Алина Макарова — кровная мама пятерых темнокожих детей от первого мужа-эфиопа и приемная мама еще одного — Доминика. Проглядывая фотографии на сайте детей без родителей, Алина видит фотографию девятилетнего Дани и сразу же решает его усыновить. Семья от этого решения не в восторге, но через несколько месяцев новый ребенок появляется дома. По этой истории был снят документальный фильм “Белая мама”, который получил на кинофестивале “Послание к человеку” наибольшее количество наград: лучший полнометражный фильм, приз международной кинопрессы (ФИПРЕССИ) и награду телеканала «Культура». После премьеры корреспондент “Правмира” Настя Дмитриева поговорила с Зосей Родкевич, одним из двух режиссеров фильма.
“Это слишком реалистичная история”
– Как вы нашли эту историю? Или история вас нашла?
– Там было так. Наш друг Андрей Киселев, тоже режиссер, снимал в православном лагере Лию, старшую дочку Алины, когда ей было 19. И принес материал Расторгуеву в проект “Реальность”. В этом проекте можно было все, что хочешь, снимать, если это интересно. Но почему-то ничего не получилось с этой историей.
А потом Саша делал проект, сериал для Первого канала, где женщины сами себя снимали с небольшой помощью оператора. Я там была режиссером-оператором. Искали женщин, вспомнили про Лию, подумали, может быть, ее мама снимется. Позвали маму на кастинг. Она пришла на кастинг и говорит: “А мы, кстати, собираемся скоро белого мальчика усыновлять”. Мы сказали: “О, давайте мы вас будем снимать!”, и Саша меня прикрепил в эту семью. Стали снимать.
В итоге Первый канал отказался. Они сказали: “Это слишком реалистичная история для нашего реалити-шоу”. И слава Богу. Саша настаивал, что надо продолжать снимать, что это кино. Мы снимали до конца, и вот получился фильм.
У меня изначально был график, по которому я должна была шесть дней в неделю обязательно там быть.
Понятно, что это стремно, и людей напрягает, а они тоже должны отдыхать хоть чуть-чуть. Потом это сократилось до трех-четырех дней в неделю. Я не то, чтобы считала: “Вот, обязательно, четыре дня!”. Если там много важных событий было запланировано — поход куда-нибудь с Даником или еще что-то, то тогда можно и чаще. Но, в принципе, не реже, чем четыре дня в неделю я там находилась.
– Как вы понимали, когда закончить съемки?
– Мы снимали семь месяцев. Начали снимать за два месяца до того, как Даня появился, и закончили в марте, через семь месяцев. У нас был план, что мы закончим, когда помирятся Доминик и Даня, станут друзьями, перестанут ссориться.
Но понятно, что это жизнь, и показушного примирения не произошло. Поэтому у нас просто был такой типа контракт, что мы снимаем до марта, а в марте должны закончить. Но поскольку мы подружились, и мне было сложно от них оторваться, я все равно раз в месяц, может быть, приезжала. Или иногда Алина говорила, что что-то важное происходит, я тоже приезжала, снимала. Но это все не вошло в фильм в итоге. С Расторгуевым мы безумно ссорились. Ему казалось, что я должна все снимать в их жизни, и то, что у меня какие-то свои планы и работы, его бесило. Когда старшая дочка Алины родила дочку, я должна была все бросить, снимать, вместе с Алиной ждать роды, неделю там с ней торчать, хотя мне было понятно, что это точно не войдет в фильм, что это уже другая история. Но Саша меня заставлял так делать.
– Как вы решали конфликты? Кто обычно выигрывал?
– По-разному бывало. С этим конфликтом — да, в итоге я ехала, потому что мне было страшно, что я пропущу что-то.
“А ты не можешь мои истерики вырезать?”
– Были наверняка моменты, когда Даня уже появился в семье, когда вам хотелось, может быть, вмешаться или высказать что-то. Вы, как режиссер, могли влиять на что-то?
– Алине я ничего не высказывала. Дане, поскольку мы с ним очень много времени проводили вместе, конечно. Не то, чтобы я вмешивалась, просто он у меня что-то спрашивал, я ему рассказывала. Я понимала, что если сильно вмешаюсь, то испорчу историю. Но когда мы с ним по-человечески вдвоем, я могу ему сказать, что думаю.
