В 2003-м Дарья Никитина оказалась перед закрытыми дверями Новосибирского метеорологического училища. Надпись на рекламном плакате: «Наши выпускники работают в Якутии, на Крайнем Севере, на Сахалине». Крайний Север с этого момента стал пунктиком в ее голове. Ровно через год она выбрала место работы — Землю Франца-Иосифа за Полярным кругом.
Все последующие 10 лет развивались по однажды выбранному сценарию.
— Мы поехали через Архангельск, плыли на судне ледокольного типа, но поскольку судно было старенькое, все дальние рейсы были запрещены, оставалась одна прибрежная Арктика. А раньше пароход ходил и в Антарктиду. Задача команды парохода — развозить продукты по северным точкам и развозить метеорологов по полярным станциям. Весь месяц нас кормили словно на убой: когда выходили с парохода на берег — на каждом штаны не застегивались.
Попала я на остров Вилькицкого в Карском море, хотя первоначально хотела попасть на землю Франца-Иосифа, но по каким-то техническим причинам это направление было закрыто.
— Почему ты хотела именно на землю Франца-Иосифа?
— Если подойдешь к карте, ты увидишь, что это и есть самый край земли. Дальше уже просто некуда двигаться. Но я попала в Диксоновское управление: весь Север был разбит — Диксоновское и Амдерминское управления. В рамках управлений существуют кустовые станции, на которые стекается весь объем информации.
Еще на «Сомове» на борту был вертолет, при помощи экипажа которого я хотела попасть на землю Франца-Иосифа самостоятельно — договорилась с капитаном, потом с начальником экспедиции, с экипажем «Сомова», и в итоге я проспала! Поднимаюсь на вертолетную площадку, еще работают винты у вертолетов, но авиатехники показывают руками — даже не думай!
Через несколько часов этот же вертолет привозит мужика — он весь в кровище, попал в лапы к медведю. Работали винты вертолета, мужчина обходил машину по периметру, медведь же зашел со спины, схватил за голову и понес.
Чем дальше от материка, чем севернее — тем меньше страха у диких животных. На самом Крайнем Севере они не боятся уже ничего, поскольку они настолько голодные, что их не пугает ни техника, ни оружие. В этот раз мужчины полетели без оружия, с ними была только собака, которую какой-то строитель привез. Эта собака, обычная дворняга, и отбила мужика у медведя.
— А кем был этот пострадавший человек?
— Он был начальником на станции Вилькицкого, куда мы ехали. Его, естественно, зашили, как смогли в лазарете, а затем сняли с парохода и санрейсом отправили на материк.
Вид с вертолета
С видом на море
Перед посадкой на остров Вилькицкий я попросила экипаж сделать экскурсию над нашим островом. За время полета мы успели выпить бутылку вина и бутылку пива на троих — и только вышли, у меня сразу же случилась истерика: я как посмотрела, куда я попала, забилась в истерическом хохоте. Смотрю в сторону, а там след медведя, еще совершенно свежий.
Заходим в дом — он модульного типа «Голубой горизонт» — длинный коридор и вдоль него идут жилые комнаты, рабочая, кабинет, санкомната, но главное — кухня с видом на море. На переднем плане маяк стоит настоящий деревянный, черно-белый маяк. Обалденный такой вид. Танька — моя одногруппница — ревет, я ржу — не могу остановиться, у обеих истерики.
Я говорю: «Посмотри — ОКНА с видом на море! Ты посмотри!»
Для меня это было важно. Может быть, я просто плюсы старалась найти в этом месте в эти минуты и оправдать свое появление на этом острове. Не знаю. Обычно, когда на станцию кто-то заезжает, а кто-то выезжает, накрывается «поляна». Все друзья-товарищи с «Сомова» в один голос задавали вопрос: «Девки, куда вы лезете?! Куда вы приехали?!»
— А что, бывают разные ситуации и можно на берег не выходить?
— Ситуации были разные — вплоть до того, что девчонки приезжали на станцию, садились обратно в вертолет и говорили: «Нет, я здесь работать не буду!»
— Что в таких случаях происходит с людьми?
— Предлагают работу, где есть, например, поселок либо место рядом с поселком. Но я знала свой характер: могу и психануть, развернуться, уйти, я и попросилась на остров, чтобы не было точки возврата. Мне было интересно на себя посмотреть в такой ситуации, и кроме того, естественно, я ехала за большими деньгами. Но когда я увидела свою зарплату, я расстроилась. Мягко сказать.
