С 15 ноября по 18 ноября в ходе Отечественной войны 1812 г. между Русской армией и «Великой армией» Наполеона произошла череда ожесточенных боев под Красным – уездным городом Смоленской губернии.
Мы долго молча отступали…
В июне 1812-го Наполеон рассчитывал порознь разбить две русские армии, не углубляясь далеко на Восток. Он не сомневался, что после такого разгрома аристократия, гвардия не оставит на троне Александра Первого – и следующий царь неминуемо станет сателлитом Франции. То есть, французы стремились к генеральному сражению. Ещё весной в Петербурге обсуждали план будущей войны – и Александр принял концепцию военного министра Барклая де Толли: «продлить войну по возможности», «при отступлении нашем всегда оставлять за собою опустошённый край». Отступать, обороняться! Более авантюрный план военного советника К.Фуля предполагал отступление до города Дриссы (ныне – Верхнедвинск в белорусской Витебской области). А там – генеральное сражение. Первая армия принимает удар, вторая – атакует французов с тыла. Слабость этого плана – в недооценке наполеоновской дальновидности. Ведь Бонапарт ни одну русскую армию не оставлял без внимания. Он сразу выдвинул корпус Даву между войсками Барклая и Багратиона… К тому же, Дрисса была неудобным укреплением для громадной армии – и Барклай сразу это увидел.
Худ. В.А.Тропинин. Портрет П.И.Багратиона
Багратион был вынужден подчиняться Барклаю как военному министру. Пожалуй, никогда в истории русской армии подчинённый не относился к командующему с таким презрением. «Подлец, мерзавец, тварь Барклай», — так ласково называл военного министра любимый ученик Суворова.
Фортуна отвернулась от Багратиона: в то время император относился к нему с предубеждением, все спорные ситуации он трактовал не в пользу самого популярного генерала русской армии. Любимая сестра Александра – великая княгиня Екатерина Павловна – и до, и после замужества была влюблена в Багратиона (кстати, её муж – принц Ольденбургский – уйдёт из жизни почти одновременно с Багратионом). Государя это раздражало. Грузинского князя, у которого в Петербурге было немало поклонников, но не меньше и врагов, отдалили от двора. Но, конечно, одним этим всего не объяснишь… Император писал Екатерине Павловне: «Убеждение заставило меня назначить Барклая командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это убеждение ещё более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за собой наши неудачи, то я счёл его менее чем когда-либо способным командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его менее плохим, чем тот, в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия». Приговор строгий и несправедливый. Между тем, в Европе мало кто сомневался, что лучшим русским полководцем является именно Багратион. После Прейсиш-Эйлау многие зауважали ещё и Бенигсена, но о Багратионе Европа помнила с 1799 года. Он сражался под командованием Суворова в непобедимой русской армии XVIII века. Он был героем неудачной для антинаполеоновской коалиции европейской кампании 1805 года: прикрывал отступление русской армии. «Лечь всем, но задержать Бонапарта!», — такой приказ исполнил Багратион с шеститысячным корпусом храбрецов. Сражаться пришлось против почти тридцатитысячной армии. Но Багратион продержался, а потом прорвал окружение и присоединился к армии Кутузова. Да не просто присоединился, а по-суворовски: привёл с собой пленных и трофеи. Блестящий триумф!
Багратион олицетворял главное оружие русской армии – прорывную мощь смелого штыкового удара. Он не мог привыкнуть к поражениям, не желал мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Подчас он позволял себе шапкозакидательские настроения – возможно, в педагогических целях, чтобы офицеры не боялись французов, чтобы не действовал тот самый удавий гипноз завоевателей.
Худ. Д.Доу. М.Б.Барклай-де-Толли
Сила Барклая – в умении осторожно и смиренно нести крест оборонительной войны против превосходящих сил противника. Слабость – в том, что он не верил в то, что русская армия способна биться с полчищами Наполеона на равных. Барклай не сомневался: в генеральном сражении Наполеон оставит Россию без армии, а это – позорный финал войны. Слабость Багратиона была в том, что он упрямо отвергал план оборонительной войны, противился ему, не подчинялся дисциплине. А сила – в той победоносной уверенности, которую князь вселял и в солдат.
Представим себе логику Багратиона… Русским ли бояться генеральных сражений? Князь Пётр Иванович хорошенько помнил Итальянскую кампанию 1799-го, когда Суворов за три месяца выполнил боевую задачу, в трёх генеральных сражениях разгромив французские армии. Это – его молодость, его слава. Разве русские тогда уклонялись от битв? И это – в далёкой Италии. А на Родине, где каждый холм нам в подмогу, из-за немца Барклая русские войска отступают, отдавая врагу губернии и города. Смоленск – ключ к Москве. Отступим – и подпустим врага к воротам Белокаменной. В этой ситуации Багратион не мог не увидеть предательства, преступного попустительства врагу. План «скифской войны» и на бумаге был ему противен, а уж в реальности, когда французы устраивали конюшни в русских храмах…
Подчас мы воспринимаем Багратиона как лихого рубаку. Таким его видали на поле боя, в дыму и крови. При этом он не был деспотичен, и в искусстве управления людьми проявил немало тонкой проницательности. Приведу оценку А.П.Ермолова – первого интеллектуала армии: «Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей… Подчинённый награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчинённый не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный… Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности…
Нравом кроток, несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния». Как далека эта характеристика от образа неотёсанного вояки.
