Бывает, что в момент горя люди ожесточаются. Это тяжелей всего видеть, тяжелей всего при этом присутствовать. Ты понимаешь, что человек не злой и не жестокий, просто он так переживает свое горе, выплескивает его на других в виде обвинений, агрессии. Одно дело, если абстрактно на каких-то начальников, на руководство, но очень тяжело наблюдать, когда это происходит внутри семьи.
Лариса Пыжьянова. Фото Тамары Амелиной
«Это вы его убили»
Была ситуация: у мужчины погибла дочь, жена в больнице. Он приехал с сыном, подростком. Я даже не помню, почему вдруг в разговоре он мне говорит: «У сына завтра должен был быть день рождения, теперь не будет». Я спрашиваю: «Как же не будет? Ваш сын жив, у него будет завтра день рождения». Он говорит: «Он завтра гроб с сестрой понесет. У него дня рождения не будет. У него его вообще не будет». Я повторяю: «Ваш сын жив». – «Он-то жив, а вот его сестра умерла». И вот в этом «он-то жив», причем мальчик стоит рядом, прозвучало такое ожесточение! Я понимаю, что это горе, что погибла любимая дочь, но так нельзя. Этот мальчик с чем дальше останется, с чем он жить будет?
И еще помню, как мама хотела сказать своему шестилетнему сыну: «Ты ж вчера злился на отца и говорил, лучше б его не было, а сегодня он погиб». Мы с ней долго говорили: «Зачем вы это хотите сказать?» – «А что, нельзя?» – «Ну как он дальше будет с этим жить? Он же вам поверит, что вот пожелал папе смерти, или не смерти, а просто чтоб его не было, – и папа умер. Дальше ему с этим как жить?»
Понятно, что люди не злые, что они любят своих детей, но когда человек уходит в свое горе так, что перестает видеть горе других, тут его надо остановить и вернуть в реальность.
Тоже была ситуация, когда упал самолет: приехала женщина, у которой там погиб муж, он сопровождал бабушку в полете. Муж любимый, долго жили вместе, детей у них нет. И приехал младший брат мужа. Когда подходишь к семье, сразу видно, что сейчас между ними происходит. Там был жесткий конфликт, причем, с ее стороны – она на него не смотрит, у нее ненависть к этому парню. А парень какой-то виноватый, забитый. И потом уже по разговору я понимаю, что с бабушкой должен был лететь этот младший сын, сопровождать ее. А буквально перед отлетом его собственный отец не пустил, сказал: «Нет, ты не полетишь». Тогда старший сказал: «Бабушка одна не должна лететь, я полечу вместе с ней». И теперь жена погибшего винит младшего брата, винит его отца: «Это вы его убили. Ты не полетел, и папочка твой не полетел, а вот он полетел и погиб».
Я чувствую, что прямо здесь примирения не случится, и, может, вообще никогда не случится, если она отсюда с этой ненавистью уедет – она с этим и останется. Уже закончили опознание, мы с ними сидим в зале, причем она – с одной стороны, парень – с другой, ждем, когда приедет автобус забрать людей в гостиницу. А в зале лежит стопка фотографий, вещи сфотографированы, чтобы люди могли находить их, опознавать. И женщина говорит: «Нам когда вещи отдадут?» Я говорю: «Следственные действия закончатся, тогда вещи будут раздавать. А у вас там что?» Она: «Мне не нужны никакие вещи, у него фотоаппарат был. Мне бы карточку, там все наши фотографии, он не успел сбросить последние, они только там». Я бегу, прошу: «Фотоаппарат такой есть?» Говорят: «Нет, фотоаппарат только один и другой марки совсем. А чей?» Я называю фамилию, мы смотрим схему. «Нет, – говорят, – Погибший лежал здесь, а фотоаппарат – вообще в другом секторе. Нет, не его». Говорю: «Давайте посмотрим? Ну, что стоит достать карточку и вставить в компьютер?» Я привожу туда эту женщину, достают карточку, вставляют – это ее. Она просто перепутала марку фотоаппарата.
Человек внезапно просто поменялся на глазах. Та маска ожесточения, озлобления, которая на ней была, слетела в момент. У нее полились слезы, она благодарила следователя, благодарила меня. И мы возвращаемся назад в зал, а там тоже стояли компьютеры, чтоб люди тоже могли на них смотреть фотографии вещей, которые с места аварии сфотографированы. И она говорит брату: «Смотри, целая карточка». Они вставляют ее в ноутбук, садятся голова к голове и начинают смотреть фотографии. Я понимаю, что они друг к другу вернулись, может быть, не как кровные, но как родственники. В такие моменты говоришь: «Слава Тебе, Господи, что вот так…»
Фото: EPA
Надо быть к себе очень внимательным
Еще про ожесточение: все равно мы в горе не становимся какими-то принципиально другими. Мы проявляем то, с чем мы жили, что в нас созревало, росло, как мы реагировали, ведь никто не проживает свою жизнь безоблачно, а потом – раз, на него какое-то чудовищное горе сваливается. В той или иной степени, мы сталкиваемся с какими-то переживаниями, с какими-то потерями, расставаниями. Пусть это не смерть, но это разлуки, ссоры.
Вообще в обычной повседневной жизни надо быть внимательным к своим поступкам, реакциям. Потому что как мы реагируем на какие-то мелочи, мы точно так же будем реагировать на что-то большее, только с большей силой. И если быть к себе внимательным, можно понять, что когда мне плохо, то я это «плохо» разбрасываю по сторонам и делаю еще кому-то плохо. Есть же такое, что мне плохо, и, значит, другим должно быть так же, а почему это им хорошо? И когда у меня горе, я и другому скажу что-нибудь такое, чтоб ему тоже стало плохо.
Это то, что необходимо в себе отследить, вовремя понять и пресечь, потому что если свое горе нести вовне и разбрасывать, оно от этого меньше не станет. В какой-то момент может показаться, что мне сейчас вдруг легче станет, на самом деле – нет.
Если обрушивать на других людей свое горе в виде агрессии, в виде обиды, в виде чего-то разрушительного – вокруг тебя будут руины, ты разрушишь всех вокруг себя этим.
Если душа великая
Я по первому образованию учитель биологии и химии, а психолог – это у меня уже второе высшее образование. Я была совсем молодая, только закончила институт и работала в сельской школе по распределению. И у нас погиб учитель химии. Замечательный педагог и человек, и жена у него тоже учитель по литературе. Трое детей, чудесная семья.
Осенью убирали свою картошку на участках, и учитель попросил бывшего ученика забрать мешки. Грузили эти мешки в темноте, парень за рулем не заметил сзади своего учителя и насмерть задавил. Гроб стоял в доме, так принято в деревнях, все прощались с ним, приходили ученики, мы стояли. И вот его жена сидела, плакала у гроба, а потом в какой-то момент подняла голову и спросила про этого парня: «Он там дома, плачет. Пусть он ко мне придет, мы поговорим с ним. Нам же обоим так тяжело…» И я поразилась тогда: «Боже мой, какая у человека душа…»
Когда к нам приходит горе, мы перед ним стоим с тем багажом, который за всю жизнь получили, и встречаем его с теми силами, которые накопили.
Фото: Sputnik / Константин Чалабов
Уничтожить в себе ненависть
Бывают противоположные ситуации, они очень тяжело поражают. Тоже была авиакатастрофа, прощание было в храме, причем получилось так, что из членов экипажа там никого не было. И в какой-то момент ко мне подбегает женщина и говорит: «А экипаж что, тоже здесь стоит?» Я отвечаю: «Нет». – «Что, испугались, не поставили? Я их всех по фамилиям знаю. Я сейчас пройду посмотрю, если они здесь – мы их повышвыриваем». Причем это не близкая родственница, не мать, не жена, не сестра.
А я говорю: «У погибшей стюардессы тоже родители и муж был, они недавно поженились. В каком они состоянии? У родных экипажа тоже горе, за что ж им такое?» Это такие моменты ожесточения, дай Бог их в себе вовремя отследить и остановить, потому что это страшно. Разрушишь все и не заметишь.
Нужно просить о помощи, потому что когда ты не можешь справиться с тем, что внутри тебя происходит, если ты разрешил злу войти, и оно там начинает жить, а еще, не дай Бог, если ты ему разрешаешь идти дальше на других людей – вот зло и победило.
Что говорить нельзя никогда
Все мы очень разные, у всех свой опыт, свои переживания, свое осмысление. Мы говорим одно слово – «любовь», а у каждого с этим словом связано совершенно разное, абсолютно разное. И ровно так же и горе тоже каждый по-своему переживает и чувствует.
Нельзя говорить слова, которые идут не от души.