Ребята из Архангельской области едут на Север на заработки из реальных, но забытых деревень, и те деньги, которые им впоследствии на станциях платят — выглядят как будто хорошей оплатой. В своей глуши мальчик максимум, что может получить — пять тысяч рублей (в 2003–2004 годах и того меньше), на полярной станции у него заработок 17—20 тысяч. Тратить деньги негде — год или два живешь абсолютно безвыездно. Они возвращаются через два года с Севера очень богатыми, покупают себе дома, покупают машины.
Жилой дом на острове Вилькицкого
Но отсидеть на Севере надо минимум два года, чтобы эти деньги заработать, и тогда в твоей жизни что-то изменится. И происходит это только у того, у кого хватает сил уехать, вырваться с Севера. А у кого только рубли или доллары в глазах — продолжают молотить за деньги. Причем практически бесплатно.
— А романтики на Севере уже не встречаются?
— Тот мужчина, начальник станции, которого медведь подрал по дороге — он был именно фанатиком, но не романтиком.
— А что тот коллектив, в который вы попали со своей подругой Татьяной?
— Они были реально страшные. Но была надежда, что внешность обманчива. Но нет. Содержание оказалось под стать внешней «красоте». И когда этот мужицкий прессинг меня окончательно достал, я заорала на начальника: «Вызывай вертолет, я улетаю!» И, если бы в эти первые месяцы была бы хоть какая-то оказия — вертолет или попутная лошадь, я бы сбежала оттуда без предупреждения.
— А ты приехала в каком месяце?
— Четвертого октября. Накануне поездки меня предупредили: если выдержишь полгода, то дальше будет проще.
Я эти первые полгода скрипела зубами и терпела. Потом с приходом северного лета, когда растаял снег, но тепла все равно не было, я брала карабин и уходила в тундру, просто для того, чтобы не находиться на станции.
7 июня. Мыс Стерлигова
— Твое первое впечатление?
— Ты стоишь фактически на краю земли на станции, куришь и смотришь в море и понимаешь, что дальше ничего уже нет. И само это ощущение — что край земли — вот он, под твоими ногами.
Особенности зимовки
На станции Стерлигова у мальчишки рванул кислотный аккумулятор и обожгло глаза. Трое суток метеорологи переписывались с врачами, поскольку кроме всего прочего на станции не предусмотрены медикаменты, которые необходимы в подобных случаях, поскольку кроме того, что «промойте глаз», необходимо медикаментозное лечение. Кроме глаз у него пострадало лицо. Его вывезли, но на материк он прибыл спустя неделю. Но так не должно быть.
Что про полярные отдаленные станции говорить, когда на Диксоне у ребенка подозрение на аппендицит и вертолет летит за ним ровно неделю. Но даже этот вертолет был не специально прилетевшим, а «мимо пролетающим», поскольку он летел к воякам по заданию.
За то время, что мы ехали на станцию — естественно, мы забыли все то, что сдавали на экзаменах в июне, прошло почти полгода. Потом надо было работать по радио. В первое время меня просто начинало трясти, потому что я понимала, что «это» слушает вся Арктика.
Начальник станции на меня орал: «Ты метеоролог — никакой! Ты радист — никакой! Ты вообще никакая!»
Естественно, в таком коллективе находиться долго не хотелось, в свободное время я брала карабин и уходила в тундру, где спала на гнездах бургомистров — гнезда большие, сухие…
Потом складывала гнезда на место и возвращалась на станцию.
Через год приехал другой начальник. Из старого состава остался только механик, и появилось двое новых мужчин. Так получилось, что с остатками старого топлива мы остались на этом острове на новую зимовку.
Дом на Стерлигова
На острове Вилькицкого раньше располагалась военная часть, и наши мужчины мотались на «Буране», собирали остатки топлива по всему острову. Я же дежурила техником круглые сутки, работала за нас троих, ребята в дом заходили только поесть, потом один человек ложился спать, а я садилась за руль «Бурана» и принимала участие в перевозке топлива, потому что на нашем острове это было уже на уровне выживания. Мы втроем так и пережили эту зиму. Потом, когда через год снова пришел «Сомов», нам предложили — «ищите топливо». Мы отказались и вынуждены были сняться со станции, и уехать в отпуск. Станцию законсервировали.
— Как отношения складывались во второй команде?
— Мы сработались за прошедший год и посмотрели, кто на что способен. То есть в той ситуации мы готовы были продолжить работу в том же составе и на том же месте, при условии нормального жизнеобеспечения. Но этого не случилось. Жить за гранью человеческого бесконечно невозможно.
