать и мало говорить. Это также дальнейший шаг в моей духовной жизни, как в твоей — стремление к уединению и тишине.

7. О рассуждении

Надо жить, а не разговаривать. Нужно духовно воспринимать, а не рассуждать, спасаться, а не самой мудрствовать.

Не бери на себя рассуждать о себе <…>

Не нужно разбираться во всем; это вводило бы рефлексию туда, где должен жить Божественный луч <…>

На первом плане — спасительность и в лучах ее всякая о Господе мудрость. Нужны не дискуссии, а нужно жизненное преодоление делом, а не рассуждением. Только не считать свои суждения непременно правыми и компетентными. Слова Христа — дух и жизнь.

8. О молитве

Постоянная молитва — дело долгого подвига. Молитвой нужно прослаивать жизнь и дела. Хорошо во время дела творить молитву Иисусову. Ее действие от употребления не ослабевает: только крепиться, — и молиться непрестанно, чтобы в сердце был один Христос.

Потихоньку собирайся и принуждайся молиться. Молись не только сколько можешь, но и сколько не можешь (сверх сил); Бог близ призывающих Его, призывающих Его во-истину (Пс 144:18). Коль добро и красно быти с Богом! Необходимо благоговение во всей жизни. Положись на Господа, положись по-христиански, то есть прояви свое усилие и положись всей душой. Надо стяжать умиление и об этом просить Господа. Нужно сменить восторженность на восторг и иметь сердце сокрушенное. Научиться молиться и трудно, и приятно, и нужно.

Я не говорю о молитве за что-либо или о чем (о ком)-либо, а об устремлении к молитвенной стихии. При молитвенности общей и с прекращением молитвы не прекращается молитвенный дух, будет пребывать и длиться набранная теплота.

О благодатных мгновениях молитвы да ревнует душа. Они кратки обязательно. Подъем не может быть часто по нашей немощи. Святые мгновения не часты в этой жизни.

Ах, что было бы — не знаем, а за то, что есть, возблагодарим Господа и Ему Единому все доброе припишем. Утешить по-настоящему может только Бог.

9. Об отношении к ближнему

Любовь — дар Божий. Стремление к ней встречает антиномию жизни, которая преодолевается Божией благодатию.

Любовь прежде всего — жертва другим. Одолевай только любовью.

Хотя все будет начинаться плохо, но потом, при неуклонном стремлении делать по-Божьи, Божею благодатию утишится и придет к истиннному концу — любви.

Надо спешить делать добро. Должно быть очень чуткой и побеждать зло добром (ср. Рим 12:21). Будь проста на всякое зло и мудра на добро (ср. Рим 16:19).

Нужно блюсти себя и воспитывать себя в бесстрастии и готовности поступиться своим покоем в пользу служения другим и их спасению. Надо входить в личность каждого и снисходить. Сумей подойти ко всякому человеку — и стоющему и нестоющему. Нужно идеальное внутреннее общение со всеми, наипаче святыми. Атмосферу мы создаем сами, и каждому нужно смириться на добро со своей стороны и победить худое. В том, что от тебя, яви воспитанность, вежливость, несмотря ни на что, и влияй сколько можешь примером. К духовным немощам сестер надо снисходить. Надо относиться снисходительно, легко и совсем добродушно, мириться с дурными залежами в других и не переставать и противостоять им, и на страже быть. Будем снисходить, как сможем.

Должно иметь предупредительное прошение, проявлять взаимное подбадривание и побольше взаимного любовного внимания.

Холодно никогда не надо, а надо твердо и с любовью. Лишь бы только нам быть чуткими и добрыми к другим, при строгости к себе, при сознании, что с трепетом ходим пред Лицем Божиим. Новоначальные и до призвания служить спасению, знают, как бы только спастись и не помешать своею немощью другим спасаться, не соблазнить. И все так же друг друга терпеть, друг другу уступать, друг другу помогать при соприкосновении. Надо не соблазнять своим поведением — вот линия поведения. Отшельники имели смирение сознавать, что они могут быть вредными, и поэтому отъединялись. Нервность надо победить. Надо быть не вулканом, а светильником — ласковой лампадой (хорошо оправленной, с хорошим фитилем и елеем), любящей, живой, мягкой, разливающей ровный свет — успокаивающий, утешающий. Прости врагам твоим, умягчись и посмотри хорошо, добродушно (я совсем-то хорошо и сам смотреть не умею). Помоги тебе Бог одолеть в этом себя. Враждебное отношение к тебе нужно для твоего возрастания, но не думай о нем, а делай, что от тебя. Сами потщимся не проявлять злобы и пр<очего подобного>. Не надо начинать с противоречия, а с того, в чем сходитесь; из этого всегда исходят все пастыри и воспитатели душ; другой способ — только в особых случаях. Твое отношение <к внешним> должно быть беспристрастным голосом из другого — христианского мира; сумей не взнуздывать, поэтому будь кротка и предоставь выговориться. Надо их лечить христианством. Будь выше клеветы. Поведение плохое не надо называть хорошим, а христианину не дело быть Каином и Хамом. Суд нужен только над собою. Стоит немного удержаться от осуждения и будет легче. Пересуды пресекать немедленно и объяснить, что этого не слушаешь. Решительно восставлять из утешающего заблуждения; только любовью. Категоричной быть не нужно, но надо все выслушивать, чтобы не было и тени самооправдания, ни лазейки внутренней. Понимать другого можно и при разности понимания. Tout comprendre c’est tout pardonner¹³, но не в смысле оправдания, а в смысле полного опознания мотивов действий. Мы призваны бороться, мы должны бороться, хотя наша борьба не мирская — в терпении, любви и мольбе. Наш долг своеобразный, но дивный и прекрасный; не ослабевать в христианствовании, то есть не взирая на образ отношений к нам мира и людей, относиться к ним только по-христиански, беспримесно по Христову. И в этом самым драгоценным является именно долг незавивисимости наших отношений от отношений к нам мира и людей.