С другой стороны, почему Даня себя ведет так, как будто камеры нет? Потому что я его снимала с самого первого дня, как мы его из детдома забирали. Мы с ним познакомились одновременно с Алиной. Алина увидела его фотографию, занималась его историей, но лично, глаза в глаза, мы встретились одновременно. И он видел, что когда он себя отвратительно вел, я вообще ничего не говорила, просто снимала. Я никак его не оценивала, он это видел. Иначе я бы потеряла все, что происходит.
– А сами внутри вы как это проживали? Там есть сцены конфликтов, когда хочется принять чью-то сторону, или мужа Алины, или Алины, или ребенка. Как вы с этим справлялись? Личные эмоции не мешали рабочему процессу?
– Я просто понимаю, что если я с личными эмоциями не разберусь, то потеряю кино. Конечно, у меня были переживания. Их даже было больше, на самом деле, когда я материал потом отсматривала. Кадры, например, когда Сергей его бьет. Это не я снимала, они, хотя я такое наблюдала тоже. И мне было чудовищно тяжело это смотреть, я там рыдала.
Иногда просмотр был тяжелее, чем съемки. Ты просто понимаешь, что сейчас происходят важные вещи, концентрируешься на этом и не думаешь о том, что лично ты сейчас чувствуешь.
Ты можешь там и всплакнуть, и так далее. Я помню, что когда Алина Даника обнимает, он плачет: “Я не могу с дитями жить”, а я снимаю из-за двери, я тогда сама стояла плакала. Но это же вообще не важно, это просто эмоции, которые ты испытываешь. Главное — зафиксировать. Это глупо, если ты бросаешь камеру и начинаешь рыдать или что-то кому-то объяснять, потому что твоя задача – просто снимать, работать.
– Кто придумал название “Белая мама”?
– Женя придумала (второй режиссер фильма, Евгения Останина, прим. авт.). Я очень долго была против, потом привыкла.
– Почему против?
– Мне кажется, это такой акцент на расовых вещах, я не очень такое одобряю. Но потом меня убедили, а потом я уже Алину убедила, что есть же black mama, такая заботливая черная большая мамочка. Есть такое устойчивое выражение. И что есть white mama. Мы даже не “белая мама” воспринимали сначала, а white mama, все время говорили это по-английски. Типа, что это такая идиома, игра слов. И я с этой мыслью сжилась. Но мне долго это казалось спорным. Хотелось другого названия, но другого не придумали. (смеется)
– Я правильно понимаю, что Алина первый раз фильм видела на показе на фестивале “Послание к человеку”?
– Да. На самом деле, кино очень сильно отличается — как на экране в кино оно смотрится и на компьютере или по телевизору. И, конечно, очень круто, что мы выиграли приз канала “Культура”, и что теперь можно будет всем фильм посмотреть. Жутко любопытно, как это будет смотреться в телевизорах: разные форматы, и вообще.
Алина, конечно, не так уж много смеялась, как я думала. Она много чего не помнит, в некоторых сценах она поворачивалась ко мне и шептала: “Я этого не помню”. Как она сказала на обсуждении, ей фильм понравился. Но какие-то вещи она для себя там открыла, например, эмоции Доминика. Как я понимаю, она этого не замечала, для нее это было новостью. И она увезла это чувство с собой. Но вроде все хорошо. Это был быстрый разговор, она уезжала в Москву, и мы очень быстро поговорили. Я думаю, что чтобы сильнее понять, надо встретиться еще и поговорить.
– Были со стороны семьи моменты цензуры? Когда камера что-то фиксировала, но они просили: “Можно, это не войдет в фильм?”.
– Там было не то, что “не войдет”, а, скорее, меня просили не снимать. Иногда были такие скандалы, когда Даня кричит, кричит, кричит, потом видит, что камера работает и начинает еще кричать: “Снимай меня, снимай!”. И тогда Алина закрывала дверь и говорила: “Пожалуйста, не надо”. И я тоже понимала: когда естественно — одно дело. А если его провоцирует камера, это нарушает закон, при котором камера просто наблюдает. Она в этом случае является катализатором истерики, и тогда она не нужна.
И какие-то были вещи, например, сцена, где Доминик подрался с Даней и сидит. А тут выбегает Даня, и начинается самое интересное: что же будет дальше? И Алина вынесла камеру, чтобы поговорить с ребенком тет-а-тет. Постфактум цензуры никакой не было, но в съемках были моменты, когда Алина не хотела, чтобы это было снято. Но их немного, это такие вещи, которые, в принципе, повторялись, но мы не много потеряли.