О пользе морзянки
В то время метеорологи работали еще морзянкой: слышу ее я плохо, но передаю достаточно быстро. У морзянки есть два вида ключей для передачи — «лягушка», это то, что ты мог видеть и слышать в художественных фильмах, потом появились электронные ключи, информация на последних передается путем наклона ключа в ту или иную сторону, все это делается на сверхскоростях, но в любом случае морзянка — это «песня» и ее надо хотя бы раз в жизни услышать, чтобы полюбить.
Сегодня морзянку уже отменили и информацию передают только при помощи спутника. При этом информация теперь задерживается по оперативности на шесть часов.
Саму морзянку можно теперь услышать только на частотах у радиолюбителей. Вся информация при морзянке передается пятизначными группами: «температура воздуха — пять знаков, температура почвы — пять знаков, давление — пять знаков, тенденция — пять знаков».
Вся эта работа должна занимать пятнадцать минут — кодировка слов и передача информации.
У нас сегодня на станциях работают параллельно с людьми автоматические комплексы. Но они ломаются. И получается, что станция из сети наблюдения просто выпадает, и никакие спутники погоду не дадут. Данные они снимают только с космоса: облачность, фронт, циклон, а то, что происходит на земле — направление ветра, давление, какие-то иные параметры, это делает лично наблюдатель, с этой работой не справится даже автоматизированная рабочая станция, только субъективное мнение наблюдателя дает объективный результат. Полагаясь на опыт работы и на массу различных величин и параметров.
Все думают, что спутники выдают лучшие показания по предстоящей погоде, но лучше, чем люди и их наблюдения, на земле пока еще не придумали.
Немаловажным фактором в этой цепочке является время: на Диксоновском направлении работает несколько станций. Каждая должна в течение 20 минут сдать всю свою информацию и передать ее в главное управление.
В главном управлении работают синоптики, которые составляют карту: рисуют изобары и смотрят, в каком направлении движется циклон. Я, например, как метеоролог — сдаю осадки, направление ветра, давление, скорость ветра, облачность, они наносят всю эту разметку и составляют общий прогноз. При этом на земле метеорологи делают наблюдения через каждые три часа — независимо от погоды, скорости ветра и наличия света, скорость же передачи информации через спутник — происходит с задержкой в шесть часов, то есть когда такая информация приходит в центр, где собирают прогнозы, она никому уже не нужна.
Поэтому в прежние времена так востребована была азбука Морзе: вся информация передавалась оперативно — в течение минуты, радист отправил информацию начальнику смены, начальник смены собрал всю информацию со своего куста — на один лист, забил всей пачкой и в течение пяти минут в управлении ее получают. Контрольное время в подобных случаях — до тридцати минут. Сегодня последний радист остался в резерве на Диксоне. Остальные ставки все уже сокращены.
Остров Белый
Два года я уже отработала — отзимовала на полярной станции, ехала в отпуск на «Сомове». Но на этот момент поменялся начальник экспедиции, который предложил поработать на станции Попова на острове Белом, куда отказались выходить на работу новые сотрудники.
«Сомов» на Диксоне
До вечера я думала, потом согласилась с одним условием — ровно через полгода меня вывозят с Белого любым способом. Ровно так и случилось: мы заехали 19 октября, а 19 апреля прилетел вертолет и увез меня со станции.
На Белом у нас была комната одна на двоих с начальником станции: я спала ночью, потому что он работал, он спал днем. Но там были и молодые специалисты — семейная пара, которые работать не могли совершенно. Я вставала и проверяла их работу, как старший техник, передавала заново данные за них.
— Тридцатые годы практически!
— Да. Но, с одной стороны, интересно — есть что вспомнить! С начальником мы не отдыхали вообще, постоянно приходилось контролировать этих неопытных молодых людей, которые даже не слышали свой радиопозывной.
При этом я работала на полставки поваром и у меня была ставка старшего техника: это полный контроль всего процесса, плюс обработка гидрологии, потому что начальнику в одиночку тащить это все на себе было тяжело.
Кроме того, на нас двоих была охота и рыбалка — мы постоянно мотались на «Буране» то в тундру, то на море.
Я привыкла: начальник на станции любит манную кашу, я варила ему ее. Он заходил на кухню, я ставила тарелку на стол, потом вставал второй — быстро варила рисовую кашу, и так постоянно.
Но это была нормальная зимовка: я никогда никого не просила — «вынесите ведро, принесите мне мясо, попилите мне мясо!» Они сами все делали.