Равняться нужно не на людей, а на Христа.

Да будет не наше, а Божье!

Аминь.

Крест для меня есть неотъемлемая часть моей и твоей жизни, но и надеюсь на воскресение и, может быть, еще в этой жизни.

Жизнь духовных отцов — вещь трудная и непостижимая для них самих. Я сам, внимая себе, вижу, что в жизни духовной и в наших отношениях <отношениях духовного отца и чада> не поддается обычной мерке и учету, а стоит совсем как-то особенно. Характерно, что бываешь очень осторожен, и в то же время не стоишь на точке зрения неизменности во чтобы то ни стало принципов и принесения им в жертву жизни. Закон духовной жизни только тогда и есть то, что нужно, когда он не трафаретен, и когда он — не крупица свободы, но и свобода — не произвол нашего окаянства и распущенности. Но для тебя дело не в этом: подвиг для тебя, который от тебя можно требовать, — это быть дитятею до конца, иначе нет духовной дочери, и нет силы духовных отношений. Не как награды и чести, а как искомого результата жду и добиваюсь принятия того, чему учу, что хочу, чтобы было во всех вас. Главный же удар, направляющийся мне в сердце это — отсутствие любви и взаимной уступчивости, терпения друг друга любовью. Ревность — болезненный (обычно) плод психопатизма или неправильного отношения к духовному отцу и вообще духовному — бьет меня. Гораздо больше в наличности непонимания или злостного неприятия моего и меня среди моих же. Все — мой крест в той или иной степени; но утешают меня те, кто побеждает себя, и я верю, что из больного выработается настоящее, здоровое духовно. Помоги мне своей любовью, чтобы Господь помог мне послужить всем вам.

Состояние души и долг отца-пастыря недоступен другим. Сколько скорбей в рождении ваших душ, дорогие дети мои! Если бы Господь не утешал своими неизреченными радостями — невыносимо бы было. И о больных детях болеет сердце отца и надо, если и отсечь, то по испробовании всех средств. А вырвать плевел нельзя — хозяин не позволяет (ср. Мф 13:29). Велика ответственность духовного отца и я ее чувствую. Хочу вашего мира и спасения. Мое дело — наводить стрелку; я это и делаю и стараюсь достигнуть, чтобы ты не замечала, как я тебя веду. Помолись, чтобы мне послужить тебе. Я тебя никогда не оставляю, а только предоставляю самой себе. Ведь я всегда с тобой и особенно, когда нет внешнего доказательства моей любви. Я переживаю все с тобою, но я не хочу мирского духа в тебе. Ты тогда-то и близка мне, когда просто и без ропота трудишься и терпишь; а удаляешься только тогда, когда в тебе вздымается. Я буду решителен на всякий твой протест, потому что мною руководит не чувство справедливости, а любовь к тебе, которая хочет тебе спасения и знает, в чем твое счастье. Не от себя, а от Бога знаю хорошее и худое в тебе.

Хочу подлинного отхождения от мира и его духа. Я жалею тебя, но крепко ревную, чтобы твой крест был подобием Креста Христова воистину. Мне нужно, — и я этого не скрываю, — чтобы ты выработала в себе спокойствие во всяком испытании. Этого я только и добиваюсь, чтобы ты не изнемогала в испытании. Я тем сильнее этого хочу и прямолинейнее, тверже в этом действую, что не ищу моего, ни воли моея, но воли (пославшего всех нас) Отца (ср. Ин 5:30). Ведь не тогда только должны быть вы хорошими, когда вас побуждают и дают вам выход из ваших тягот; тогда, собственно, испытания даже и нет. Больно мне давать тебе тяжелые испытания, при моей глупой мягкости, но я вижу их великую пользу.