С Даней, конечно, есть проблема. Не знаю вообще, как ему показывать этот фильм. А он, естественно, больше всех хочет его увидеть. И когда я приезжаю к ним в гости, а он же видел трейлер фильма, он говорит: “А ты не можешь мои истерики вырезать?”. А я говорю: “Даня, нет, уже все, не могу”.
“Саша мне всегда давал детей снимать”
– До “Белой мамы” вы как-то пересекались с приемным родительством, волонтерством, с этой областью?
– Да. Я училась у Марины Разбежкиной и Михаила Угарова, и моя курсовая работа была про приемных детей, называется “Временные дети”. Фильм есть в интернете. Тоже про приемных детей, но совсем другая история. Мне было 19 лет, и первый нормальный фильм, который у меня получился, был тоже про приемных детей.
– У вас есть какой-то свой интерес к этой области?
– Мне кажется, у меня неплохо получается снимать детей. Тогда просто надо было найти срочно историю и снять для диплома. Мне мама подкинула своих знакомых с приемными детьми. Они ехали в путешествие на машине, и я просто с ними поехала, потому что мне надо было что-то снимать. В итоге получилось кино. Не то, что я особенно заинтересована, просто в жизни много всего вокруг.
Но Саша мне всегда, например, давал детей снимать. Я снимала Полину — последнюю девочку-инвалида, которую разрешили удочерить американцам после принятия «закона Димы Яковлева». Я снимала, как ее увозят в Америку. Раньше об этом не думала, но когда с “Белой мамой” началась история, стала думать: “Почему так? Почему мне все время детей дают снимать?”.
– История, над которой вы сейчас работаете, самостоятельная, или вы задумывали ее вместе?
– Я, в принципе, сейчас снимаю для заработка. Эти истории важные, но не всегда то, что получается — моя форма.
Истории, которые я придумывала, мы с Сашей обсуждали, не особо они ему нравились. И поэтому у меня есть такой загон, что после Разбежкиной уже все фильмы мои придумал Саша, и что я не смогу без Саши ничего сделать.
Фильм про Немцова (“Мой друг Борис Немцов”, прим. авт. ) ведь тоже благодаря Саше появился. Я его сама смонтировала и сама сняла, но если бы Саша меня не отправил, не познакомил с Немцовым, я не знаю, как бы было. И он потом сидел на монтаже, когда я смонтировала большую версию, и сокращал вместе со мной, каждую склейку смотрел. Мы сидели целыми днями, неделю где-то все это обсуждали, каждый кадр.
– “Немцов” вышел в 16-м году, правильно? А в “Белой маме” дата съемки стоит 2015 год. У вас накладывалась параллельно работа над этими фильмами?
– Когда я снимала “Белую маму”, уже вышел “Немцов”, и я ездила по фестивалям иногда. Там накладывались поездки, скорее. Бывало, что я приезжаю в Химки и говорю, что завтра еду в Мюнхен. И я очень стеснялась. Пришлось мне им сказать это, потому что они-то читают про меня, узнают. Ну, чтобы не было никаких секретов. И мне было очень неудобно за то, что я, обычный человек, ем суп с ними на кухне, а при этом разъезжаю по красным дорожкам.
– Сейчас, оставшись без Расторгуева, как вам? Кем он был для вас? Это учитель, наставник, тот, кто ведет?
– Я не знаю, честно говоря. Мы начали с ним работать в 12-м году, мне был 21 год, сейчас мне 27, почти 28 уже. Меня научила Разбежкина кино снимать. А потом… Громко было бы сказать, что он был моим учителем. Но, в принципе, большей части того, что я умею делать, я я обязана работой с Сашей. Он не то, что учил — садился и лекцию читал. Просто ты снимаешь, а он тебя направляет, причем очень аккуратно.
Ты, например, снимаешь супер крупно, в нос залезаешь к человеку. Он подходит и говорит: “Знаешь, иногда общий план бывает гораздо выразительнее”. Просто вот такая фраза. И ты: “Вау!” Понимаешь, что сейчас все пропустишь. Вот такие вещи. Еще он постоянно говорил: “Надо думать, когда снимаешь. Самое главное – думать!”. Это действительно все очень важно. Я не могу сформулировать в какой-то такой фразе, типа: “Он был для меня тем-то”. Но мне до сих пор сложно понять, что его нет.