Багратион в тогдашней армии возглавлял «русскую партию». Да, он не был великороссом. И по происхождению, и по наружности – истинный грузин. Но – православный, но – подданный русского царя. Когда Суворов говорил «Мы русские, какой восторг! Орлы русские облетели орлов французских», — он имел в виду и Багратиона. Патриоты признавали Багратиона своим вождём, видели в нём спасителя Отечества, который избавит Русь от корсиканского чудовища. Восторг поклонников подхлёстывал генерала, который пошёл на прямой конфликт с военным министром, хотя осознавал, что разлад между полководцами для армии пострашнее французских пушек.
В чём превосходство Наполеона перед другими полководцами того времени? Не только в революционной дерзости, не только в том, что он без колебаний раздувал мировые пожары – хотя, увы, инициативность агрессора гипнотически действует на консервативных политиков.
Наполеон искусно создавал численное превосходство на пунктах атаки. Действовал быстро, перегонял противника. Суворов знал, что залог победы – это «три воинские искусства: быстрота, глазомер, натиск». Ни один из учеников Суворова не овладел этим искусством в должной мере. После смерти Екатерины в армии торжествовал консерватизм, великие прозрения Румянцева и Суворова не получили развития. Скорее, французы «усыновили» воинское искусство екатерининских полководцев – правда, они никогда в этом не признавались, а к некоторым новациям и впрямь пришли вполне самостоятельно. В сражении с Наполеоном любой генерал выглядел неповоротливым ретроградом. В стойкости, в отваге, в готовности умереть возле своих орудий русские войска и полководцы французам не уступали. В физической силе – превосходили. Никакая пехота в мире не могла выдержать силу русского штыкового удара. Никогда не уступала французам и русская артиллерия – надёжная, неутомимая. Армия Наполеона не была однородной. Из подконтрольной ему Европы он выжал все людские ресурсы – и, кроме проверенных в боях французов, в поход устремилась необстрелянная молодёжь, а ещё – немцы, которые не были готовы до последней капли крови драться за «великого человека». Другое дело – поляки, они и в 1799-м, заодно с французами, отчаянно сражались против русских и австрийцев. «Спор славян» не был разрешён. Но и здесь лучшие ожидания не оправдывались: французам удалось завербовать несколько меньше поляков, чем рассчитывал Наполеон.
В первый месяц войны Наполеону удалось создать численное преимущество по двум направлениям, по которым его войска преследовали две русские армии.
Защита Смоленска. Хромолитография А.Сафонова
Русские искусно маневрировали, уклоняясь от большой схватки с превосходящими силами противника. Армия Багратиона героически отразила атаки корпуса маршала Даву под Салтановкой, где сражался корпус Раевского, а французы потеряли почти вдвое больше русских. У Барклая отличился арьергард генерала Остермана-Толстого, задержавшего французов в боях при Островно. Это там, в тихом белорусском местечке, граф Остерман-Толстой на вопрос офицеров, попавших под обстрел французской артиллерии – «Что делать?» ответил: «Ничего. Стоять и умирать». И стояли. И не только умирали, но и противника истребляли и брали в плен. В итоге запланированная Наполеоном битва под Витебском не состоялась, а две русские армии объединились под Смоленском.
Ф.Н.Глинка вспоминал: «Солдаты наши желали, просили боя! Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов! пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему: вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами, «прежде мы были так! (т. е. корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены) теперь мы, — говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, — вот так! так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» — Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертою рукою и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере, очень по-солдатски и весьма у места. Мудрая воздержность Барклая-де-Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, — война завлекательная».
Худ. П.Гесс. Подвиг генерала Неверовского под Красным
Смоленская операция началась с битвы под Красным, где покрыла себя славой дивизия Неверовского, насмерть стоявшая против Мюрата и Нея. Дальше наступила очередь корпуса Раевского… Он защищал славный смоленский Кремль. Багратион писал ему: «Друг мой! Я не иду, а бегу! Желал бы иметь крылья, чтобы соединиться с тобой…». Раевскому нужно было выстоять до прихода основных сил. И снова – беспримерная стойкость. Барклай, вопреки настояниям Багратиона, не решился бросить на защиту Смоленска большую часть армии. Барклай устоял и перед требованиями великого князя Константина Павловича, и перед мнением Л.Беннигсена. Никакого контрнаступления. Только оборона, временное удержание позиций и ретирады…
Город героически защищали корпус Дохтурова и дивизия Коновницына, сменившие воинов Раевского, а ещё – ополченцы, набранные по всем городам губернии. В Смоленске и Дорогобуже их было около 12-ти тысяч. Не все из них были молоды и здоровы, многие были вооружены только молитвой. Но со смоленского ополчения началась народная, подлинно Отечественная война. Барклай дал приказ к отступлению по Московской дороге. Герои из корпуса Дохтурова, сражавшиеся в Смоленске, уже, по существу, не бились за Смоленск, а прикрывали отступление армии. Жаркое лето слилось с пламенем битвы. Пятнадцатитысячный город лежал в руинах пожарищ.
