Участников «контрреволюционного заговора» держали сначала в Сером доме, что на улице Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал отец Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.
Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку. «А он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал отец Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились». Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. «Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси». И на следующий день Федю Репринцева арестовали.
А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало.
«К дверной щели снизу припадешь, подышишь немножко — и так все по очереди». Один раз так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.
Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза, изнурительная вереница одних и тех же вопросов: «Кем был вовлечен?», «Следствие располагает данными… дайте об этом правдивые показания», «Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность», «Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?», «Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?», «Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?»
На бумаге, в протоколах допросов, все это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского — пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.
«Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!»
«Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил».
Была у отца Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого. «Меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: “А! Колдуешь!” И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. “Что, издеваешься?” Опять — бац в зубы».
«У меня ведь все кости переломаны», — пожаловался один раз батюшка.
Требовали от него на допросах подписать бумагу. «Подробно содержания не помню, но смысл уловил: “От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!”
“Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу”.
Сразу мне — бац! — в морду. Опять: “Подпишешь, фашистская сволочь?”
“Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?”
Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?»
Некоторым своим духовным чадам батюшка рассказывал, что его приговорили к расстрелу вместе с главными участниками «церковно-монархической организации».
«Повели нас на расстрел: отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: “Главное — верь в Бога! Павлуша! Бог был, есть и будет! Его не расстреляешь!”»
Эти последние слова своего духовного наставника иеромонаха Николая (Воропанова) отец Павел запомнил на всю жизнь…
«Да какие же светлые, чистые люди были! Аух, теперя нету…»