Про белых медведей
Первый раз белых медведей увидела на Вилькицком из окна: уже было светло и он стоит — такой белый, пушистый, просто классный! Медведь огромный, но при этом в нем столько грации и мощи одновременно…
Потом следующая встреча случилась, когда я спускалась по лестнице — примерно с высоты в 2,5 метра, дом находился на сваях, и слышу: что-то где-то шипит. Шипит как кошка, но только очень сильно, понять ничего не могу, а в кармане постоянно ношу ракетницу. Вижу — вот он, красавец! Прямо под домом. Я не помню, как пролетела все эти 20 ступенек наверх, в один или в два шага преодолела, но я даже ракетницу не успела из кармана вытащить. А это был всего лишь медвежонок, еще маленький. Он тоже убежал.
А потом медведи стали подбираться все ближе и ближе. И я оказалась в какой-то безвыходной ситуации…
Однажды была метель, когда идет снег, обычно становится тепло. Надо было пройти из дома на площадку: мы проверяли механку, смотрели дизеля. Это сердце станции, которое постоянно надо наблюдать. Ветер южный, а с севера — идет ко мне неземная красота, и он меня уже почувствовал, потому что ветер от меня в южную сторону, и бежать уже бесполезно: прыжок у медведей — шесть метров.
Я остановилась, зарядила ракетницу, стою одна посередине поля как флюгер, и никуда уже не добежать. С медведем нас разделяло метров сорок. Он идет вразвалочку — на запах, зрение-то у медведей плохое. Стреляю в него один раз — от шкуры только огненный мячик отскочил. Медведь с мячиком поиграл, огонь потух, снова идет на меня. С собой всегда ношу пять патронов. Все пять я в тот раз отстреляла. Когда патроны кончились, понимаю, что надо бежать. Делаю вид, что перезаряжаю ракетницу, а сама бочком-бочком влетаю в механку, закрываю дверь и ору в телефонную трубку: «Вадя, Вадя, медведь!» — «Где?» — «Откуда я теперь знаю — где?!»
Набор для выхода
Ребята вышли вдвоем меня спасать и шуганули его — тогда еще карабины на метеостанциях были. Но у нашего карабина прицел был сбитый и попасть в кого бы то ни было оказалось практически невозможно.
Так они меня и вывели — там же кругом сугробы наметены: надо и за дорогой смотреть, когда идешь, и по сторонам оглядываться, чтобы в лапы к зверю не попасть.
В другой раз — вечером я прихожу с синоптического срока — в определенное время делается по Гринвичу нулевой меридиан, такая практика сбора информации принята во всем мире. Начальник спит. И я за него иду — делаю вечерний «срок», чтобы он поспал подольше, потому что вставать вечером все равно тяжело, а мне без разницы — я на дежурстве и все равно не сплю. Сижу за рабочим столом и слышу: что-то там за окном шуршит. Поднимаю глаза и вижу — вот он, красавец! Здоровый, красивый, в лунном свете.
Выключаю свет в комнате, иду к нашей молодежи и говорю: «Медведь пришел. Идите к окну посмотрите! Только свет не включайте от греха подальше». И тут у молодежи начинается истерика: «А-а-а, я больше на улицу не пойду!»
А он стоит прямо возле окна — такая красота, такая прелесть. Я говорю: «Оружие есть? Значит, берем с собой, когда выходим! А как по-другому?»
У меня тогда еще фотоаппарат был, мыльница такая пленочная, меня два с половиной года не было на материке, в то время появились уже цифровые камеры, но они и стоили тридцать тысяч рублей, больше моей зарплаты. И я выхожу за дверь и выманиваю медведя свистом. Между нами только ступеньки, но я его фотографирую. Он на меня шипит, я на него шиплю, но у меня от страха вся шерсть на теле дыбом встает. Но и удивление на его морде тоже надо было видеть!
Природа Арктики
Еще была история: пришла эта мамашка с детенышами, двумя колобками, и оба ко мне подлетают. Я понимаю — сейчас мамашка вернется за ними. Но собака по кличке Глюк начала с ними играть. Ну, думаю — все, медведица сейчас придет — она его порвет! Смотрю в окно, нет — играют! Она с ним играет. Я выхожу на улицу, время идти на «срок», Глюк слышит, что открылась дверь, а медведица только отвернулась от него и пошла с медвежатами, наигралась, Глюк видит, что я выхожу, и «гав!» Медведица разворачивается и бьет его лапой по заднице! За Глюка было реально страшно — встанет или не встанет после такого удара. Но Глюк встал.
— А вы?
— А мы отписывались — что «пришел медведь, пропущен “срок” и работа потому не сделана». Либо делали с опозданием, когда медведь уходил.
А потом мы однажды отстреливались с начальником станции от медведя, и было реально страшно, и мне казалось, что уже действительно конец пришел.
После хорошей метели нас серьезно занесло снегом, и парень-метеоролог вместе с начальником вылезли через окно на кухне, чтобы откопать вход. В этот раз все входные двери снегом занесло — долгая и беспросветная была метель. Дверь открывалась вовнутрь, как положено, но за ней стояла стена снега, и в этой стене надо было прокопать туннель метра четыре.
Туннель мы прокопали, я стою — смотрю в окно: светит яркое солнце, и идет медведь. Подходит механик — говорит: «О! второй идет». Смотрим: идут два абсолютно одинаковых огромных белых медведя. Парами медведи обычно не ходят, а здесь двое и идут целенаправленно к станции. А время-то уже снова на «срок».
Молодежь наша сразу объявила: «Не пойдем!» И мы вдвоем с начальником пошли на площадку. Делаем свои дела, разворачиваемся, подходим к дому, и вот они оба выруливают и прямо на нас! За нами только тоннель, мы в него заходим, медведи за нами. И мы уже до двери дошли, а начальник здоровый, прижал меня к двери спиной, и я не могу под тяжестью его веса развернуться и дернуть за веревку, чтобы ввалиться в дом. А медведица уже напирает на нас. И вот пока начальник не попал выстрелом в ее нос, а выстрел из ракетницы равносилен удару кувалдой, она не ушла. От страха за дверью мы оба потеряли силы.
Но это была самая страшная из встреч с белыми медведями.
«Отделите от него голову»
А на Вилькицком на меня еще песец бросался бешеный. Я никогда не думала, что смогу так пнуть животное. Но дикое животное кидается с кровавой мордой и безумным взглядом, ты его пинаешь кирзачом по голове, потому что он на тебя уже летит, но он встает и опять кидается на тебя.
И я понимаю: если я развернусь и побегу — он кинется вслед, и будет — минимум сорок уколов в живот.
Потом, когда работала на станции на острове Белом, я слышала историю — на станции Мари Сале, на Ямале, песец укусил механика. И там была такая переписка: «Возьмите тушку песца, отделите от него голову»…
А если этот песец свалил в свою тундру?!
Полярная ночь и волки
— Как переживаешь полярную ночь?
— Поскольку я люблю темноту — полярную ночь переживаю намного легче: мне нравятся сумерки, мне нравится темнота. Когда ночью зимой идет медведь, а кругом лунный пейзаж, похоже, будто идут два человека, так хрустит снег. И когда долго живешь на станции, учишься отделять звуки дизеля от каких-то посторонних звуков. Включается какой-то дополнительный резерв в организме, который помогает тебе выживать в этих новых условиях. На Стерлигова еще и волки полярные были, но при моем зрении — я принимала их за наших собак.
— А рабочая площадка далеко от жилья находится?
— Недалеко в принципе, но две ноги или четыре ноги — разные вещи. И с ракетницей от стаи волков ты уже не отобьешься. И про собак я потом слышала на Стерлигова, вожак, а он был очень старый, все-таки погиб.
И именно на Стерлигова собаки не раз меня спасали — с моря иду, никого в округе нет, и вдруг выныривает — такой огромный! Я расстреливаю все свои патроны в ракетнице, и на звук прибегают собаки. Но они его не видят, только чуют. Я беру за лапы вожака — Пирата поднимаю — показываю — смотри! И только тогда вздыхаю с облегчением.
У нас медведь и на футштоке лежал, это прибор для измерения уровня воды в море. Один раз в шесть часов надо было ходить — делать измерения и на этом месте. И вот мы сидим — ждем, когда медведь уйдет. А медведь лежит и ждет, когда нерпа приплывет. Радист спрашивает показания с моря, а мы отвечаем — у нас медведь охотится. И ничего не сделаешь — сидишь, ждешь, пока завершится медвежья охота.
На Белом была такая заброшенная огромная станция, по всей видимости, обсерватория. Она была вся в инее от постоянных метелей. Окна на станции были разбиты, а под ними красовались следы от медвежьих лап и когтей, которые пытались попасть вовнутрь станции — но пролазила только медвежья морда в разбитое окно, а медвежья задница в эти проемы не проходила.
— А вообще — были случаи, когда медведям удавалось попасть в жилые дома или станции с людьми?
— Конечно, нет, ведь двери постоянно закрывались на замок!
— А если кто-то забывал закрыть входную дверь?
— Ну, надо быть полным придурком на полярной станции, чтобы забыть закрыть дверь. Потом тяжеловато будет выгонять такого гостя.
О вреде консервации
— Сколько таких полярных станций сегодня осталось на Крайнем Севере?
— До перестройки в Диксоновском управлении было около 20 полярных станций. Теперь сохранилось, может быть, семь-восемь. Их все время закрывают и закрывают под предлогом консервации. Но после консервации на остров Вилькицкий приезжали местные ненцы на снегоходах, и тогда станцию практически не восстановить. Они разбирают дизеля и увозят оборудование. То есть наступает полный разгром.
— Остановить этот процесс как-то возможно?
— На самом деле, если хотят законсервировать станцию и потом восстановить — оставляют человека для охраны. Если не хотят — вывозят всех людей и станцию бросают на произвол судьбы. Ненцы это понимают, как и мы. За десять лет, которые я проработала на полярных станциях — не было восстановлено ни одной.
— То есть их количество по твоим приблизительным расчетам только в Диксоновском управлении сократилось более чем в два раза?
— Фактически да.
Про непогоду
Байка от метеорологов: идет «Сомов», принимает информацию от метеоролога, который сдает свою погоду в определенное время — сильный ветер, зима, но контролирующая и принимающая организация пишет в ответ — при таком сильном ветре не может быть такой видимости, проверьте информацию еще раз и исправьте ошибку.
Метеоролог, недолго думая, отвечает:
«Я все понимаю, но ветер сдул весь снег, а пролетающие мимо окна двухсотлитровые бочки с топливом видимости не ухудшают!»
Самый большой ветер при моем дежурстве был — 35 метров в секунду. У нас дом, в котором мы жили, ходил ходуном, у меня ложка в кружке, которая стояла на столе, дрожала как в поезде — тррррр…
У нас в такой ветер повырывало все короба, унесло флюгер, даже аппаратура не выдерживала такой непогоды, но и это был не предел для Севера.
— Но кроме сильного ветра, есть еще низкая температура?
— На Севере все думают — очень холодно, но при этом забывают о теплом течении Гольфстрим. Оно здесь далековато, но на Севере есть такая особенность: когда дует ветер с севера, у нас становится теплее. И наоборот, когда дует южный ветер, мы начинаем замерзать.
Летом происходит противоположная реакция. Самая минимальная температура зимой — 46-48 градусов, ниже не бывает. Но, если там есть ветер, а ветер есть всегда — начинается особенное веселье. На Диксоне у меня есть очки, к ним пристегивается маска, потому что без этой охраны — просто лопнет от мороза лицо. Руки отмораживаются на Севере — во вторую очередь.
— Одежда на Севере у метеорологов специальная?
— Нам выдали самую простую и дешевую одежду, как всегда, наверное пошитую специально для зэков. Потому что когда едешь на снегоходе — руки отмерзают и куртка продувается насквозь. Летом она вся промокает под дождем.
Лето
Диксон
Диксон — это туман и сплетни.
Я очень жалею, что застряла на Диксоне, лучше бы в это время работала на других полярных станциях. Я ждала попутный борт и должна была лететь на Челюскин, там находится военная часть, и я рассчитывала на военный вертолет. Но вертушек не было, и я задержалась и там же вышла замуж.
Позже мы встретились с однокурсником, он шел на «Сомове». Он — начальник на станции Голымянной на острове Среднем — это Северная земля, звал меня: «Поехали!» Но поездка не состоялась — весь штат на острове был забит людьми. Через какое-то время люди разбежались, потому что все приезжают в первый раз и думают, что будет круто, а когда осматриваются — понимают, что попадают в замкнутое пространство и покидать территорию станции ты не имеешь права: мало ли что с тобой случится и отвечать будет только начальник станции. Но это не надо ни одному начальнику, потому — табу и никто никуда не ходит.
…У нас на Диксоне за пять лет военная комиссия была только один раз — и в этот раз забрали только одного парня, который сказал: «Отстаньте от меня, я не хочу учиться в школе, я хочу идти служить в армию». И его отпустили. При этом он по национальности — ненец, у него фамилия ненецкая. Все остальные парни в армию идти не хотели, и их не брали никогда. Есть такая особенность в этом поселке.