Если не знаешь, что сказать, лучше вообще ничего не говорить, чем говорить банальные вещи: «Ну, такая его судьба». «А что ты можешь сделать? Уже ничего не сделаешь. Все умирают». «Его время пришло».
Когда умерла моя мама, ей было 79 лет, возраст достойный, дай Бог нам дожить. Я оформляла какие-то документы, что-то я забыла отксерить, и сотрудница этого учреждения – раз, сама все сделала, что-то отксерокопировала, принесла. Я уже не помню ни лиц этих людей, ни их имен, но у меня осталась большая благодарность в душе. Человек что-то тебе делает не потому, что он благодарности от тебя ждет, а потому что он понимает, что тебе плохо, и тебе необходима помощь. Ведь могли бы сказать: «У вас нет этой бумажки, сделайте ксерокопию и приходите». Такие мелочи вроде бы, кажется, что ты их не замечаешь. Нет, замечаешь и помнишь.
Потом я зашла в другой кабинет, и там сидит знакомая девочка. И так спокойно мне говорит: «Мама умерла? Ну что, конечно, возраст такой, время ее пришло – и умерла». Я виду не подала и ничего ей, естественно, не сказала. Но это очень царапнуло. Хотя слова, вроде, стандартные, но когда это по отношению к твоим близким – это чудовищно звучит. «Время его пришло». Да, может, и так, конечно, но слышать об этом тому, кто только что потерял любимого человека, неважно, сколько ему лет, невозможно. Это человек, с которым ты живешь, и тебе кажется, что будешь с ним жить вечно, и вдруг какое-то «время пришло».
Не надо говорить каких-то банальностей, просто чтобы сказать. Не знаешь, что сказать – помолчи или скажи правду: «Я не знаю, что я могу тебе сейчас сказать. Может, я могу что-то сделать для тебя? Что мне для тебя сделать, чтобы тебе стало легче и лучше? Может, посижу рядом, подержу тебя за руку. Что мне сделать для тебя?»
«Вы рыдаете, но вы о своем плачете»
На самом деле, все равно каждый плачет о своем. Это правда, это так и есть. Вопрос, помогают ли рыдающие рядом? Я однажды смотрела про разбившийся самолет и плакала. Я живой человек со своими историями, со всем своим пережитым, просто обычный человек, и я была обычным зрителем, обычным читателем интернета. Когда я поехала в Питер и начала работать, я там не плакала, потому что очень хорошо понимаю: человеку не нужен рядом второй рыдающий.
По крайней мере, специалист в форме точно не должен быть рыдающим рядом. Тогда что, тебя утешать начинать? Когда кто-то рядом плачет, хочется же как-то тоже утешить.
А тому человеку самому нужны силы. Ему хочется, чтобы ему кто-то эти силы дал, чтобы рядом был сильный, что-то говорил, объяснял, поддерживал, рассказывал, как вообще можно дальше жить, как можно с этим справляться. И поэтому ты надеваешь форму – и находишься в совершенно другом душевном состоянии, начинаешь с людьми говорить. А плакать – нет.
mchs.gov.ru
Бывали, конечно, моменты, когда на чрезвычайных ситуациях слезы вылетали. Когда разбился ярославский самолет, например. Тогда возможность немножко поспать выдалась только через двое с лишним суток работы, нас привезли в гостиницу, я сняла форму, прилегла, спать-то осталось часа два. Я включила телевизор и увидела как раз репортаж с минского стадиона: белорусская команда едет по кругу и забивает гол в свои ворота, и там портреты этих погибших ребят. И меня тогда, собственно, и накрыло осознание, что мы только что двое с половиной суток опознавали именно их – вот они, лица, этих еще недавно живых ребят. Но потом опять надеваешь форму, опять идешь и работаешь, опять ты, собственно говоря, боец.
А когда люди приносят цветы, плачут… Не знаю, меня трогают такие моменты, потому что это говорит про то, что у них живая душа. Как бы ни говорили, что люди озлобленные, равнодушные, да неправда это, нет. Мы можем быть какие-то замотанные, в своих проблемах, в каких-то непонятных, ненужных, неправильных мыслях и переживаниях не о том, о чем надо. Но люди действительно могут плакать о чужом горе. Да, понятно, что у них свои воспоминания, они плачут о своих когда-то умерших близких, но они плачут и о десятимесячной девочке Дарине, и о других погибших в той авиакатастрофе людях.
Беседовала Амелина Тамара