В Чеченской республике только закончились президентские выборы. Это была сложная, долгая командировка. Совершенно без сил я приехала в Пятигорск, чтобы улететь на следующий день из Минеральных Вод. Пятигорск – это такое особенное место, где после долгих месяцев в разрушенной войной Чечне журналисты приходили в себя. Привыкали к мирной жизни. К воде из крана. К тротуарам и дорогам. К жизни без выстрелов. К жизни без страха. Эти сутки между Чечней и домом многим были просто необходимы – чтобы вернуться в более-менее адекватном состоянии и не падать на землю от любого хлопка.
Для меня Кавминводы – это не просто мост между войной и миром. Это Лермонтов, гора «Кольцо», туманный Машук, у подножия которого была дуэль и где теперь памятник с грифонами. Я в таких местах поднимаюсь «на пол-аршина от земли». На войне я часто повторяла стихи Блока, лермонтовского «Мцыри» и 22 псалом, – мне кажется, они давали мне второе дыхание.
Я провела целый день на Машуке. Я была готова к возвращению в мирную жизнь. Но рано утром раздался звонок. И самолет улетел в Москву без меня, а я поехала в Беслан.
Дальше все – как в черно-белой кинохронике. Ни цветов, ни запахов. Между яркими и четкими отрывками – черные провалы. Я намеренно не читаю свои записи и статьи того периода. Пишу только о том, что помню и сейчас.
Площадь перед Домом культуры Беслана заполнена людьми. У женщин в глазах страх. Одна плачет – ее ругают: мол, не оплакивай, накликаешь беду. Она зажимает рот рукой. Плакать тоже боятся. Думать о плохом – боятся. Разговаривать с журналистами – боятся. И журналисты боятся подходить к людям. А что ты спросишь: «Как вы себя чувствуете? Вам страшно? Что вы думаете о происходящем?» Все вопросы – бессмысленны и отвратительны. Сижу на ступеньках ДК рядом с какими-то женщинами. Этот липкий, жуткий, отвратительный страх повсюду. До школы №1 – 300 метров? 400?
Выходит представитель властей, местный чиновник. Его роль сводится к сообщению информационных сводок журналистам. Он говорит – в школе 350 заложников. Создан оперативный штаб. Никаких требований террористы не выдвигают. Эту версию он будет продвигать еще сутки.
Но на вторые сутки вся площадь уже знает, что в школе не 350 человек. Родственники школьников собрались и посчитали. И сказали журналистам, что в школе – 1200 заложников. С этого дня властям больше не верили. «Они врут, – говорили друг другу и мне родственники. – Там не 350. Там 1200». Но штаб еще какое-то время не реагировал на показания родственников и продолжал сообщать про 350. Я до сих пор не понимаю, кому нужна была эта ложь.
Российская власть в начале 21 столетия приняла стратегию – никаких переговоров с террористами. Но эта стратегия слишком дорого стоила. Террористы передали записку с требованием переговоров. Они требовали прекращения войны в Чечне. Вывода войск. Освобождения задержанных боевиков.
Для переговоров требовали четырех человек: Аслаханова, Дзасохова, Зязикова и Рошаля. Но федеральный оперативный штаб не разрешил им идти на переговоры. Наличие политических требований у террористов подтвердил в суде единственный выживший боевик Нурпаша Кулаев, а четверо несостоявшихся переговорщиков в разное время говорили в интервью, что им не разрешили пойти в школу. Но официального подтверждения этой версии нет до сих пор: суд счел слова Кулаева неубедительными.
Мы ночевали в гостинице Беслана, в которой было обустроено всего несколько номеров, – в остальных не было даже кроватей. Но забито было все. Спали на полу, в коридоре. Каждый час кто-то вставал и шел узнавать новости. Сообщал остальным.
Так прошло две ночи. За это время со стороны школы раздавались выстрелы, там происходило что-то страшное, но никто еще не знал, что в первый же день боевики расстреляли крепких мужчин, которые могли оказать сопротивление. Никто еще не знал, что заложники стали пить мочу, чтобы не умереть от жажды. Но тяжелые предчувствия камнем лежали на сердце. Я помню это ощущение. Когда где-то в глубине души ты чувствуешь, что выхода уже нет.
Люди на площади стали вялыми. Теперь уже плакали многие. От усталости, от неизвестности, от жалости к детям.
Выстрелы и взрывы 3 сентября начались сразу, как по команде. Завыли женщины. Мы с коллегами бросились бежать к школе. Дорогу преградил местный ополченец, схватил меня за руку: «Там стреляют!» На скорости я вырвала руку, он не побежал следом, а пытался перехватить тех, кто бежал следом.
Я добежала до какого-то закрытого киоска, стоящего сразу за пятиэтажкой. Через дорогу я уже видела школу. Там шла ожесточенная стрельба. Рядом со мной стояли люди, много. Сначала стояли в полный рост. Потом, когда несколько пуль попало в киоск, стали пригибаться. Прятаться за этот кисок. Время остановилось. Я не помню, сколько это длилось. Следующая картина – в самой школе уже не стреляют. Стреляют где-то за школой. А со стороны школы ополченцы несут детей. Живых грузили в машины, и машины тут же отъезжали.
Я стою на газоне и смотрю на рослых, грязных ополченцев. На их лица. Здоровые кавказские мужики плачут. Несут детей и плачут. А боковым зрением улавливаю странное движение справа: люди расступаются. И я вижу – в ста метрах от меня, на освободившийся зеленый газон, ополченцы аккуратно складывают детские тела. Я помню девочку с длинными волосами и черной дырой на затылке. Худенькую, в одних трусиках. В спортзале, где держали заложников, было очень жарко. Дети снимали одежду. Эта девочка тоже очень хотела пить. Она так и не напилась перед смертью. Ей было лет 8. Она и сейчас у меня перед глазами.
Больше из того дня я не помню ничего. Только уже глубокий вечер, страшный ливень, как будто небеса разверзлись, и на землю вылилась вся скорбь мира. Я никогда не видела такого дождя. В нем было что-то ветхозаветное, – как во всем, что случилось в этот день. Как будто не было никогда любви в этом мире. Только боль, смерть и отчаяние.
Я отказывалась понимать то, что видела своими глазами.
Я понимала только, что если я останусь, мой рассудок не выдержит.
Мне разрешили уехать. Из редакции приехал коллега, который остался в Беслане. Утром, 4 сентября, я проезжала через центр города. Площадь была покрыта черными полиэтиленовыми мешками. Эти мешки лежали рядами. Между рядов ходили черные женщины. Приподнимали края полиэтилена, смотрели. Отходили. Кричали. Плакали. Падали. Это последняя картина тех ветхозаветных дней в моей голове.
Я приехала туда через сорок дней. Люди изменились. Стали как будто прозрачнее и светлее. Они теперь искали какие-то знаки. На поминках мне пересказывали сон известной в городе женщины, ее муж был директором школы №1 и умер от инфаркта еще до теракта. И его жене приснилось, что ТАМ тоже есть школа №1. И дети, погибшие в Беслане, теперь ходят учиться в ТУ школу. И ее муж там директор. Наверное, ее муж был очень хорошим человеком.
Мне рассказывали, как ошибались эксперты, и матери хоронили своих детей, а потом им сообщали, что их дети все еще в морге. И они хоронили их снова. Или передавали родным, уже похоронившим детей, оставшиеся фрагменты тел. Когда хоронили, то ливень, который начался 3 сентября, все еще шел. И земля расплывалась под ногами, и гробы долго не уходили в землю. Люди говорили, что земля не принимает гробы. Потому что тем, кто в них лежал, слишком рано было уходить в землю.
На сороковой день на новом большом кладбище, выросшем тут за несколько дней, выпустили в небо белых голубей. И вдруг с соседнего старого кладбища поднялась стая ворон и пыталась вытеснить голубей. Мы, сотни людей, стояли и смотрели вверх, как будто там сейчас решалось что-то важное. Белая стая и черная стая кружились над нашими головами. Это длилось несколько минут, и черная стая улетела, а белые голуби сели на свежие могилы.
Это кладбище назвали Городом ангелов.
Каждый раз, когда я приезжаю в Город ангелов, я чувствую себя в том ветхозаветном Беслане, маленьким, беспомощным человеком, раздавленным страшной стихией. Здесь всегда слезы. Здесь нельзя по-другому. Однажды сюда приехал мусульманин из Татарстана. Он снял обувь и прошел по кладбищу на коленях. Останавливаясь возле каждой могилы. Возле памятника спецназовцам «Альфы», погибшим в школе. Об этом рассказывала мне Сусанна Дудиева, руководитель комитета матерей Беслана. Ее это потрясло, потому что до сих пор она думала, что это кладбище – святое место только для матерей. А оказалось, что не только.
В первые сорок дней после трагедии во Владикавказе появились горячие головы, которые хотели мстить за Беслан. Призывали идти на соседнюю Ингушетию, потому что боевики пришли с той стороны. Колонна разгоряченных людей уже двинулась в сторону соседней республики, но их остановили. Убеждали, разговаривали. Владикавказ был наводнен военной техникой. Осетино-ингушский конфликт начала 90-х мог вспыхнуть с новой силой.
Я встретила в те дни в Беслане парня, у которого в школе погибли мать, родной брат и двухлетний племянник. Когда умирает человек, в его доме открывают ворота, чтобы все могли прийти проститься. И этот парень мне сказал: «Кому мстить? Зачем? Чтобы кто-то еще открыл ворота?»
Я не знаю точно, чья заслуга в том, что людей, обезумевших от горя, остановили. Что войны не случилось. Что число жертв бесланского теракта не выросло в десятки раз. Но я думаю, что это заслуга жителей Беслана. Матерей, отцов, братьев и сестер тех, кто погиб. Я не увидела в них ненависти. И не видела ее никогда потом. Это был уже другой, новозаветный, Беслан. Я преклоняюсь перед этими людьми. Моя душа всегда с ними.
Ольга Алленова, специальный корреспондент ИД «Коммерсант» для pravmir.ru