Это одна из любимых моих бабушек-прихожанок, хотя по немощи телесной и не приходит она давно в храм, а я прихожу к ней. Вот на Вход Господень в Иерусалим она встречает меня радостной присловицей: «Вэрба бье, нэ я бью, за тыждэнь Вэлыкдэнь, нэ вмырай, красно яичко дожидай!» Так на Украине принято встречать друг друга на Вербное воскресенье, побивая слегка веточками освященными, вроде как нечисть всякая изгоняется, а благодать прибывает. Но бабушка меня, конечно, без вербочки привечает, не бьет, просто улыбается радостно и стишок этот незатейливый повторяет – может, с детства еще памятный…
Я уж не помню, когда впервые меня попросили причастить на дому «бабу Надю», поскольку в храм она уже ходить не может. Приехал ее сын на стареньком «Москвиче», и мы отправились. Обычная сельская улица, калитка, двор, огород: кусты помидоров, картошки, крыжовник, смородина… несколько деревьев плодовых, курочки ходят по двору… Обычный дом. Но знаете, даже и в одном селе всё равно есть очень разные дворы, и эта разница даже не в степени зажиточности, а в том, насколько хозяйство обжитое, ухоженное. Потому что главное – это не богатство даже, а лад. Видел я и бедные дворы, где тишина и радость царит неотмирная, а видел и богатые дома, где мятежность и непокой.
Такую радость – естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, – в наше время встретишь нечасто.
Ну так вот двор этот, «бабы Нади», сразу показался таким уютным, обустроенным не только внешне, но и внутренне что ли, хоть я и не мог еще ничего сказать о его хозяевах. Меня провели в комнатку небольшую, с приятной какой-то ветхостью, такой уютной и мирной, как будто и нет на свете ни войн, ни страданий, ни боли… Встретила меня суховатая и очень уже преклонных лет старушка. И первое, что поразило, – ее улыбка. Молодая, ясная, полная жизнерадостных сил и добра, несмотря на то, что бабушке самой на тот момент перевалило уже за девяносто. И самое главное – весь ее дух, то есть вся она была пропитана живой, действительной верой, просто светилась этой верой, жила ею… Знаете, я много перевидал благочестивых бабушек, но такую, кажется, видел впервые. Она поднялась нам навстречу с радостью простой и лучезарной, и я поймал себя на том, что эту радость – естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, – тоже в наше время встретишь нечасто.
У бабы Нади оказалось второе имя – Анастасия. Я не стал выяснять, как и почему так получилось, но твердо мне сказали, что именно с этим именем ее крестили. Ну а это, собственно, и всё, что мне надо было знать.
В комнате у нее был и святой уголок – один из тех святых «уголков–исповедников», которые десятилетиями стоят в иных домах даже с тех пор, когда большинство спешило избавиться стыдливо от таких «пережитков старого мира». Но оставались и те, кто понимали, что скорее небо и земля прейдут, чем духовные основы этого «старого мира». Вот и стояли эти святые уголки с их потемневшими иконами «наивного киевского письма» конца XIX столетия, в дешевых окладах из фольги; уголки с самодельными лампадками и старыми, засаленными Псалтырями, с выцветшими черно-белыми фотографиями духовных лиц – уголки настолько же убогие, насколько источающие радость и свет, простоту и ласку… Был такой святой уголок и у бабушки Анастасии.
К приходу священника она готовилась заранее: затепливала лампадку, на стол постилала чистую салфетку, перед ней ставила церковную свечку в подсвечнике. Было видно, как неподдельно радуется она приходу священника, а особенно Святым Дарам, которые он приносит на груди в дароносице. И порывалась встать, подняться навстречу, хоть я, видя ее более чем почтенный возраст и слабость, просил ее сидеть на кровати, а встать уже, если душа так рвется, перед самым причастием. Но она всё равно вставала, потому что по-другому не могла, и, пока я читал молитвы, стояла, сосредоточенно слушая и опираясь на никелированные ручки своих «ходунков».
После причастия она всегда спешил сунуть мне в руку заранее приготовленную и сложенную аккуратно «бумажку». И если я начинал отказываться – огорчению бабы Нади-Анастасии не было предела. Огорчению самому искреннему и наивному даже. Устоять перед этой наивностью было никак невозможно, так что, попытавшись пару раз отказаться от ее пожертвования и увидев, в какое смятение я ее поверг этим «возмутительным непослушанием», – больше уж не противился. В одном мы всё же сумели с ней договориться: в первые разы она всё норовила меня после причастия проводить и так переживала, беспокоилась, спешила передо мной отодвинуть шторку и приоткрыть дверь, что мне боязно было, как бы она не упала, и я настойчиво попросил ее не провожать меня. Так что мы прощались у нее в комнате, и дальше я уже шел «своим ходом».
Всегда я заражался ее какой-то необъяснимой радостью, бодростью даже, изумляясь, как она уверенно дает «фору» в этой энергичности своей многим и молодым.
Раз мы с ней разговорились:
– Надежда Андреевна, а расскажите немного о себе, о своей жизни…
– Ну что рассказывать… я родилась на Кубани…
– О, да мы с вами почти земляки… У меня мама кубанская, со станицы Алексеевской…
– Алексеевская? – глаза ее загораются. – А у меня Динская станица, это тридцать километров по Тихорецкой ветке от Краснодара… там я и родилася.
– А когда?
– В двадцать втором году.
– В двадцать втором!..
– Родители у меня были крестьянами… В то время оставалась еще частная собственность, и они занимались хозяйством, выращивали пшеницу.
– А семья большая была?
«Времена были такие… гонения. Их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон…» – она с болью прижимает ладонь к сердцу.
– У бабушки моей девять душ детей было: пять сынов и четыре дочери. А вот отец мой… – тут баба Надя замолчала, лицо ее сморщилось, и глаза наполнились слезами. – Не успел он… только нас – двое дочек – и оставил после себя. Времена это были такие… гонения. Вот их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон… а ему-то всего было 33 года… – Она с болью прижимает ладонь к сердцу.
Кубанские казаки в ссылке
– Эх, молодой… в самой силе!.. – сокрушаюсь я.
– Молодой, конечно!.. Вот посадили их в вагоны товарные и куда-то отправили… А мы пошли с мамой провожать, и последние слова его были: «Береги девчат!..» Вот так мы и живем до сих пор… Я и сестра моя, младшая. Она двадцать шестого года… в Краснодаре живет, и муж у нее военный, с самолетами как-то связан… Они там в аэропорту и живут.
– А отца больше не видели?
– Мало того что не видели! Вот как увезли его – и всё. Ни единого от него ни слова, ни весточки – ничего: как в воду человек канул. Ох, беда, беда…
– А церковь была в станице?
– Была… была у нас церковь в станице, и дядя мой помогал там… в алтаре, как это называется…
– Пономарил?
– Точно… А сестра моей мамы пела в хоре, и я ходила в церковь, девчонкой… Так… однажды пошла… тетя-то на клиросе пела, так я к ней залезла… это на Пасху было… на всенощной… да так и уснула там.
– Конечно, ребенку тяжеловато…
– Ходили, ходили в храм. И я была крещена, были у меня крестный и крестная и возили меня на саночках… Там снежок был, на Кубани, как сейчас помню… на Рождество, кутью возила… И бабушка моя дома молилась… перед иконами. Она такая рослая была… Всё, помню, на колени становилась, и я с ней.
– Всё запомнилось, да, всё осталось в душе?
– Ну да… так что мы веру хранили… И папа в храм ходил. Да и здесь уже, когда поселились… Внучка моя… Я-то вот всё молилась, у меня же здесь иконы есть… и она со мной, тянулась и иконочки целовала, я ее подсаживала. Ну, теперь она уже не живет с нами, выросла, уехала…
– А как отца арестовали, что дальше было? Из дома вас не выселили, а то бывало ведь и такое, что выселяли людей.
– Нет, из дома не выселили, слава Богу. Отец как раз перед арестом успел – построил нам дом… Бабушка-то жила в своем доме… и сестры, и братья – все рядом в разных домах, но в одной станице. Вообще, вы знаете, постоянно общались друг с другом родственники, настолько общительные были… – Надежда Андреевна преображается. – Даже и годы спустя, когда я уже здесь жила… Вот соберемся с мужем, поедем туда, в станицу… папина сестра, тетя Маруся, она организует всё, приготовит, значит, обед, и приходят все родственники, и все встречаемся… и даже двоюродные и соседи – тетя Полина, у нее не было деток, и та приходит… Как это дорого, как это близко! – в этот момент лицо Надежды Андреевны просто сияет радостью, а сама она складывает руки на груди, как во время причастия.
Как я ценю вот это душевное состояние человека!
Я слушаю ее и отогреваюсь душой. Как мало этой святой простоты уже осталось в нашем мире – всё больше сложности какой-то запутанной, трудной…
– А на Кубани, когда подросли, чем занимались?
«Война… Детей кормить нечем… И она их отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!..»