На Диксоне ветра такие сильные бывают. Тридцать пять метров в секунду было тогда, когда у меня сына не было. И я жила в доме, который находился как раз в области «трубы» — ветра там дуют преимущественно с севера и с юга. И если в Норильске дома выстроены чаще всего как попало, то на Диксоне все подъезды в жилых домах ориентированы на западную сторону. И в моем доме выходило так, когда выходишь на улицу и открываешь дверь — держать ее нет смысла, все равно вырвет и унесет вместе с тобой, узкое же пространство, созданное и ограниченное близкостоящими домами, только усиливает ветра на Диксоне.
В такой день уже с сыном мы выходим на улицу, и, пока он спускается с крыльца и держится за перила — ничего не происходит, но только ему стоило сойти на землю с последней ступеньки, ноги его зависают в воздухе параллельно земле, одной рукой он держится за мою руку и в такой позе становится похожим на целлофановый пакетик, который треплется на ветру. Вес ребенка при этом уже был достаточно приличным — весил он 10–12 килограммов.
Второй случай был уже зимой, когда везла его на санках в детский сад. Везла быстро — бегом, поскольку надо было раздеть и сдать ребенка воспитательнице, и надо сразу возвращаться на вездеход. Делаю последние шаги до крыльца и тут понимаю, что санки на веревке болтаются как тот пакетик, а сына Валерки в санках уже нет.
То есть ветер перевернул санки и унес моего ребенка.
Я иду по направлению ветра на его поиски. К моему счастью, прямо за садиком стоял забор, который основательно припорошило снегом, и ребенок катится как перекати-поле в направлении этого забора. Катится и орет: «Мама!»… Я догнала его уже на каком-то сугробе, прижала к себе и снова понесла в садик.
Там действительно весело — на Диксоне — в смысле непогоды. Однажды выхожу на улицу из магазина, дверь открывается не по правилам — наружу. Дует южный ветер. Выхожу и вижу такую картину: крепкий дядька, килограммов под девяносто, за дверную ручку схватился, и его уже оторвало от земли. Я ему ору: «Брось ручку!» А он: «Так дверь же сломается!» «А если ты сломаешься, это ничего?!»
На Диксоне все просто — чуть щелку делаешь, и дверь просто вырывает вместе с тобой.
Не детский Север
Иметь ребенка на Крайнем Севере и болеть — это очень страшно. Я своего сына привезла на Север, когда ему исполнился год и восемь месяцев. И увезла с Севера в июле, через полтора года. Не хочу, чтобы он жил в условиях, где нет солнца, где нет фруктов, где нет возможности погулять в обычных условиях, после садика надо бежать домой, потому что постоянно холодно, потому что темно, потому что белые медведи ходят, потому что рядом с ним постоянно собаки бродячие с него ростом бегают…
— А были случаи нападения собак на людей на Диксоне?
— Я сама с острова, когда переехала на Диксон, собаки на меня кидались как на чужую, при этом я успевала их разбрасывать ногами.
— То есть, если я поеду вслед за тобой на Диксон — меня ждет та же самая стая?
— Теперь уже не ждет — собак кто-то из местных потравил: по поселку были раскиданы куски еды, и они умирали, поев эту еду. При этом погибла и часть домашних собак, которые гуляли со своими хозяевами, на поводках и в намордниках. Теперь по поселку валяются их черепа, обглоданные чайками, но собак было действительно неимоверно много. И когда эти псины проходили рядом с моим ребенком — мне было очень страшно. Я всегда останавливала сына: «Не надо гладить, они кусаются!» Пусть он лучше боится, чем живет в опасной неопределенности.
После той травли собак, естественно, стало меньше. Но прошло время и они стали снова плодиться, потому что как в поселке происходит собаководство? Кто-то заводит себе собаку, причем он заводит ее условно, она просто считается его собакой. И через какое-то время ты видишь, вот оно, новое поколение выросло — штук пятьдесят! Там-там-там и там… Они же от двух до десяти в одном помете плодятся. И сердобольные женщины выходят и кормят их. И таким образом появляется целая свора.
Но, если это твоя собака, она должна жить с тобой, но так не происходит. И вот эти псы, когда проходишь по улице, на тебя начинают бросаться. И становится реально страшно. У меня было оружие, и мне не раз приходилось из него стрелять. На меня местные орали — почему ты стреляешь в животных?! А что мне оставалось еще делать?
А когда у меня появился ребенок и какая-то собака на него неожиданно тявкала – ей было очень плохо, потому что ботинки у меня трекинговые, утяжеленные, а ноги длинные, достаточно было одного пинка.
— Суровый образ жизни.