Хочу, чтобы все перерабатывалось в Божие из человеческого. Я воюю с твоим противником в тебе, а не с тобою. Я тебя люблю и хочу, чтобы легче тебе стало и не по-мирски. Ко мне <иди>, конечно, за помощью, но только чтобы через меня — ко Господу. Я не беру на себя спасать людей, я только служу их спасению, а спасает Бог. Я с любовью слушаю помыслы немощной, но, конечно, отказываюсь слушать укорения. Я жду смирения, снисхождения к немощам и не хочу, чтобы ты была мне шипом; ты должна быть и моим дитятею (все говорить), и утешением. Мне хочется, чтобы ты была безупречна, любимая о Господе! Хочется жизненного достижения твоего! Не думай, что я тебе не сочувствую; но я правду человеческую никогда не могу поставить в идеал, особенно спасающимся, особенно “аще хощем совершенни быти” (ср. Мф 19:21). Быть правой по рассуждениям мира и равняться на мирские рассуждения — не этой участи я от тебя хочу, не к тому я тебя воспитываю. Тебе нужно возрастать, но не по-своему. Только не веди сама себя (это не путь послушания). Нужно поставить правилом жизни не удовлетворение себя, но чтобы не соблазнить брата моего, не негодовать, а снисходить, и потому смиряться; не возношение себя (и утверждение себя и своей правоты), а царственное смирение по существу. Нужно нуждам вашим послужить, да и справедливо думать, что мы не имеем никакого права оставаться на высотах созерцания, когда люди страдают и нужду духовную имеют и немощи. Я хочу твоего спасения; до других не касайся: их нам только бы не соблазнить. Да, до других — “что к тебе? Ты по Мне гряди” (Ин 21:22).

Ах, я не хочу, от всей любви к тебе не хочу тебе отхождения от совершенного пути, раз ты его захотела. Я знаю, что ты сможешь, конечно с Богом, и верю тебе… Апостолы недоумевали и спрашивали “кто же может спастись?” и получили в ответ “невозможное у людей возможно у Бога” (ср. Мф 19:25–26; Мк 10:26–27; Лк 18:26–27). И я хочу этого тебе. И не прописи тебе пишу, а от всей души хочу, чтобы ты не уподобилась богатому юноше, который хочет совершен быти, но имеет стяжания многа, и потому отошел, когда вместо обычного благочестивого пути, на его желание быть совершенным, Христос ему предложил, указал отвергнуться себя (ср. Мф 19:20–22; Мк 10:20–22; Лк 18:21–23). Хочу, чтобы ты исполнила совет Христа. И я уверен, что ты… сможешь это сделать.

Спасешься, спасешься! Ах, дитя мое, мы у знаменательной духовной грани смирения по-настоящему. Молю Бога, да не ослабеешь в этот решительный момент, и да не оскудеет вера твоя, и ты, перевернув себя, и других утвердишь. Верю тебе, не посрами моего чаяния. Раз любишь, поверь мне, как я верю тебе. Я нахожу, что ты начинаешь через эту любовь идти на истинный путь христианского подвижнического мышления. Бог и жизнь подсобят. Верю тебе и надеюсь на честность и силу твоих устремлений.

Ты знаешь путь твой и требования к тебе. Ясно сознаешь с Господом. Бог даст, что нужно, пока есть у тебя преданность и послушание Ему в духовном отце твоем. Велик Христос, побеждающий в нас и через нас, служителей Божиих и служителей вашего спасения. Дорого, если мои духовные дети будут проявлять усердие, не всуе именоваться Христовыми. Бог да поможет нам хотя друг с другом иметь правые пути отношений и не исполнить, а хотя бы приблизиться к исполнению абсолютных принципов нашей веры в жизни. Я — твоя совесть, я для тебя ближе, чем ты сама. Я мыслю всегда, что мы можем чувствовать друг друга и тут не нужны внешния волеизъявления. Святые отцы говорят, что с Богом примирит духовный отец, а с духовным отцом никто не примирит. Счастлив, что нас связуют нити тонкия, но крепкия…

О, чадо мое! Как душа объемлет всех вас! Мне душно от внешних дел. Хорошо бы остаться в одиночестве, но нельзя только ради вас (ср. Фил 1:23-26). Помолись, изнемогаю, но креста снимать с плеч не хочу, а жду укрепления от Господа, подкрепления вашими, чад моих, молитвами… Помоги молитвой и жизнью ясной… Огради твоими усердными молитвами… Дитя мое, помни, что я на тебя всегда смотрю ясными глазами. Я только служитель твоего спасения, хотя в Христовом смирении, и ты — госпожа — подчиниться должна, и я — раб твой — тобою властвовать.

Хочу, чтобы уготованность на спасение встречала всегда мое служение душе твой, в чем бы и в каких тонах это ни выражалось. Драгоценно выработать в себе эту уготованность на добро, на всякое спасение, на восприятие его всецелое. Этого хочу от всей души, хочу, как подарка к моему дню праздника, — служения вам, мои дорогие, моя надежда и мое оправдание пред Господом, Которому предстою все дни живота моего!

Публикация А. Беглова

---