Утром 4 мая 2010 года я ехала на работу.
Мне позвонили из Федерального банка данных, до этого от них не было звонков три недели: «Есть малыш. Мальчик, 3 месяца. Если хотите знакомиться, то надо прямо завтра. Но вы знаете, он от ВИЧ-инфицированной мамы, статус пока не подтвержден».
Я сказала, что мы подумаем и перезвоним. Неподтвержденный статус. Это значит, стоять на учете в СПИД-центре до полутора лет и, даже если предпосылки хорошие, все равно бояться.
А как с родственниками? Я понятия не имею, как они отнесутся. А вдруг ему не разрешат играть с племянницей, пока все не выяснится окончательно? Я задавала себе 1001 и 1 вопрос, пока ехала на работу. Мы знакомились до этого всего с одним ребенком, мы не указывали, какой хотим пол и цвет волос и глаз, только приблизительный возраст.
Я не ждала никакого мифического «ёка» в сердце, в погоне за которым можно действительно удариться в перебирание детей, как товаров в магазине. Я почему-то сразу поняла, что это и правда тот малыш, который нужен. Но мне было страшно. Надо было созвониться с мужем и дать ответ как можно быстрее.
И пока я думала-думала-думала, спрашивала-спрашивала-спрашивала, я вдруг осознала, что погружаясь в эти вопросы и страх, становлюсь сама себе неприятна. Ведь я же прекрасно знаю, что даже если малыш болен, то заразиться, просто играя с кем-то и даже пользуясь одной чашкой, невозможно. Я же знаю, что он не будет опасен. Я же знаю, что даже если (хотя в последнюю очередь хочется думать об этом «даже если»), то при определенном уходе и лечении он сможет нормально жить. Я не темная!
Я.
Всё.
Это.
Знаю.
И тем не менее пытаюсь спрятаться, отстраниться и превратиться в одну из тех, кто на всякий случай не вытирается одним полотенцем с раковым больным.
Я позвонила мужу, позвонила маме, сестре. Как же я была рада, что они не задали мне этих же идиотских вопросов. Мы дали согласие и 5 мая познакомились с сыном. Мы решили: если «даже если» наступит, для нас ничего не изменится.
Кирилл уже давно снят с учета, и все у него хорошо.
Но я вдруг именно сейчас вспомнила то утро в машине и те вопросы, которые себе задавала. Мы все думаем, почему русские мало усыновляют инвалидов. Да, наверное, потому что «там» дорогостоящие операции, а у нас нет. Да, наверное, потому что «там» лучше уход. Да, наверное, потому что «там» желание помочь вшито в людей, как привычка чистить зубы по утрам.
А еще потому, что у нас, несмотря на все разговоры об обществе равных возможностей и безбарьерной среде, чудовищное количество этих самых барьеров в голове. И в барьерах этих путаются, застревают такие простые чувства, как любовь, сострадание, нежность, желание иметь семью.
Мы до сих пор ничего не знаем и не хотим знать об «ужасных» болезнях.
Ну страшно же.
Мало ли. Лучше на всякий случай подальше.
И не понимаем совершенно, что во многих случаях они могут быть совершенно не страшными. А знай мы это получше, может, и другой была бы статистика по усыновленным детям, которую хлестко кидают сейчас друг другу в лицо обе стороны. В России страшно усыновлять инвалида или, например, того же ВИЧ-позитивного ребенка – общество не примет инакости.
Жалко его.
Будут шипеть в поликлиниках, выгонят из санатория, уведут детей с детской площадки, попросят из ресторана (вид инвалида настроение портит, слышала я и такое). Выйдя из детского дома, он, даже несмотря на все усилия семьи, еще острее почувствует : он один, его здесь не ждали.
А в пресловутом «там» ждут. Там от него детей из песочницы не уведут. Он – такой же, как все.
Запирая особенных детей в России, мы делаем их не просто заложниками. Мы делаем их ответчиками за собственные комплексы, за собственную серость, за нагромождение барьеров в наших собственных головах.
Отпустите их. А потом, когда перестанете «закрываться перчаткою» от «страшного и ужасного», когда об эти барьеры перестанут ломать ноги нормальные человеческие чувства, запрещайте, что хотите.