– А я училась… Там такая станица Пашковская есть, на кавказской ветке… сразу за Краснодаром – и там техникум. Лесомелиоративный… Вот там я и училась… А потом началась война. Я на втором курсе была… Ну, немец быстро пришел и дальше пошел до Сталинграда, а там ему уж показали, поднажали на него как следует… А потом у нас неродная еще была сестра… Мама-то после войны второй раз замуж вышла… Ой, это тоже история – не дай Бог никому! У него, у отчима, жена до войны была и четверо детей. А тут война, и его на фронт забрали, а здесь трудно совсем стало и детей кормить нечем… И вот она двух детей оставила, а двух отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла их найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!.. Жизнь уже вроде стала налаживаться, немец ушел, а деток нет… Так она и умерла, бедненькая. И он, вдовец-то, потом, когда вернулся с войны, на маме моей и женился.
И мы так дружно жили… Антонина, моя сестра и Аннушка… Эта сестричка моя, неродная… Аннушка. Она жива, жива! – Надежда Андреевна, дрожащими руками ища опору, поднимается с кресла и идет к своему шкафчику, достает письма, открытки, фотографии и показывает, рассказывает…
– Это вот мой брат двоюродный… А вот моя сестричка, та, что в Краснодаре, младшенькая… с внуком…. А это вот семья их… вся. И вот Валерка… сын их… он задыхался…
– Астма…
– Ну да. У них амброзия росла. Вот из-за нее… Так он к нам приезжал на лето и здесь хорошо себя чувствовал, потому что у нас амброзии тогда почти не было… Где ни где найдется кустик, другой – вырывала, а теперь – страшное дело! – всё заросло.
– Скажите, а как вы сюда перебрались, в Крым?
– В сорок пятом году я закончила техникум, и нас направили в Крым. Но мы до переправы доехали, а парома что-то не было тогда, и мы вернулись домой. И там работали какое-то время с теодолитами, нивелирами – восстанавливали границы хозяйства, а потом я аж в декабре уже здесь появилась… Паромная переправа так и не работала, и я вокруг, через Ростов поехала. Приехала в Симферополь, в облводхоз пришла, и здесь меня направили на север Крыма, в Армянск. А в это время как раз в контору симферопольскую приехали начальник и главный инженер отсюда – с Почтовского управления. И вот они говорят мне: «Поехали к нам». А мне уже написали бумаги в Армянск. Тогда они в отделе кадров говорят начальнице: «Ты это… перепиши, мы тебе ящик яблок привезем…» И забрали меня сюда… Так я тут и осталась по сегодняшний день. Почти семьдесят лет уже… на одном месте. Слава Богу! Сначала гидрометром работала, потом в инженеры перевели… и грамоты вон и эти… ордена всякие надарили мне… медали… Всё есть…
Она продолжает просматривать фотографии и вдруг оживляется:
– Да вот же она, вот – моя сестричка. Неродная моя, Аннушка. Давно мы с ней не виделись…
На фото в ситцевом платьице скромная девушка с букетиком полевых цветов в руках. И надпись с обратной стороны: «На долгую память сестре Наде от сестры Ани. Пусть эта фотокарточка будет вечным воспоминанием обо мне, потому что вряд ли придется нам встретиться с тобой. Прошу хранить и помнить. Краснодар, 1946 год».
– Ну да… Вот так всё и вышло… Письма-то писали… и по телефону звонили, а встретиться так и не довелось… Время быстро бежит… А это мы с мамой. Это у меня коса вон какая… Это у меня сыночек родился… А это… это в Ботаническом саду мы… В самосвале нас возили… по Южному берегу… по молодости… Было ведь когда!
– А чем вы здесь занимались? Вы здесь на Альме какие-то работы производили?
– Да… Замеряли уровень воды… Паводки шли на речке, воды много было… В нашем водохранилище, я считала, шесть миллионов двести тысяч кубов воды было. Даже шесть с половиной мы набирали… Рейки я ставила… на рейках Зина, вот что еще живая, она наблюдала… носила мне данные. А я считала, передавала… Вот это, стоить эта… такая, сделана, возле конторы… Вышка… Так вот по ей я в Бахчисарай передавала… данные.
– А правда, что речка шире была, что в Альме больше воды было раньше?
– Конечно! Там шла такая вода! Мы как-то забрались… на бидарке ехали (двухколесной телеге, в которую запрягали лошадь. – о. Д.Ш.), и еле успели переехать… такая вода была! Как раз ливень прошел… Тут паводки большие были! По пятьдесят кубов мерили мы… и каналы полные набирались… и плыскали прямо вот здесь… на берег.
– А водохранилища уже оба были? И Альминское, и Партизанское?
«Сколько работы проделано! А сейчас… – баба Надя машет обреченно рукой, – разгромили всё…»
– Партизанское – не-е-ет! Партизанское строили. Мы с дядей Мишей ездили на линейке… Две лошади остались от немцев: Гайдар и Рейдер, я до сих пор помню… вот мы на них ездили вдоль речки. У нас там были хозяйства: первое головное, второе головное… забирали воду с речки, поливали… Потом третье, а четвертое – это мы уже брали воду сюда, в водохранилище… там, перегораживали… Да… Сколько работы проделано! А сейчас… – баба Надя машет обреченно рукой, – разгромили всё, Господи!
Партизанское водохранилище. Крым
– Да, это беда, конечно… А хозяйство большое было, много было садов?
– О чем вы… конечно!.. Яблоки, груши… Фрукты какие были!.. Сейчас то, что сажают, – это же не то совсем. Нет уже тех сортов, что были… симиренко, кандиль, пармен, ренет, челеби, синап… Повывели всё за последние годы… Какие-то украинские выращивают там… «Сады Украины», харьковское предприятие… Так их, эти яблоки, и детям не советуют давать сами те, кто работают… Химии столько… Да и сорта уже совсем другие… наших нет.
Время быстротечно, и вот я сижу себе одна… никого нету… это только Зоя иногда приходит, Наденька, вот… а так… никого… ни с кем я не общаюсь, кроме домашних… И вот считаю, думаю… что такое сто лет… Вот мне девяносто два, к примеру… а как они пролетели!… Мне кажется, что недавно я ещё… детство вспоминаю… только-только было… И я пересчитала: что такое год? триста шестьдесят пять дней… и двенадцать месяцев. И что такое двенадцать всего месяцев! А в месяце всего тридцать дней. Это так коротко!..
– Надежда Андреевна, пойду я, не буду вас утомлять, а то вы ведь и не кушали еще ничего сегодня…
– Так я и не хочу ничего… бывает, выпью одно яичко с утра и всё… У меня было такое состояние один раз… прямо совсем умирать собралась. Вот не хочется есть и всё… И мне прописали врачи… уговорили меня курс пройти, и я ходила в больницу, и мне витамины кололи, эти… «бэ» да «мэ»… Целый месяц ходила… Но так и не помогало мне, есть ничего не хотелось, и ходила я в эту больницу вот точно как сейчас, в девяносто лет хожу. А ведь это давно уже было… А потом встретила я на рынке… Марью Михайловну… Танину маму, Алешину бабушку, а она врач… по-моему, даже на пенсии уже была она… и спрашивает: что с вами? А я ей объяснила, и она стала ходить ко мне и делать уколы аскорбиновой кислоты. И у меня появился аппетит, и я стала исть, и я стала человеком и уже ходить стала не как сейчас, а нормально. Спасибо ей… Царство ей Небесное… Мы настолько близки были так потом… уже ходила она ко мне… и ко врачам возила разным, так что у меня и до сих пор радикулита нет, а был ведь… и в храм она меня водила… когда силы-то еще были… Я ее так любила! Человек такой… прямая, но такая добрая…
***
Недавно после воскресной Литургии в храме подошла ко мне расстроенная подруга бабы Нади – свещница наша – и говорит:
– Батюшка… Анастасия наша чего-то того… Простудилась вроде как, да всё хуже ей и хуже. В больнице уже лежит…
Мы поехали в больницу.
По первому взгляду было понятно, что бабушка Анастасия совсем плоха. Она была уже в полусознательном состоянии, заговаривалась и никак не могла открыть глаза. Лицо ее потемнело и осунулось… Но она поняла, что пришел священник, и всё порывалась встать с кровати, так что невестка должна была успокаивать ее и ноги водворять на место каждый раз, когда она находила силы их сдвинуть с кровати, а я всё время, пока приготовлял необходимое для соборования и причастия, должен был повторять внушительно: «Нет, нет, вставать вам не надо… не благословляю вставать».
Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.
Слыша это, баба Надя успокаивалась, но уже в следующую минуту опять норовила подняться. Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Видимо, она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.
Прошло пару недель, я ждал худых новостей… На остановке в Симферополе встретил сына Анастасии Виктора.
– Батюшка, благодарим за молитвы… Тут дело такое… Мама-то наша…
У меня сердце сжалось.
– Поправилась, представляете?! Вот ведь чудо! Ходит уже по дому, по двору даже, всё как обычно…
Вот такие дела Божии, дивные! И добавить к этой истории мне больше нечего, кроме, может быть, одного: как хочется, чтобы побольше было у нас таких людей, простых, трудолюбивых и добрых, исполненных той особенной радости, которая дается только верующему во Христа боголюбивому и человеколюбивому сердцу. И дай Бог еще подольше пожить Анастасии – не только уже для себя самой и для близких, но и для нас, шалопутных. Чтобы мы знали, какие бывают еще люди на свете… те, что спасают мир.