— У собак весь Диксон поделен на территории, и все они живут в своем социуме, и если тебя сопровождает собака из какого-то другого района Диксона, на чужой территории ее обязательно кто-нибудь порвет. Подобные нарушения там очень строго караются. При этом, когда на Диксон приходит медведь — собаки моментально исчезают.
— Сколько теперь на Диксоне проживает людей?
— 500-600. При этом человек 200 — это военные.
— Что они делают там в таком количестве?
— Н-и-ч-е-г-о! Они, конечно, сильно выделяются на фоне местных. Приезжают преимущественно молодыми, получают приличные даже для Севера деньги — около шестидесяти тысяч рублей, но при этом я смотрю на некоторых из них и не понимаю — как они при такой комплекции умудряются сдавать нормативы!
Местный житель
Северный миф
— Ты рассказывала о зарплате…
— Оклад на полярной котельной в девять тысяч рублей, а у нас — метеорологов — оклад всего четыре тысячи восемьдесят, плюс сто процентов северной «полярки», при этом у нас же самый большой коэффициент — два-ноль, за счет того, что у нас остров. Без обработки мы получаем в лучшем случае северный максимум — двадцать тысяч рублей. Но мы год учимся по специальности, чтобы стать специалистами. На котельной же люди работают без образования, и заработок у них в два раза выше.
На Севере я поняла, что выбрала не ту профессию. Но списка высокооплачиваемых работ на станции просто не существует.
— Твоя должность на станциях?
— Я теперь метеоролог второй категории, по старой системе — это шестой разряд. Старший метеоролог — это седьмой разряд. И так далее — до 13–14-го разряда, это начальник УГМС, объединенной гидрометеостанции, в которую входит гидрология, аэрология, метеорология, радиометрия и проч.
Про романтику
На станции, когда сидишь и работаешь, видишь какой-нибудь кораблик в море на горизонте, если есть желание пообщаться, выходишь на 16-й канал — это зона действия до 16 километров. Дальше — на 17-18-м километре — наш разговор уже не услышат.
Это было на Стерлигове — стояла страшная жара, и последней моей жертвой было гидрографическое судно, и капитана звали Александр Геннадьевич.
На Стерлигова на станции мы затеяли ремонт, он длился очень долго, мы перекрасили 300 квадратов площади: стоял огромный двухэтажный дом. Начальник называл меня — нарушитель спокойствия. Я крашу на улице, смотрю на море — там кораблик идет. Подхожу к начальнику и говорю: «Кораблик! Может, поболтаем?» — «Может, и поболтаем». «Ну, я пойду пальну?» — «Ну, иди — пальни».
Я стреляю из ракетницы и сразу на 16-й канал — «проходящее судно полярной станции…» — ну, и как же моряки не отзовутся на женский голос?! Я спрашиваю: «А как вы называетесь?» Слышу — народ там в рубке собрался и ржет. Капитан отвечает: «Александр Геннадьевич, но для вас можно просто — Шура». Я говорю: «Ну, знаете, Александр Геннадьевич, Шура — это минимум по-детски!» Вся рубка взорвалась.
Александр Геннадьевич в конце концов признается: «Вы даже не догадываетесь, как мы хотим к вам в гости». На что отвечаю: «Вы даже не представляете, как мы хотим, чтобы вы к нам приехали!» А сама кошусь на своего начальника.
И задумали мы обмен — рыбу в обмен на фрукты-овощи.
Но у нас летом такой накат бывает, что к берегу просто так не подойти. А если даже подойти удастся, то не удастся выйти снова в море. Так оно и случилось.
И вот стоим мы с начальником на берегу — я с мешком рыбы, и баржа с матросами — по ту сторону наката. Друг на друга посмотрели, мешки показали и разошлись — мы пошли домой со своей рыбой, они поехали на корабль с овощами.
— Скажи, пожалуйста, взаимоотношения женщин и мужчин на полярных станциях — каким образом регулируются? Возникают ли конфликты и что вообще происходит?
— Макияж у меня был всегда. Мужики из-за того, что на станции есть женщина — всегда брились. Мы можем спокойно с мужчинами поговорить о чем угодно, хотя мужикам далеко за тридцать лет, но любопытство свойственно представителям обоих полов.
О случаях насилия на станциях я не слышала ни разу, поскольку это прежде всего уголовно наказуемое преступление.
— Скажи — по итогам десяти лет своих зимовок за Полярным кругом — тебе удалось заработать себе на последующую жизнь?
— Я сама заработала на ремонт своей квартиры. Это самое главное. Квартира у меня уже была. И если сильно захотеть, можно было заработать на новую квартиру за такой срок на Севере, но такой задачи я себе не ставила.