Н.Н.Раевский - копия с портрета Д.Доу
Незадолго до битвы в Смоленск свозили раненых из-под Могилёва и Витебска. Их оставили в горящем Смоленске. Войска Дохтурова, отступая, помогали им, чем могли, но тысячи раненых погибли в пламени и пепле, немногим оказали помощь во время оккупации. Такой страшной ценой были сохранены главные силы. Но их бездействие вызывало проклятия.
Багратион метался. Он намеревался даже броситься в бой с одной своей армией – но в таком случае у Наполеона было бы пятикратное численное превосходство… В ярости он писал в Петербург, Аракчееву: «Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удерживал их с 15 тысячами больше 35 часов и бил их, но он (Барклай, кто же ещё, — прим.) не хотел оставаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря великая, неправда». Он, если и преувеличивал, то самую малость: французам дорого стоили схватки с войсками Раевского, Неверовского и Дохтурова.
Французы заняли древний город на Днепре. Победителю в какой-то момент показалось, что в воронку смоленского сражения втянута едва ли не вся русская армия. Вот она, победа Наполеона, вот второй Аустерлиц! Но – нет, армия Барклая ещё существовала, только помрачнели лица старых русских солдат.
Атаман Платов гневно бросил Барклаю: «Как видите, я в плаще. Мне стыдно носить русский мундир!». Вихорь-атаман совершал невозможное на стенах Измаила, был неустрашим в боях и к ретирадам не привык. Как и все «суворовцы», Матвей Платов Барклая ненавидел. С каким удовольствием он рассёк бы этого шотландца шашкой… Багратион, всё ещё веривший, что государь передаст ему командование, писал Аракчееву: «Ваш министр, может, хорош по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу нашего Отечества…».
Почему Наполеон не остался в Смоленске? Почему не создал вокруг Смоленска тыловую базу для кампании 1813-го, которую можно было посвятить походам на две столицы Российской империи? Если бы французам удалось сделать Смоленск центром притяжения новых сил и ресурсов – лошадей, фуража, оружия – русские козыри стали бы не в счёт… Петербург от такой перспективы содрогнулся бы. И, скорее всего, партия мира склонила бы императора Александра к компромиссному, проигрышному для России договору с Наполеоном. Конечно, и этот план авантюристичен: императору пришлось бы провести, как минимум, полтора года за тысячи километров от Парижа. Это противоречило характеру стремительного полководца, да и опасность потерять Европу он не сбрасывал со счетов. Конечно, он понимал, что, отдаляясь от западной границы, рискует всё сильнее. В Великой армии всё неумолимее проявлялась нехватка лощадей, Наполеон уже не мог перебросить к Москве всю свою артиллерию. И всё-таки перевешивало желание покончить с русской армией до зимы. К тому же, Наполеон считал, что смоленское поражение подкосило боеспособность русских войск, и надеялся на моральный надлом в армиях Барклая и Багратиона, а ещё – на панику в Петербурге.
После Смоленска отступление русской армии нельзя было объяснить тактическими расчётами. Французам открыли путь к Москве – а, значит, именно уклонение от генерального сражения было задачей Барклая на всю кампанию. По логике Барклая, Смоленск не стал катастрофой: урон французам нанесён, проблемы со снабжением Великой армии гарантированы. Русская армия тоже несла потери, но, по логике барклаевской оборонительной войны, она выполнила главную задачу: избежала крупномасштабной битвы и сохранила боеспособность.
Как остроумно постановил академик Е.В.Тарле, Барклай и Кутузов не желали генерального сражения, потому что Наполеон к нему рьяно стремился…
Худ. П.Гесс. Сражение при Смоленске
Словом, после Смоленска никто не ликовал, война перешла в стадию тупика. Французские военачальники растерялись в огромной, почти безлюдной стране, в которой земля горит под ногами, в которой пылают амбары и магазейны, и звучит, как эхо: «Не доставайся злодею!».
Во многих в те дни поколебалась вера в победу, но лишь поколебалась, не более. Снова обратимся к свидетельству Фёдора Глинки:
«Одни только церкви во все часы дня и ночи стояли отворены и полны народом, который молился, плакал и вооружался. Около этого времени сделалось известным ответное письмо митрополита Платона императору Александру. Копии с него долго ходили по рукам. Любопытно заметить, что первосвященник наш, проникнутый, без сомнения, вдохновением свыше, почти предрек судьбу Наполеона и полчищ его еще прежде переход неприятельского за Днепр. Он писал: «Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот фараон погрязнет здесь с полчищем своим, яко в Чермном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку: реку крови человеческой!»
А вот вам легенда про человеческую опрометчивость: когда французы заняли Смоленск, Наполеон бросил шпагу на стол и провозгласил: «Кампания 1812 года закончена!».
Читайте также: