Бой под Плевной за зеленые горы

Источник: РУССКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

С тех пор, как после нескольких попыток взять прямым штурмом сильно укрепленные позиции турок возле Плевны, — было решено вести осаду их,— русские старались окружить плевненские позиции настолько крепко со всех сторон, чтобы ни войска Османа — паши не могли прорваться из Плевны и никакой другой турецкий отряд не мог бы пробиться к ним на помощь.

Много было нужно времени на то, чтобы этого достигнуть. Русские подавались мало-помалу вперед и все плотнее стягивались вокруг Османа. Постепенно наши войска занимали новые высоты, окружающие сильно укрепленную Плевну, и строили на этих высотах земляные укрепления. К половине октября месяца оставались только два таких места, где турки могли бы легче прорваться через линию русских войск; одно — на запад от Плевны, на дороге в Софию; другое — на юг, правее Ловчинской дороги, через Зеленые горы.

Но 12 октября гвардейские войска под начальством генерала Гурко взяли укрепления на Софийской дороге — Горный Дубняк, а вслед за тем, 16-го, взяли Телиш, заняли Дольный Дубняк, который лежит всего в 7 верстах от Плевны и подвинулись дальше к городу еще версты на две.

Оставались одни Зеленые горы. Занять их было важно еще и потому, что горы эти самые высокие около Плевны и с их вершины можно было легко обстреливать другие плевненские укрепления.

Через город Плевну протекает на север речка Тученица. Перед городом она бежит в глубоком овраге с крутыми берегами. Левый берег высоко поднимается над Тученицею и значительно выше правого. Эти — то левые горы и зовутся Зелеными горам. Против них, на правом берегу речки, идут радищевские высоты, которые значительно выше Зеленых гор.

Места по Тученицкому оврагу между Зелеными и Радищевскими горами чрезвычайно красивы в особенности, если взять от деревни Брестовец. Тученица вьется, как змейка, по узкому глубокому ущелью. Над нею висят крутые, скалистые серые берега, заросшие зеленью. Зеленые горы круто, несколькими гребнями, идут от самой речки высоко-высоко, и почти сплошь покрыты виноградниками и дубняком. Между роскошною зеленью виноградников пролегает Ловчинское шоссе. На самом верхнем гребне Зеленых гор, недалеко от дер. Кришина, поставлен турецкий Кришинский редут; от него к Ловчинскому шоссе Зеленые горы спускаются тремя гребнями, на которых турки тоже сделали земляные укрепления, и кругом них нарыли траншей, наделали завалов.

Занять первый гребень Зеленых гор и укрепиться на нем приказано было командиру 16-й пехотной дивизии генерал лейтенанту Скобелеву 2, который командовал войсками на нашем левом фланге и занимал левый берег Тученицы по Ловчинскому шоссе.

Еще раньше этого генерал Скобелев уже подвинулся немного к Зеленым горам; в ночь с 23 на 24 октября он подвинул войска влево от Брестовца и занял выгодную позицию, где устроил укрепления, поставили батареи. Утром 24-го, он, к удивлению турок, открыл по ним огонь из пушек и вскоре наши охотники бросились на ближайшие турецкие траншеи, ворвались в них и перерубили турок_; которые мешали нам своими выстрелами, и тем, что были на дороге к Зеленым горам.

Как только было получено генералом Скобелевым приказание занять Зеленые горы, он сейчас же сделал все нужные распоряжения, чтобы приготовиться к этому трудному делу. Как нельзя более понимал он, что нужно сделать. Зеленые горы были ему знакомы, как вряд ли кому другому. С самого начала наших сражений под Плевной ему приходилось быть на левом фланге, у Ловчанского шоссе. Три с половиною месяца Зеленые горы были постоянно перед его глазами, Наконец, 30 и 31 августа он быт уже на этих знаменитых горах; в те достопамятные дни здесь, среди виноградников, по балкам, на гребнях кипели страшные бои. Скобелеские войска жестоко бились, целых два дня и ночь бессменно, за Зеленые горы; облили их своею честною, геройскою кровью, усыпали своими телами их высоты — как в то время_; когда брали турецкие редуты, так и тогда, когда их отдавали назад огромным силам насевших на них турок. Турки отлично знали цену Зеленым горам, и направили на них тогда все свои свободные войска, чтобы отбить обратно.

Фото: slavs.org.ua

И вот, опять Скобелев перед Зелеными горами, накануне их занятия. Он знает их отлично; в его руках опять владимирцы, суздальцы. Но целых две трети из бывших героев уже нет на лицо: они или легли костьми на Зеленых горах, или далеко рассыпались калечными по разным госпиталям и больницам. Теперь его дивизия была пополнена новым, молодым народом, еще не окрещенным огнем войны. Для них в этом первом серьезном деле предстояло показать, что русский молодой солдат, в руках опытного, бывалого начальника, сумеет постоять за себя и за другую часть своей родины.

За последние дни перед 28 октября на горы с вечера обыкновенно ложился густой туман и прятал совершенно все высоты до самого утра. Такого же тумана ждали и сегодня. Было решено: подкрасться по туману к туркам, атаковать их, прогнать с гребня и сейчас же окопаться.

В дело были назначены: Владимирский полк, 9-й стрелковый батальон, три роты сапер. 1-я и 2-я стрелковые роты ярославцев, четыре картечницы и две сотни донцов 9-го полка. Начальником отряда назначен был полковник гвардейского саперного батальона Мельницкий.

Среда 28 октября, по-видимому, ничем особенным не отличалась от предыдущих обыкновенных дней скучной осады. С ырость , холод. Где-то лениво, редко перестреливаются. В Брестовце, как обыкновенно, в известные часы играет музыка. Солдатские голоса надрываются от скуки в хоровых песнях.

Но все это только могло казаться со стороны.

На самом деле с самого утра уже пошли хлопоты и сборы в назначенных в дело частях. Солдатский боевой дом не велик, а все-таки нужно собраться: оно и для дела поспокойней, да и для себя все же развлечение, —лишние мысли не лезут в голову, перед неизвестным боем, если человек в занятии.

Первое дело, конечно — ружье протирает, осматривает его служба, пробует замок — хорошо ли выбрасывает назад пустую гильзу, — и чистенькое, готовое ставит на место. Пошли получать патроны; и непременно аккуратно осмотрят и пересчитают пачки. Потом — башлык для запасных патронов, котелок для воды, мешочек с сухарями, выданными на два дня; и с фунтовой порцией мяса. «Соли бы взять», приходит на мысль заботливому солдатику. Ложка и трубка непременно взяты, если только не затерялись раньше, а то так надо напомнить земляку: «Смотри, трубку-то взял ли? Как бы потом обоим нам не остаться без неё». Откуда-то достались платочек или тряпочка, свернулись аккуратно и тщательно прячутся в карман. Зачем они — об том не говорят: на случай перевязаться, если ранят…

Вот и весь солдат, все заботы про себя. Но кроме них есть общая: нужно принять инструменты—заступы, кирки, мотыги, топоры, так как идут рыть траншеи.

Вскоре собрались все 50 человек охотников; к ним вышел подпоручик Тарасенков — их начальник тоже охотник.

Поздоровался и идет тихо по рядам, вглядываясь в лица охотников. Все стоят спокойно, форменно, по-солдатски вытянувшись, как на смотру. Все простые русские, не злые лица: кажется, осмотрят их — и всё кончится, все они разойдутся на покой, а не пойдут в самый жаркий огонь, на верную смерть, в рукопашную с туркой.

— Так вот что, братцы, сказал им Тарасенков. — Впереди пойдет стрелковая цепь, сзади нее три роты стрелков. Сейчас за срединою цепи мы со стрелковым взводом. Идти как можно тише. Как только цепь дойдет до своего места—остановится и залечь. А мы сейчас же дальше к туркам. Добежим до его траншей, выгоним его и засядем. Дальше никто не смей! Лег в траншею, да и стреляй по турке, не пускай его к себе, покуда — сзади нас — владимирцы траншею себе не выроют. Поняли?

— Понимаем! В-б-е! — ответили разом, но не громко, серьезно, видимо с убеждением, простые солдатские голоса.

— Дал бы Бог только подойти-то к нему, а там уж видно будет, — прибавляет кто-то.

Так же было растолковано и всем остальным войскам, назначенным в дело: каждый солдат вперед должен был знать, что ему делать. Солдаты чрезвычайно любят, когда им перед делом подробно разъяснят, что они должны исполнять. Они знают отлично, что если всем полкам известно, что нужно сделать, то ни толкотни, ни путаницы не произойдет. Тем паче это было дорого в ночном деле. Тут важно, чтобы ни один человек не напутал, не растерялся; чтобы все вовремя стали, не зарвались; чтобы каждый делал дело сам, сознательно, так как ночью наблюдать за всеми разом совершенно невозможно. Короче сказать, весь отряд должен быть отрядом охотников: каждый солдат должен быть и хитро-осторожен, и ловок, и удал, и сметлив и неутомим по-охотничьи, и стоек до последней крайности.

Вот почему Скобелев так сильно заботился о том, чтоб солдат толково подготовить к делу, и особенно молодых, новичков.

Кончились, наконец, сборы. Как и всегда, там и сям слышны последние наставления молодякам, первачкам в деле.

— А пуще всего старайся, от других не отставай! — назидательно толкует бывалый, старый, обстрелянный солдат молодяку. — Потому — тьма. Кабы днем— ну, видно бы… И даже — ни Боже мой, не трусь! Не думай… От того, что кому еще Бог приведет — это неизвестно. Я, вот и не чаял, а даже хоть бы какая зацепила. — И опять то: ежели ты его не боишься, то ты завсегда поправишься, свое место найдешь, хоть где…А уж ежели в тебя эта мерзость залезла — робость, то ты вроде как сам не свой.

— Это зачем же робеть, это совсем напрасно. Этим уж не спасешься… — Повторяет за старым и молодой.

— И хоть бы сейчас взять: распоряженье тебе сделано, например, что во взвод за охотниками идти, то ты и помни. Как пошел, и старайся тише, как можно не шуметь. Конечно, что он станет в тебя палить… Ну, ты того—не робей, а твое дело — впереди иди. Как ты дошел — то тут же тебе ура будет. И как, например, добег до ложаменту, ту же минуту стал на свое место и лежи. Только и всего…

— Это справедливо, — силится понять мододяк. — Только что в первой то вот, нам неизвестно это…

— На то тебе толком объясняют: что, мол, зря не беги, — а дошел до места, то стал. Ты обращай внимание…

Фото: www.antiq.info

В другом углу, у батарей, свои хлопоты: там запасаются снарядами, запоминают прицелы и направления для ночной стрельбы,наводят засветло орудия.

Еще есть один угол со своими заботами: между Брестовцем и Ловчинской дорогой назначен перевязочный пункт. Здесь готовят носилки, инструменты, бинты, воду, корпию. Только еще никто покуда не знает — для кого это будет нужно.

Близится вечера. Углицкие роты двигаются к Брестовцу — на защиту левого фланга, в наши траншеи. Две роты ярославцев отправляются в тученицкий овраг, откуда могут турки ударить на наш правый фланг (так как еще часть оврага — турецкая),

Ночное дело — очень трудное дело; сколько впотьмах, в тумане может быть случайностей, ошибок, путаницы, которых и не ожидаешь вовсе! Поэтому, перед таким делом, как-то особенно берет раздумье.

Люди нетерпеливо ждут приказанья выступать, а время, как нарочно, тянется так долго, скучно. Разговоров почти не слышно. Всем как-то неловко, не сидится, не говорится. В голову лезет все такое «дрянное»…

Кчетырем часам все роты уже стояли в ружье на сборном месте. Начинало все подергиваться серым туманом и понемногу темнеть. В пять часов совсем уже будет темно.

Владимирцы немного запоздали, но скоро обогнали остальных и прошли мимо дальше. Целых десять рот с ружьями и инструментами густыми колонами тихо двигались по направлению к Зеленым горам. Только сборный путанный шаг людской толпы раздается в передробь—больше ничего не слышно.

Кто-то легко звякнул инструментом, и рядом два раза слегка звякнули. «Тише вы, лешие!» несется шепот следом, и опять, кроме тысячи шагов, ничего не слышно. Пришли тихо, стали; опустили неслышно ружья к ноге и совсем затихли.

Туман все более и более густым кругом.

В четыре часа ровно из Брестовца выехал всадник на белой лошади и двинулся туда, куда раньше прошли войска. Вскоре он увидел перед собой сапер, стрелков и охотников, и повернул к ним.

— Смирно! — тихо скомандовали солдатам. Те поправились, подтянулись. Всадник подъехал ближе: это был Скобелев.

О- проехал по рядам и попросту заговорил с солдатам:

— Ну, что, братцы, как пойдем сегодня?

— Даст Бог, постараемся, ваше превосходительство, — не вдруг ответили ему солдаты.

— Помните, ребята, одно—не зарываться. Мы не Плевну брать идем, а только турок из траншей выгнать. Доберетесь до его траншеи и садитесь туда…

— Слушаем, ваше превосходительство.

— А турок бояться нечего. Помните Ловчу: как мы их били.

— Помним, ваше превосходительство! — бодро звучит из рядов.

— Они тогда от нас всей ордой бежали, — отзывается с улыбкой какой-то солдат.

— Ты из старых, должно быть? — спрашивает генерал солдата.

— Я с вашим превосходительством 30-го числа и редуты эти самые под Плевной брал.

— Ну, вот, братцы, видите… Раз уж мы эту Зеленую гору брали… Наша была…

— И теперь наша будет, ваше превосходительство.

Генерал поехал дальше. За ним двинулись солдаты. Туман застилал все горы; далеко ничего уже не видно, но еще светло. Через полверсты в сером тумане, в логу, показались какие-то черные стены: это вдадимирцы дожидаются. Как стали на место так стенками и стоят, не шолохнутся. Турки близко: сейчас вот в этом тумане, не дальше четверти версты.

Скобелев остановился. Настала торжественная, тихая минута. Он снял шапку и перекрестился.

Словно тихий шелест пронесся в воздухе; крестятся офицеры, солдаты; «Гос… Иисусе… Христе… Мать Пресв… Богор…» шепчут тысячи губ. Но мыслей ровно никаких нет: только жутко уж очень, мутит как-то внутри…

Было ровно три четверти шестого.

— Рота в цепь марш! — раздался громкий шепот капитана Домбровского, и три взвода 3-й роты 9-го стрелкового батальона бесшумно вытянулись цепью впереди и двинулись, шагов на десять звено от звена, за Скобелевым, показывающим путь.

Пошли за срединой цепи охотники и 4-й взвод стрелков той же 3-й роты; тронулись 1-я, 2-я и 3-я фланговый роты,

В логу остались только владимирцы, также неподвижно, также молча на своем месте и тревожно провожают глазами пошедших…

Все тонет в тумане: и Скобелев, и цепь, охотники, и роты… Полк замер, и все четыре тысячи ушей слушают что будет… Все ближе надвигается ночь, становится темнее. Но цепь идет, неотступно следуя за генералом, к гребню горы. Глаза широко смотрят в темнеющий туман, вперед, где двигается фигура Скобелева, где близко уже сидят турки. Посматривают звенья но сторонам, чтобы ни отбиться от других. Весь человек настороже: грудь задерживает дыхание, руки крепко вцепились в ружья; все головы подались вперед; так и пронизал бы, проглотил бы, кажется, весь этот густой туман, чтобы досмотреть вперёд, а ничего не видно в нескольких шагах…

Еще вперед, еще ближе к туркам, — а все-таки ничего нет; ничего не видно и не слышно. «Вот-вот, сейчас, сию секунду грянет… » «Нет, еще не слышат или ждут…» Все осторожней, мягче делается шаг но вместе с тем тверже. Какая-то легкость, ловкость чувствуется в людях…

Подвинулись еще ближе. Что-то попало под ногу солдату; он ковыльнул, но не стукнул и живо поправился. На него сердито молча оглянулись соседи…

Еще подались… «Что за черт, мелькает в голове: да где ж он? Наверное, уж очень близко»… Шаг стал тверже, смелее. Пальцы поправились ловчее на шейке и стволе ружья. Глаз бесстрашно смотрит в темноту. «Уж все равно, только бы скорее». Совсем уж и гребень близко, но впереди по-прежнему все тихо.

Вдруг недалеко перед солдатом сверкнула молния; в глазу пошли светлые искры. Глухой выстрел звякнул в тумане.

«Ну, заметили, сию секунду посыпят тысячи пуль навстречу», думается в эту минуту.

Вот еще выстрел… Третий… Справа очнулись и затрещали: туман тускло засветился. Запели пули через головы. Но слышно сразу, что палят зря, сами не знают куда стрелять. Еще не видят, а только заслышали.

Никто уже теперь не смотрит по сторонам. Каждый солдат весь ушел вперед, весь подобрался и приготовился к прыжку: и до времени, и по стрельбе турки должны быть очень близко, вот тут, сейчас.

На гребне цепь остановили: на левом фланге полковник Мельницкий, на правом сам Скобелев… Охотники выдвинулись.

— Ребята, за мной! — раздался в тумане громкий голос.

— Ура! Ура! — ожили в темноте передовые люди, — и полетели вперед к туркам…

Множество огней бросилось им навстречу, множество пуль свистнуло между звеньев.

— Ура! — подхватил сзади взвод стрелков, — и кинулся туда же.

В это время цепь, оставшаяся на месте, должна была под огнем устроить себе наскоро ровики и другие прикрытия, и залечь в том порядке, как шла. За ней легли 1-я, 2-я и 4-я рота в виде резерва.

Охотники неслись полным махом навстречу выстрелам из турецких траншей.

Вот они уже совсем близко. Целая полоса огня прорезала туман и затрещала проклятым треском. Пули уже не поют не свищут, a тихо, едва заметно, с каким- то коротким, жгучим, острым, едва уловимым звуком жигают мимо уха. Но тем больше слышится в них силы, тем жарче становится среди них.

На момент головы пригнулись на бег y немного ниже, еще вперед подались плечи, судорожнее впились руки в винтовки, и храбрецы наддали сильней. Это была гонка, прыжки, скачки…

Люди мелькали в тумане, освещаемые на момент красным светом сыплющихся в упор выстрелов. Кто-то упал после прыжка и болезненно вскрикнул. Кто-то свалился молча и раскинулся во весь рост, размахнув по земле руки. Через него широким, пугливым прыжком перескочил бежавший следом товарищ.

Вот и траншеи…

В этот момент наши Брестовацкие батареи грянули огромным залпом из всех пушек.

— Ура-а… у-ра!!! — зажглись последние крики, еще сильнее, еще кровавее.

Тяжелым скачком перелетел солдат через насыпь. Пред ним мелькнула в темной фигура турка, и он со всего размаху, обеими руками опустил приклад книзу. Что-то костяное, живое страшно треснуло, размозжилось под прикладом, и около солдата неловко как-то присело человеческое тело, вдавилось в себя. Это была проклятая минута… Что-то ужасное, кровавое пронеслось по всему телу солдата, когда до уха долетел этот треск черепа. Вся кровь бросилась в голову, зубы бешено сцепились и через два прыжка солдат был около другого турка, опрокинул его с разбегу своей грудью и штык глухо заскрипел в новом человеческом теле… Солдат торопливо выхватил штык назад, посмотрел близко с испугом на мертвого турка и бросился дальше.

Первых охотников, ворвавшихся в траншей и выбивших или переколотивших турок, было с Тарасенковым человек тридцать— не более, но удар их был так силен, что ночью турки приняли их, по крайней мере, не за одну сотню. Несколько охотников таки не удержались: позабыли все, бросились за бегущими турками и, догнав их уже около следующего ряда турецких траншей, били в упор.

Пока охотники и поддерживавший их стрелковый взвод расправились с турками и занимали траншеи, десять Владимирских рот уже шли вперед быстрым шагом. Молча, густыми колонами, подавались они под выстрелами, и вскоре их вытянули линиями на заранее выбранных местах.

Ударили лопаты в землю — и работа закипела.

Без шуму, без толкотни, без команды работали солдаты. Пули сыпались кругом, летали через головы, пели и шипели на разные голоса, но ни одна голова не поднималась от дела. Только слышно в темноте, как работают лопаты, как падает выбрасываемая земля. Над всею линией рабочих стоит какой-то не то шепот, не то хрип: это горячо, шибко дышат сотни рабочих грудей. Время от времени звякнет сильнее лопата, вскрикнет или застонет раненый… Но кто он такой—никто не видит— кроме соседа. Там и тут слышатся приказания наблюдающих за работою…

Насыпь растет, канава углубляется, солдаты все менее и менее делаются открытыми турецким пулям.

А турецкий огонь все усиливается, все страшнее, все гуще. Воздух весь наполнен тысячам несущихся смертей, кругом земля глухо рвется мелким свинцом, и сыплет брызгами и пылью в работающих людей.

Наши батареи на обоих флангах у Брестовца и Медована гремят, не смолкая. Огромные огни вспыхивают в тумане около пушек; воздух гудит и стонет широкими полосами от перекресно несущихся гранат, вспыхивают, хлопают и гаснут разрывные снаряды.

Под этим гулом, ревом и огнем смерти кипела нехитрая солдатская работа и вскоре траншеи выросли настолько, что могли уже укрыть стоящего в ней человека. Измученный народ, не выпуская из рук инструментов, разом бросил работы и привалился к насыпи траншей. Глаза невольно закрылись сами собой, руки бессильно опустились и не хотели обтереть ручьи пота на усталых лицах… Вздохнули несколько минут, сняли шапки, смахнули рукавом пот со лба, и снова за работу. Но уже теперь дело пошло спокойнее, горячка прошла. Уже слышны разговоры, и кто-то из бывалых первым вспомнил про солдатского дружка:

— Эх, затянуться бы теперь разочек, да трубки то у меня нету…

— А вот у Сахарова есть, Сахаров закуривай!— сразу поддержал его другой.

И через полминуты вспыхнул в закрытых ладонях тихий огонек спички и осветил потное, грязное, рабочее солдатское лицо с кепкой, задранной на затылок,— и потух; засопела трубка и обошла одна человек десять.

— А это они моду не дурную тоже выдумали— трубку зарядили! Понравилось кому-то еще, и новая носогрейка закуривалась под жестоким турецким огнем.

Молодые солдаты начинали уже привыкать к траншейному положению.

Между тем турки собирались с силами, чтобы выбить нас с занятого места.

Охотники далеко впереди от вырытых владимирцами траншей, перед самыми турками, лежали за отбитыми насыпями и удерживали своим огнем турок от наступления. Им помогала другая линия огня: цепь сзади охотников стреляла им через голову по туркам, огонь которых сыпался в нас со страшной силой.

Вместе со стрелками на позицию стали и картечницы, которые, под командою шт.-кап. Голощапова, оказали войскам большую услугу, осыпая дождем пуль, наседавших турок.

С 11-ти часов началось наступление турок, и в наши новые траншеи прибежал запыхавшись солдат.

— Свой! — крикнул он на всякий случай, и перелетел одним махом через насыпь.

— Патронов у охотников нету! Тарасенков велел патронов поскорей доставить, да чтоб подкрепление присылали: очень турка лезет, — объявил прибежавший.

Вслед за ним из траншеи вышли десять человек, припали к земле и поползи вперед: они несли патроны в передовые траншеи к охотникам.

Через несколько времени новая партия поползла на подкрепление к охотникам и потащила с собою новый запас патронов. Но уже в половине 12-го оказалось, что держаться охотникам дольше невозможно: оба офицера, бывшие с ними, были контужены, почему приказано было отойти и расположиться в пределах батареи картечниц.

Наши траншеи состояли из трех частей: правая, которая упиралась в наш Радишевский овраг, под командою подполковника Маневского (здесь был 1-й Владимирский батальон); средняя, которой распоряжался майор Нечаев, и левая, — полковника Мельницкого. Правая и средняя поспели раньше. Левая же работалась дольше, потому что к ней нужно было сделать слева длинное крыло, чтобы обеспечить левый фланг от нападения. От этих траншей рылись соединительные канавы назад, для сообщения с резервами Владимирского полка, для чего были вызваны на работы из лога 7-я, 8-я и 12-я роты.

К двум часам ночи к туркам прибыли новые подкрепления из Кришина и Опанца, и они усилили свои атаки на только что занятую нами позицию. Но к этому же времени наши траншеи были уже почти совсем готовы, и потому стрелковой цепи было приказано отойти назад в траншею. При этом был убит один из храбрых офицеров, капитан Домбровский.

Задача русских войск была уже другая: обороняться, устоять на месте во что бы то ни стало, не отдать туркам назад дорогую гору.

Осман-паша отлично понимал важность обладания Зеленой горой. Не даром он бился из-за нее так жестоко еще 31-го августа, не даром он укреплял ее потом новыми траншеями. Он приказал сейчас же выбить нас из занятой позиции.

Турки повели атакуза атакой.Таборыподнялись из своих траншей и стали заходить главным образом против нашего левого фланга.

Еще далеко видно ночью, как двигаются турки в атаку. Целые полосы ружейного огня колеблются, переливаются и двигаются к траншеям. Турки не умеют илине могут идти в атаку молча: пройдут немного, станут и начнут стрелять; потом опять подвинутся, опять стрелять. Вот эти огневые полосы все ближе. Ближе… Наши траншеи молчат. Солдаты за валами продолжают работать молча. Лишь изредка вырвется невольно у кого-нибудь замечание: «Ишь черти, сыплют! А все зря. B с e влево забирают, все влево…». Турецкий огонь подвинулся к траншеям, а наши роты словно померли — ни звука.

Наконец 1-й и 3-й батальоны положили лопаты и взялись за ружья.

Идут и идут турки вперед. Огонь все жарче. Нескончаемый свист, рев, плач, визг, жужжанье несутся над траншеями. Тычутся всюду, рвут и рвут все кругом рои пуль. Как-то жарко становится стоять в этом проклятом воздухе, горячо, душно, страшно, жутко…

Закипает что-то в душе, хочется стрелять, хочется крикнуть во всю грудь, хочется броситься туда, в самым огонь, на турецкие ружья,— но только бы не оставаться здесь молча, без движения, не ждать смерти на месте.

А роты стоят. Стоят, молча, сдерживая дыхание и не сводя глаз с полосы перекатывающегося впереди огня, который все шибче и шибче приближается к траншеям. Там и тут падает кто-нибудь, вскрикивает, но на него некогда оглянуться: все прикованы к приближающимся толпам…

— Приготовься! слышна сзади команда траншейного командира. — Смотрите, ребята, не торопись: хорошенько целься!— Бери ниже огня!..

Все траншеи встрепенулись, оправились. Крепче поставили ноги, плотнее уперлись коленом внасыпь, поправились правым плечом — и ждут.

— Рота-а… — услыхали солдаты протяжный голос сзади себя.

Сотни щек припали к прикладам, сотни глаз впились вдоль стволов ружей в турецкий огонь. Сотни грудей перестали дышать.

— Пли! — коротко кончилась команда.

Вся траншея рванулась разом, и страшно вспыхнул гребень насыпи. Сотня огненных языков пыхнули в сторону турок и оглушительно зловеще треснули выстрелы разом.

Турки замолкли на момент и, среди этой поразительной тишины после оглушительного залпа, слышно только, как щелкают замки заряжающихся снова ружей.

—Не торопясь, братцы! Выдерживай! Команду слушай! — как раз во время раздается ободряющий солдат голос и покрывается в туже минуту страшным перекатным огнем очнувшихся турок.

— А-а! Алла!.. несется с той стороны насыпи.

— Заорал! — как-то сердито, сквозь зубы цедит не утерпевший солдат.

— Рота-а… — снова командует знакомый голос.

Только этого и ждали солдаты. Они не слыхали уже «пли». Военные души привычно сами уловили тот момент, когда его нужно было крикнуть, и разом снова грянули страшным залпом…

Перед траншеею что-то застонало, что-то шарахнулось, и вдруг ожило ужасным кровавым криком.

Турки бросились вперед.

Спешит рука поймать патрон и зарядить скорее ружье. Нужно очень-очень скоро, а рука путается, врет, суется зря; внутри в груди горячка, злость… Дрожащими руками, задыхаясь, торопятся солдаты справиться с ружьями, а глаза так и не оторвешь от турок.

Уж видны их темные массы, хлынувшие на траншеи: их страшные голоса гудят будто совсем вот тут, близко: кажется в нескольких шагах.

— О, Господи. Смерть моя! — и среди этого грома и гама слышится рядом мучительный, смертельный стон упавшего солдата.

«Ну, все пропало!», — думается растерявшемуся новичку и хочется бросить: и ружье, и патрон и все,— упасть тут, провалиться сквозь землю.

— Не пори горячку! Еще успеете! Ниже бери! — громко, спокойно, ясно слышится солдатам команда,— и как-то вдруг легче стало, яснее, спокойней: сразу вспомнилось, что ты не один что здесь свои, товарищи.

И снова звучит твердо и все тоже слово:

— Рота-а… Пли!

Залп — страшная вещь, когда он один; но стрельба залп за залпом — самая ужасная, самая гибельная для войск, идущих на штурм.

Этот огромный выстрел сотен ружей сразу, как косою косит людей в неприятельских рядах— разом, в один момент. Одним махом ложатся целые полосы передовых, самых сильных, самых храбрых солдат. Наступающий неприятель не может привыкнуть к огню, потому что здесь огонь не сплошной и мелкий, а редкий и огромный. Напротив, с каждым разом залп становится ужаснее, страшнее, истребительнее.

Кажется, с какою-то особенною, самою сердитою, самою злою злостью треснул этот последний залп в нескольких десятках шагах в бегущие к траншеям массы турок. Стон, крики, топот бегущих, толкотня, давка—все это слилось вместе в один огромный гул, продолжая собою страшный смертельный залп.

— Отбили! Заряжай! — несется воинственная команда. — Вдогонку залпом! Приготовься!

Втот же самый момент, среди целой полосы ужасного огня наших солдат, вдруг наверху вала выросла во весь рост фигура турка с поднятым ружьем в руках. Он страшно крикнул что-то и бросился вниз в траншею, на солдат. В ту же минуту несколько штыков сами собой мелькнули в воздухе— и отчаянный храбрец уже был мертвым.

Все это произошло среди такой горячки, кончилось так скоро, что только уже тогда, когда турок был бездыханнымтрупом, солдаты сообразили в чем дело.

— Вот смелый, дьявол! Один вскочил! На-ка вот! Ай-да турка! Все побегли, а он один!

Действительно это был единственный турок, не струсивший последнего русского залпа и бросившийся в одиночку на целую траншею.

— Нет, смелый! — толковали солдаты. — Зря убили, его бы живьем взять — такого: он дорогой, только один и был, больше у турок такого уж нет теперя…

— Известно, зря убили; чего он один-то бы сделал? А, конечно, что горячка была, не разобрали.

При отбитии атак особенною выдержкою и строгим порядком отличалась 4-я рота капитана Хмелевского.

А выстрелы тем временем гремели, не смолкая; пули и ядра неслись с обеих сторон своим порядком. Но жаркие минуты были пережиты, турки отбиты, и теперь эта стрельба, этот огонь и пули уже наполовину не были так страшны. На них почти не обращали внимания солдаты и стали разбираться со своими раненными и убитыми.

Так шло в одном месте траншеи. Но я должен буду рассказывать все то же я все о том же в другом месте нашей позиции. Опять атаки, залпы, стоны и смерть. Но такова война, она везде одна.

На левом фланге турки обрушились на нашу еще неоконченную траншею и повели атаку в обход ее, как раз против неготового еще крыла. Эту атаку суждено было выдержать 2-й стрелковой роте, бывшей в резерве левого фланга. По приказанию полковника Аргамакова, рота с капитаном Сполат-Беговым выдвинулась на гребень, развернулась и остановилась ждать турок.

И тут так же летят сотни, тысячи пуль, так же колышется и переливается полоса огня стреляющих турок. Но рота не отвечает. Это и выгодно и неладно. Выгодно потому, что не откроешь себя для турок в темноте. Неладно тем, что ждешь, когда турки не ждут, сыплют пулями. Ужасно скверно, обидно как-то для человека стоять под выстрелами, не отвечая на них. Нужно много выдержки, чтобы не заторопиться, не начать стрельбы. И будь солдаты в цепи, в одиночку, они давно уже открыли бы огонь и показали свои силы туркам. Но теперь они в сомкнутом строю, их много вместе, — и как-то тверже, увереннее стоят люди под пулями…

«На людях и смерть красна».

Но хоть и вместе, а все-таки неладно стоять под пулями. Человек ничем не занят, и поневоле стоит, следит за огнем, который посылается в него. Слушает, как кричат пули: и та, и эта; кажется, всех слышишь. Одна свистнула возле самой левой щеки, так что солдат невольно как-то колыхнул шею вправо. Другая — звякнула в ружье. Третья — ткнулась возле самого сапога в землю, и вдруг переменила голос и запела громко, забравши высоко вверх. Вот еще шмокнула в полу шинели, еще летит, еще. «Господи! Сколько их и все в меня… А ты стоишь наружи во весь рост, ничем не закрыт: на, пали куда угодно!.. Ладно, как убьет, а ранит?.. Ничего еще, если в ногу, или в руку; а как в голову… грудь… живот?..»

Нехорошие, тяжелые, ненужные бы теперь тяжелые мысли лезут в голову, и не отгонишь их…

И стоят люди молча, неподвижно, зорко следя за всем, что около них делается. А кругом только и есть всего, что народ падает: это хуже всего обидно.

— Ах! По-га-на-я! — вскрикивает в рядах солдат и хватается за ногу…

— Ранили? Куда? — спрашивают торопливо соседи.

— В ногу дья-вол! — отвечает солдат, и уходит назад, за роту, хромая и держась рукою около колена.

— Мм… — коротким глухим стоном захлебнулся еще кто-то в рядах.

— Вихорева шибкоранили, — тихо передают солдаты друг другу.

— А вон еще.

— Что ты? — испуганно спрашивает солдата сосед, вдруг колыхнувшегося на него, и подхватывает теплое, но уже безжизненное тело…

— Убило… Эх, Грохотов! — по-своему, коротко пожалел товарищ.

С каждым разом все больше и больше закрадывается в душу какое-то смущение.

Новый раненый сразу упал вперед на четвереньки…

— Ах, голубчики!.. — не выдержал раненый, крикнул и припал левым боком к земле. — Плечо… разбило… ох!.. Я это… Касатик… О-о!..

— Убрать бы его, — слышится тихий голос. Рота заколыхалась.

Но турки ближе и ближе. У быстрых пуль явились уже новые голоса: сильнее, жгучее, страшнее…

— Сомкнись! — слышится строгий голос ротного командира. И люди делаются строже, стройно вытягиваются в линии. Все понимают серьезность минуты. Ружья уже в руках совсем готовы…

— Рота-а… — и здесь раздается та же команда.

Полтораста штыков наклонились разом, полтораста стволов вытянулись в одну линию, поднялись до плеча и замерли… Еще секунда — и эти полтораста красиво, стройно поднятых ружей выбросят из себя страшный огонь; полтораста здешних пуль понесутся в турецкие ряды.

Залп треснул. Ружья, как по команде разом перескочили от плеча к поясу и защелкали замки. Через десять секунд солдата стояли уже снова с готовыми ружьями против наступавших на гребень с криком и пальбою турок.

Новый залп по команде, новые патроны в ружьях. Теперь никто уже не слышит отдельных взвизгиваний пуль. Некогда наблюдать за собою, за ранеными и за убитыми. Нет времени думать о чем-нибудь, кроме идущих турок, кроме своего ружья, своих залпов. Но, ошарашенные залпами, турки скоро оправились и двинулись на роту всею массою. Уже не более ста шагов осталось им до роты. Вот уже последние их выстрелы гремят бестолково в воздух. Сейчас турки крикнут, ударят бегом и хлынут к русской роте. Их в пять или шесть раз больше, чем наших. В них не успеешь сделать больше одного залпа, а там…

Страшны такие минуты, и часто какая-нибудь мелочь может привести дело к ужасному концу. Дрогни из роты хоть десяток в первой шеренге, подайся назад на полшага — и всю роту смыло бы с горы, как ураганом. Турки бросились бы по пятам за бежавшими и обрушились бы на наши траншеи сзади, на неприкрытых ничем людей. Но ни один солдат не тронулся с места; напротив — каждый тверже уперся на правую ногу, увереннее взял винтовку.

— Вернее бери, ниже! — спешит крикнуть ротный и, вслед за тем, скомандовать последний залп. Чуть не в упор туркам грохнула рота. Черные массы впереди вдруг перестали стрелять, зашатались, заколыхались… Каким-то чутьем солдаты поняли это в одно мгновение, и живо, ловко схватились руки за новые патроны. Винтовки щелкнули три раза, и все ружья, без команды, уже были у плеча.

—Пли! — едва поспел командир за ротою.

Новый залп сбил турок окончательно. Они кинулись назад под гору.

— Побёг, побёг! — раздавались голоса в роте.

— Не любишь залпом? — вставил какой-то солдатский голос.

Пошла уже пальба рядами, в пересыпку, наудачу, в спину туркам. Только какие-то неясные, спутанные крики, треск и шум ломающейся кукурузы слышны впереди, внизу.

Пока это происходило на гребне, сзади стрелявшей роты двигались в темноте раненые, уходя под пулями к резерву. Ковыляет бедняга с простреленной ногою, опираясь на ружье. Кто-то ползет тихонько по земле: сделает два шага, застонет и припадет. Еще дальше идет новый страдалец, без ружья, зажавший рукою щеку, и глухо стонет, не разжимал губ.

— Батюшки… Милый!.. Помоги… Не могу я… — слышит он у себя под ногами, где корчится во тьме новый несчастный…

Солдат с раздробленною щекою хотел что-то сказать, но, открывши рот, застонал от страшной боли, схватился обеими руками за щеку и прошел мимо.

— Так хоть… Прикололи бы… — слышит он сзади отчаянный стон.

— Вставай, доведу! — нашел на него новый раненый в правую руку.

Он схватил несчастного левою здоровою рукою и поплелся с ним, тихонько разговаривая о том, куда ж так попала пуля.

Турки, отбитые залпами из траншей, пытались было обойти дальше наши фланги; но как под Брестовцем, так и на правом фланге их встретили суздальцы такими же выдержанными залпами, и они отступим по всей линии Зеленой горы.

Как и всегда почти среди серьезного боя не обошлось без пустяков. По непроглядной тьме тумана ехала фура, приближаясь к одной из наших частей войска, стоявших на фланге. Фура подъехала к самым солдатам, и кучер что-то громко стал кричать.

— Что за черт! — удивились солдаты: да никак это турка!

— Он и есть. Ты зачем сюда попал? — обступили разом фуру солдаты.

Турецкий кучер сначала ничего не понял; но потом догадался, что он не туда попал, давай ворочать лошадь,

— Куда?! Только что приехал к нам в гости, да уж и назад! — остановили его, смеясь солдаты. — Стой-ка ты! Чего у тебя в телеге-то тут припасено? Сказывай скорее! …

Турок заболтал что-то.

— Тала, тала, — немой черт! — выругал его солдат, и полез сам в фуру.— Стой, братцы! да тута целая кухня! Котлы! Вот мы было только закусить хотели, повара ругали, что долго кушанья собирает, а он тут и есть: и едет прямо… Ну-ка, чего турки, едят?

— Вот так штука, ребята! Гляди чего: бобы! Ей-богу, бобы! Вареные — одним словом, кушайте на здоровье, приятного аппетиту! — шутили солдаты и пробовали турецкое кушанье—фасоль.

— Ну, молодчина, брат! — дружески ударил кто-то турку по плечу — знал куда ехать. Постой же мы тебя за это русским солдатским сухарем накормим: первое кушанье, вроде как пирожное… С вареньем.

Ночь стала затихать. Траншеи и резервы могли уже отдыхать свободно, так как к утру работы кончились: траншеи уже годились для двух шеренг. В 5 часов утра турки повторили наступление, но были отбиты залпами владимирцев! После этого они отказались на сегодня от атак.

Но был в отряде угол, где работа была в самом разгаре и вряд ли кончится раньше, как прояснится хорошо. Угол этот был между Брестовцем и ловчинским шоссе.

С самого начала боя стали являться туда раненые: сами, или с помощью санитаров. Ночью, в тумане, трудно было находить раненых, и они долго тянулись к перевязочному пункту. Всю ночь святился тут огонь, слабо освещая страдальческие лица, их раны, докторов с ножами и щипцами в руках…

Но я не буду теперь рассказывать об этом. Скажу только, что перевязочный пункт не был совершенно безопасен: пули долетали и сюда, и был один случай, что раненый был убит на месте перевязки.

И так, первый гребень Зеленых гор, наконец, был наш; тех Зеленыхгор, которые запирали окончательно Османа в Плевне; тех Зеленых гор, которые, ровно два месяца тому назад нам стоили нескольких тысяч выбывших людей. Мы стояли теперь на них уже прочною ногою: через весь гребень тянулись траншеи. Они были заняты Владимирским полком и батальоном стрелков, в подкреплении у которых были в резерве два полка: Ярославский и Шуйский. На Рыжей горе, около Брестовца; стоял общий резерв из 2-х полков (Казанского и Суздальского), 8-и стрелковых батальонов и 6-ти батарей. «С этими войсками (т. е. с 6-ю полками и 42 орудиями) я, — доносил Скобелев, — уверен, что удержу занятый гребень непременно за нами».

И взятие этой важной позиции стоило нам только 180 человек!

Почему же нам удалось так это дело? И есть ли в нем что-нибудь важное, большое, сделанное нашими войсками.

Ведь в деле 28 октября, как в деле ночном, в деле траншейном, нет ничего блестящего, видного. В нем не развертывались красивые колонны войск, не удивляли никого своим геройством. Кажется, напротив: цепь стрелков, куча охотников, десяток рот с лопатами, стрельба залпами по туркам, все это в тумане, ночью — и только. Да, и только: но чтобы эта цепь стрелков сумела подойти к стерегущему ее врагу, чтобы эта кучка удалых голов сумела выбить турок из окопов, — для этого нужны и чуткое, охотничье умение, и русская бесповоротная смелость. Чтобы вырастить в несколько часов у турок на глазах, под их страшным огнем, траншеи во весь гребень горы, — для этого нужен был тот закал, выносливость, страстность в работе, которыми отличается наш русский человек. Чтобы отбить атаки турок, нужно было уметь не растеряться от их жестокого огня, устоять на месте молча, не дрогнуть до последней минуты; нужно было уметь сдержать себя от лихорадки и бить наступающих турок выдержанными, густыми, верными залпами. Словом нужно было иметь войскам ту чуткость, ту изумительную стойкость и выдержку, о которой толковал Скобелев своим солдатам и на которую он рассчитывал вполне, когда повел их в опасное и трудное ночное дело.

И только это помогло наверняка нашей удаче, только это спасло отряд от более значительных потерь, только это завоевало нам Зеленые горн.

II

Удачная ночная атака Скобелева, 28-го октября, на Зеленые горы, вырытые на них владимирцами траншеи и блистательно отбитая первая атака турок — ночью и на рассвете — сделали для нас немало: первый гребень Зеленых гор перешел в наши руки.

Но при всем том он был нашим еще не совсем: турки не помирятся с тем, что мы стоим на дорогих для них Зеленых горах; не помирятся с тем, что мы так быстро и ловко заняли эту гору; они не отдадут ее нам так дешево, и, наверное, не раз попытаются отнять ее обратно. К этому-то мы и должны были быть готовы; для этого-то мы должны были настолько прочно укрепиться на занятой позиции, чтобы турки отказались от неё совершенно.

Настало после знаменательное ночи утро 29-го Октября, и солдаты начали оглядываться, всматриваться: где же они остановились ночью, что есть — вокруг них?

День был неказистый, не праздничный: туман плохо расходился, сырое осеннее небо висело над Зелеными горами. Как раз против наших траншей, шагах в 200 тянулись турецкие. Весь промежуток между двумя неприятелями зарос кустами дубняка, на котором листья почти все уже посохли и облетели. Между кустами, там и сям, стоят довольно высокие грушевые деревья, тоже совершенно голые. Справа — крутой спуск в Тученицкий овраг, слева — неглубокий лог и далее наши брестовские батареи. Впереди, дальше за турецкими траншеями, новые траншеи и сзади их на горе — Кришинский редут. Вот все, что увидели солдаты кругом себя.

Праздновать новоселье было еще рано: траншеи не были еще совсем готовы. Они годились вчера, на первый случай, для боя за них в первую минуту, но не для долгого житья, не для серьезной обороны: они были и узки, и не глубоки. Над новым солдатским домом хозяевам довелось проработать целый день, чтобы привести его в должный вид. Сделать шире канаву, так чтобы по ней могли пройти трое рядом. Вал вырос выше и стал толще. С внутренней стороны, вдоль всего вала, вырезали приступок, чтобы на него становиться солдатам для стрельбы (это та ступень, которую военные называют банкетом).

И так солдатское новоселье было, наконец, готово; вал с банкетом — защита и место для стрельбы; канава — это самый дом, в котором можно было ходить, сидеть и лежать, и несколько печурок — это очаг, плита, целая кухня. В такой-то земляной квартире, под Божьею крышею, разместились вдадимирцы — первые соседи турок на Зеленой горе.

Жизнь в траншеях, против других неприятельских траншей — я ближе всего сравню с охотою на заседки: сидят люди за окопами, спрятались и высматривают, ждут: когда и где появится неприятель? Скучно жить среди чистого поля турецкого, в канаве, прислонясь к земляному валу. Что будешь тут делать? Чем займешься? Как скоротаешь день?.. И вот, среди этой канавной жизни вырабатывается особый траншейный человек, траншейный охотник. Ведь единственное развлечете здесь для солдата представляет его сосед, что сидит против, в других, таких же траншеях, который тоже выжидает, прячется и выдумывает, как бы перехитрить неприятеля. Ведь и соседу так же нехорошо, так же холодно, так же сыро и также скучно. И обе стороны наблюдают друг за другом.

Взгляните на траншею со стороны. Низенькие земляные насыпи тянутся по гребню горы. За ними, в канаве, копошатся живые люди: греются кучками около маленьких огоньков в печурках, пересыпают из пустого в порожнее, чистят ружья, возятся с порванною одеждою и амуницией, кто-то варит в котелках хлебово и хлопочет об огне. Курят от скуки трубки и цигарки. Через головы время от времени летят и поют пуля. Несколько усталых людей свернулись, не раздеваясь, рядом, положили под головы кулаки и руки, и спят или дремлют, прислонившись к валу. Часовые — по службе стоят на банкетах и поглядывают через вал. Но вон на том же банкете, кроме часовых, стоят еще двое солдат и смотрят в турецкую сторону, Перед ними, на валу, лежат готовые винтовки. Зоркие охотничьи глаза не отрываются от неприятельской насыпи. Они отлично знают этот гребень, знают каждый бугорок на нем— и появись какая-нибудь новая шишка у турок на валу, задвигайся, — и солдатское ружье не спустит ее с мушки: выведет, выждет и хлопнет, как раз в этот новый живой бугорок. Тут нет никакой злости, никакого сердца против неприятеля: солдатский глаз следит не турку, не человека, — а дичину, это не кровожадность, не желание человеческой смерти и страданий,— а просто охотничье чувство, пытание охотницкой хитрости, меткости и ловкости. «Не лазий зря, сиди, коли на своем месте», — читает солдат нравоучение, если высунувшийся турок свернулся после выстрела. Но ведь и у турок есть такие же охотники, и они следят свою дичину. Вон, на их насыпи тоже вспыхнул дымок — и чуждая пуля впилась в насыпь около самого ружья солдата-охотника, так что ему в лицо брызнуло землею. Солдат протрет запорошенные глаза, ругнется по привычке, и без всякой злобы похвалит турку.

— Самую малость не угадал: полвершка полевее — и был бы я с гостинцем: насморк порядочный бы достал… Нет, этот ловкий целить. Этот зря ни разу не выпалит: вот я уж который раз его замечаю. Этот не как мой Махмутка разноглазый, этот как не выпалит, то сажени на две в бок и утрафит…

— Этот должно, что не из простачков! — начинает разговор второй охотник: из грамотных. — Он, у них видно, что вроде как самоучитель какой над гольтеной-то ихней поставлен.

— Правда, что самоучитель! — понравилось слово первому охотнику и с тех пор меткого стрелка- турку так и прозовут:«самоучителем».

Смотришь, в других местах траншей новая забава: выставили из-за вала палку, одетую в шинель и кепку, и потешаются, как горячо турка стреляет по этому пугалу, принимая его за солдата.

— Попал! Ай-да, стрелок! Наповал убили! Вали солдата в траншею, — смеются солдаты и валят убитое чучело.

— К доктору бы его: перевязку сделать — покрепче…

Но турки выдумали новую охоту: выйдут незаметно из траншеи, проползут между кустами и заберутся на груши,

Засядут там между сучьями и палят сверху, прямо в наши траншеи, так как сверху виднее. Пошли двое солдат дрова собирать недалеко позади траншеи: так бы их не разглядели, а с деревьев видно — и по ним сыпят пулями; кто-то вытянулся во весь рост в самой траншее: с деревьев и этого усмотрели — пара пуль свистнула мимо самой головы.

— Вот догадались, черти! — стали сердиться солдаты на выдумку турок,— по деревьям стали лазить! Ишь, пташки какие завелись!

Несколько человек встали к валу и взялись было за ружья, чтобы снять с деревьев турецких стрелков. Пустили несколько выстрелов — не берет: трудно разглядеть между ветвями. А оттуда снова летят пули сверху в наши траншеи.

— Стойте-ка, я штуку выдумал! — решил кто-то из солдат и взял ружье. — Погоди, что будет! — прибавил он, поправив кепку, и вскочил на банкет. Никто не успел сказать ни слова, как он уже легко прыгнул, распластался над гребнем и бесшумно свалился на ту сторону.

Тихо, как кошка, полз охотник между кустами, то совсем припадая к земле, то осторожно приподнимая голову, чтобы лучше оглядеться. Наконец, он выбрал хороший куст недалеко от дерева, поправился и замер. Дуло ружья, как тонкая веточка, торчит в кусте неподвижно вверх и не сходит с того места, где за стволом груши сидит спрятавшийся турок. Солдатский глаз не моргнувши, смотрит через мушку… Вот дичина зашевелилась на дереве: верно увидала кого-нибудь в русской стороне, поправила ружье и стала целить. Теперь ее всю видно…

Из куста внизу пыхнул дым и треснул охотничий выстрел. На дереве что-то хрустнуло и, ломая ветви, падает тяжелораненый турок на землю.

В траншеях все ожили: новое развлечение.

— Слетела пташка! Не будешь по деревьям летать, да песни распевать… Ловко подкараулил!

— Он в роде тетерев-глухарь оттуда пошёл — турманом…

— Жар-птица! — острят солдаты.

А сам охотник давно уже за другим кустом лежит, притаился: пускай турки стреляют в тот куст, откуда он выпалил.

— Ой! — вдруг среди общего балагурства траншеи вскрикнул болезненно чей-то голос. Все замолкли и оглянулись. Солдат испуганно присел на банкет, зажавши руками голову: из-под пальцев струилась кровь…

— Видно у них охотники-то тоже водятся… — ворчат сердито люди за этот случай отплаты.

Но наши охотники отвадили летать турок только по ближним грушам. Около же самых их траншей, с двух густых деревьев, невозможно было согнать турецких тетеревов, и оттуда то и дело, свистали пули в наши траншем.

Этим, однако, не ограничились сегодня охотничьи заседки. Нашлось и у турок немало охотников, но охотников неспроста. Между нашими и турецкими траншеями остаюсь с ночи несколько убитых русских солдат, которых не удалось подобрать. Шинели, мундиры и сапоги этих несчастных ужасно соблазняли турок, и многие из них пускались за добычею.

Ползет турка к мертвецу, как змея пробирается между кустами за дорогою для него солдатскою одеждою. Следят в траншее живые солдатские глаза за воровскою турецкою ухваткою. Совсем уже турка дополз до убитого, разгорались завистливые глаза на русские сапоги, и хищник стал их стягивать с закоченевших ног мертвеца.

Выстрелов пять сразу блеснули над русским валом — и злые, самые меткие пули пошли туда, где лежал погибший беззащитный товарищ: турка без стона грохнул рядом с тем, кого он пытался ограбить. Для солдат это была уже не охота, а месть.

— На, собака! не надругайся вперед над убитым! — слышна горькая обида, нехорошая злость в рассерженных людях.

И те же сердитые глаза снова зорко следят за всеми телами своих убитых. Снова несколько выстрелов впиваются в одно место, где новый хищник не утерпел, чтобы не слазить за солдатскими штанами. Стоны и крики о помощи слышатся в том месте, где на мертвеца русского свалился тяжело раненый грабитель-турок. И опять сердитые речи цедят солдаты сквозь зубы: «Вот поори, нехристовая душа! авось легче станет, что русского не ободрал…»

Но завистливые турецкие души не унимались: человек с десять поплатились за грабеж, а все-таки некоторых из наших убитых раздали донага.

Один был совсем на виду: на чистом месте, недалеко от нашей траншеи… Синее тело мертвеца безответно лежало снаружи, так же бессильно раскинувши закоченевшие руки, как взметнул ими богатырь в последнюю минуту своей жизни, сегодня ночью. Его уже не могли обидеть, оскорбить турки: он лег весь, целиком, не оставив себе ничего… Но он лежал перед глазами своих товарищей, перед глазами тех, которые привыкли с детства снимать благоговейно шапку перед всяким покойником и отдавать ему последнее глубокое почтение. А этот был не «всякий». Он вчера сражался вместе с ними, он лег за своих, за других уцелевших бойцов. И обидно, и горько, и стыдно, и страшно вместе смотреть на это беспомощное, оголенное тело, над которым надругались турки…

Скобелев понял это и приказал убрать труп, во что бы то ни стало.

Трое охотников поползли к этому злому месту. Скоро они вернулись и притащили с собой солдатское тело. За траншеями прибавилось новая могила; вырыли яму, положили убитого солдата. Русские солдатские руки захватили по горсти земли, протянулись над могилою и молча бросили туда, последние щепотки неприятельской земли, на которой сложил свою головушку товарищ и в которую он лег теперь, так же покорно, как шел в бой.

— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезни и печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… — негромко прочитал одинокий солдатский голос над одинокой могилой. Две лопаты стали спешно кидать в могилу вынутую землю

— Дай Бог царства небесного. Пошли, Господи! — зашептали губы, и все руки сдержанно закрестились. Груди тяжело вздохнули.

— Так без одежи и похоронили! — сказал кто-то.

— Не надо уж ему ничего теперь… Отслужил службу,— ответил другой. — Народ стал медленно расходиться.

— Да, получил свое: он теперь крест, но видно, не Егорьевкий себе заслужил.

— Это справедливо, что ему взыщется: не зря умер — за веру. Вот и все разнообразие траншейной жизни: сидение по канавам, пули, огоньки под котелками, охотничьи прогулки с турками да свежая могила… Скучно!..

Но ближе вечер и как-то не по себе, неловко чувствуется всем. Точно в воздухе начинает носиться что-то недоброе, все знают, что турки успокоились только покуда светло. Недаром Скобелев и офицеры так часто поглядывают туда, на турецкие траншеи, которые стали подергиваться вечерним туманом; недаром строго настрого приказано часовым глаз не спускать с этого места. Недаром чаще начинают стрелять и турки.

Жутко всем, но это уже не как вчера; люди хорошо знают теперь что будет. Это уже обстрелянный, испытавший одну горячую ночь, народ. На него можно твердо положиться, потому что каждый солдат теперь отлично понимает, чего боится турка и как его нужно встретить.

В одном месте траншеи собирается небольшая кучка людей в серых шинелях и строго, сдержанно сговаривается о чем-то. Вот они пошли к насыпи; один перепрыгнул в ту сторону и исчез; за ним другой, третий, четвертый… Припали серые шинели к земле и поползли. Едва слышно зашуршали кусты. Темные живые комья тихо, один за другим, потянулись между кустами в сторону турок, туда, где стреляют, откуда летят пули. B с e ближе, и ближе, все тише, незаметнее подвигаются они. Наконец передовой остановился и осторожно поднял руку. Неслышно подползли к нему остальные, пошептались, уложили аккуратно ружья и припали за кустами.

Это был секрет: его обязанность — высмотреть наступающего неприятеля и дать знать вовремя об этом в траншеи; а в случае крайности, когда не будет на это времени — встретить его залпом и погибнуть в неровной схватке.

Секрету тогда жалеть себя уже нечего: он и поставлен для того, чтобы спасти других…

Все темнее небо, гуще туман. B с e тише и строже русские траншеи на Зеленых горах…

Все уши чутко прислушиваются к тому, что делается по ту сторону вала. Несколько костров вдоль траншей горят одинокими и освещают боевую ночную картину траншейной жизни. Красноватый блеск пламени колышется на рядах солдат, молча сидящих вдоль насыпи. Все давно уже готовы, все на своих местах. Через немые траншеи летят разноголосые пули. Но их никто не слушает: все привыкли к этим голосам, все это слишком хорошо знакомо. Далекие выстрелы турок тоже не стоит слушать… Русские траншеи ждут чего-то другого…

Тянется время: турки медлят. И тяжело, и усталь берет, и скучно, и холодно. «Да, пока его ждать-то, намерзнешься, тоска возьмет», соображает привычный человек и спокойно закуривает трубку. Несколько солдат передвигаются поодиночке к огоньку— погреться. Многие дремлют, сидя на банкете и прислонившись к насыпи спинами. Еще тише в траншеях. Только часовые бодрствуют и наблюдают за спускающеюся ночью.

Наконец ночь совсем закрыла все: и турецкие траншеи, и деревья, и кусты вблизи. Костры совсем потухли. Только ярче и ярче сверкают далекие огненные змейки выстрелов. Но и они все реже и реже… Гробовая тишина кругом. Часовые уже ничего не могут видеть и только слушают.

Какой-то тихий неясный шорох слышится впереди: он то рванется, то снова пропадет. И все слышнее, точно, ближе. Несколько часовых подались вперед и взяли ружья на изготовку.

— Не стреляй… — услышали они русский шепот внизу за насыпью,— свой… из секрета…

— Чего такое? — шепотом же спросил и ближайший к нему часовой.

— Не стреляй… разбуди генерала… турки из траншей выходят, строются… спешно передал шепотом и — пропал.

— В ружье! — раздался по траншее голос генерала Скобелева, расслышавшего разговор.

— Прикажите скорее снять секрет! Приблизить резервы!

В один момент спящая траншея ожила: солдаты уже были на банкете с ружьями в руках. Несколько человек перепрыгнуливал, чтобы передать приказание снять секрет.

— Смотри ребята: молодцами! Ближе подпускай, не торопись, вернее бери, стреляй по команде!— ободряет Скобелев солдат. Все слышат генеральские слова, но не гремит, как всегда, обычное «рады стараться». Не время, не такая теперь минута. Каждый солдат сказал свое «рады стараться» — про себя, в душе, ловчее поправившись на своем месте. Именно в этом молчании слышалась особенная серьезность, прочность выдержка бывалых решительных бойцов.

Недолго ждали молчаливые люди. Впереди загоралась полоса огня: это значит турки наступают. Они не изменяют своего обычая: подвинутся и — пальба рядами, потом опять вперед, — опять пальба. Целая верста перед русскими траншеями переливается с турецким огнем. Привычный глаз уже сосчитал по этим огням, что тут не меньше как 6 или 7 таборов, т. е. тысяч около четырех.

Снова ночь над владимирскими головами, и снова летят над ними тысячи турецких пуль… И там, и тут чвакают пули в землю, рвут кусты, пропадают в человеческом теле. Снова раненые, убитые. Опять кровь, стоны…. Но уже привычнее стоят ряды солдат, спокойнее ждут турок…

По ту сторону вала треск, шум крики, огонь и гром. Здесь, возле вала, тишина, злое, страшное молчание… Ни одного выстрела, ни одного воинственного восклицания…

Уже меньше ста шагов осталось туркам; при сплошном огне выстрелов видны дула ружей и темные людские массы позади…

На правом фланге у них гремит «ура» по-русски

— Ишь ты, «ура» тоже — по-нашему кричит, гола башка! — не утерпел-таки солдатский голос. — У русских научился: думает — страшнее как-то!.. Скорее запужает…

— Пора, я думаю? — спрашивает тем временем полковника Скобелева.

— Командуйте….

— Батльо—он… пли!— привычно, точно на ученьи, раздалось первое громкое военное слово над замолкшей траншеей.

Русские ожили; тысяча ружей в один момент ответила команде и бросила страшную, губительную силу свинца в лицо турок. Такие же тысячи огней вспыхнули следом направо и налево в других батальонах; такие же тысячи пуль разом, дружно рванулись навстречу атаке. Ужасные тысячные залпы треснула в ушах. Горячо, зло стало вдруг в воздухе. Все зубы стиснулись, глаза блеснули искрами. Огонь воины сразу охватил всех — точно выросли, точно стали дышать этим страшным огнем… А новые тысячные, оглушительные залпы трещат кругом, все шибче загорается в груди. Никому уже не страшно. Напротив, точно куражу поддает этот огонь, точно самый огонь-то родным стал… Засыпали сплошным треском картечницы; рванулись десятки пушек огромными голосами на наших брестовацких батареях; грянули и у турок в Кришине пушки. Гранаты рвутся в воздухе; большой неудержимой силой завывают снаряды и черепки.

Падают турки, колышутся путаются; но строятся и лезут, неотступно лезут к траншеям. Целые полосы кровавого огня вспыхивают около низенького русского вала, какой-то стон, рев, крик, проклятый треск и гром стоит над этим местом несколько минут. Все сознают, что эти минуты решительны, что идет страшная борьба: кто выдержит? кто устоит?… Но идти долго так дело не могло, еще момент и — что-нибудь одно: или кровавая рукопашная на жизнь и смерть, или один из бьющихся должен был дрогнуть.

До рукопашной не дошло: турки не выдержали и кинулись назад. Сплошной огонь понесся им вдогонку из русских траншей и вскоре смолк.

Зеленогорские траншеи из тихих, какими были перед атакою, из злых, ужасных, какими были только несколько минут назад вдруг сделались шумными. Отбитая атака турок — была победою для солдат и победою не маленькою. Пережитые часы ожидания и боя теперь перешли в говор: не мало сделалось в эти несколько часов. По ту сторону траншеи неслись со всех сторон стоны раненых турок. Здесь, в траншее тоже было порядочно побитого и перепорченного люда: 120 человек выбыло в эту ночь из русских рядов. Вон, целая полоса людей лежит в траншеях рядом, аккуратно, в порядке сложенные солдатскими руками после боя. Все лежат смирно, все закрыты с головой окровавленными серыми шинелями: это отобраны убитые. А, вон, сколько стонущих, ноющих, молча страдающих, тоже в крови, с повязками и без повязок, и с мученическими, и с покорно-спокойными лицам. Их скоро разберут доктора; а покуда товарищеские руки делают для них что умеют: помогут повернуться, перевязать тряпочкою или платочком рану, подадут воды напиться…

Но начавшийся в траншеях говор — не полный отдых: солдаты в сборе, на банкетах. Это только передышка, — турки могут повести новую атаку. Но не в этом дело. Посмотрите на эти ряды сидящих на банкетах и в траншее солдат; они сейчас, сию минуту были в страшном огне, метали молнии, они стояли на краю кровавой схватки, — а теперь эти бойцы, эти герои — опять такие же простые русские люди, с их мирными простыми лицами. Никто не хвалится, не кичится своей победою. Просто все довольны, что прошли часы страшного боя — и только. И то не все: большинство совершенно спокойны — точно и не было никаких ужасов, крови, смерти. Сидят себе, ногами болтают, трубку курят, и ничего злого нет в них, ни на лицах, ни в разговорах. Точно после кулачного боя: подрались стороны, кончилась драка — и опять мирные люди.

— Ничего же была штука: погорячей вчерашнего пожалуй… Вчера он лезть — тоже лез, ну нонче — я то думаю — вдвое. И больше его, и злее… Я слышу полковник залпом командовает, одним словом, что в самое в рыло, кажется, вплоть, — а он того пуще лезет… Ей Богу, я еще подивился: что мол за пропасть — сбить невозможно!

— Смелый — это надо сказать что смелый! — вторит другой мирный русский человек, сидя рядом на банкете,— Он, конечно, осел, сразу осел: тут же видно было…

— Когда же не сесть — чуда! Это хоть в тебя доведись… А главное, что пальба у нас была не надо лучше: можно оказать, что правильная стрельба была. Команда была настоящая. Это надо чести приписать, — прямо; что полковник, что ротные — храбрые господа, одним словом, что храбрые…

— Нет, очень чудно, — слышится в другом месте, — как он на меня холоду нагнал! Я так вот еще нарочно кепку надел на затылок, чтобы ловчее было — козырек знаешь, кверху торчит — ка-ак он резанет меня в самый козырь! я даже свету не взвидел,— так и полагал: убило мол вовсе… Индо в глазах искры пошли. А сам уж и с банкету долой—вниз в траншею! Ей-богу!…. Хвать за голову — кепки нет, а сухо, — крови не знать.Я так вот рукой-то, знаешь, пошарил кругом кепку — она тут и была; в самую в руку. Тут я и вскочил опять.

— А я смотрю: чего, мол, мой Петра внизу крутится? — говорит бывший сосед рассказчика: убило мол должно, — а он это кепку ищет! Я уж хочу кричать ежу: что, мол, такое? — смотрю: а он опять ко мне лезет, только что не разобрать — не то кепка на нем, не то пес его знает…

— Нашел?

—Тут же нашел. Только что вот козырек турка напрочь отшиб.

— Чисто снял!— дивились солдаты на кепку,— теперь ты вроде как будто баба в шлычке.

— Зачем? Вон жиды-то ходят в ермолках. Настоящий. Такой же безухой…

— Стойте-ка, а вы! чего это там? — прислушались солдаты к шуму за валом.

В траншею перелезли две новые серые шинели.

— Вы откуда? — спросили их удивленные офицеры.

Из секрета, вашско-благороде, все слава Богу, благополучно! — вытянулся стрелок унтер-офицер.

— Из какого секрета? где вы были? Разве вас не сняли? — Никак нет. Отсюда трое солдатов, действительно прибежали было? Да уж отступать нам поздно было; турка вплоть шел, мы так там и остались.

— Как же турка-то?

— Турка — он вовсе мимо нас прошел. А мы притаились, лежим — что, мол, уж будет: все одно — Божья воля. Ну, не заметил ничего. А так самую малость не наткнулся… А потом, как повалил его назад — ему не до нас было: он прямым трахтом пошел. И даже совершенно ушел: совсем тихо стало, мы не мало было слушали. Даже окончательно все спокойно! Я затем и сюда пришел — доложить мол.

— Ну, молодцы, спас вас Бог…

Всю ночь по ту сторону насыпи двигались огоньки, турки подбирали своих раненных и убитых. Кто-то из часовых не понял в чем дело и несколько выстрелов пустил по огонькам.

— Кто стреляет? Не сметь стрелять! — сейчас же остановил его командирский голос: что вы ошалели, что ли? Не понимаете, что они раненых подбирают?.. Мы ведь не турки…

Траншеи смолкли, и только глаза часовых следили за движениями турок: ни один выстрел не помешал им более убирать своих раненных…

Прошла и эта ночь.

Наступил третий боевой день на Зеленых горах — 30-го октября.

С самого раннего утра пошли новости в траншеях, и все новости хорошие: узнали солдаты, что прислано сорок Егорьевских крестов в награду за две прошедшие ночи. У солдата немного орденов: только один Егорий и есть, да за то он и ставится ими высоко. «Уж именно, что заслуженный… В огне доставал, не как-нибудь…» Ценит солдат Егория, и гордится его получением. Поэтому весть о сорока крестах живо облетела траншеи и подняла всем головы. Тут сразу два хороших чувства: и самые кресты лестны, и то дорого, что тебя не забыли, тебя ценят, знают о твоей заслуге.

— Сорок крестов не велика махина на такой отряд — может по паре на роту не достанется, — а то по крайности, что не зря на эту Зеленую гору ходили: от Государя Императора благодарность.

— Он, говорят, как Скобелева, повстречал, то тут же остановил, велел рассказывать, как у нас дело было, тот как рассказал. — Он тут же ему награду для солдат назначил, рассказывались в сотый раз с разными прибавлениями слухи о поездке Скобелева в главную квартиру.

Вслед за крестами с самого утра в траншеях явилась полковая музыка. Мы привыкли видеть музыку на парадах, ученьях, на гуляньях в лагерях. Там, по-нашему, она как-то на своем месте, кстати, привычно. И вдруг та же полковая музыка, те же, веселые трубы стоят среди лысой Зеленой горы, на могилах бившихся сегодня ночью людей, в тесной канаве, где столько скуки и горя приняли солдаты, где и теперь еще идут земляные работы.

И здесь, в траншеях — среди холода и ям, среди тоски и грубого труда — музыка оказалась именно на своем месте. Нигде она не была так нужна, нигде ее так радостно не встретили бы как в этих холодных ямах.

— Вот и у нас гулянье! Даром то в канавках, а настоящая масленица! — радовались солдаты, собираясь в тесную кучу поближе к музыке.

Гремит стройный хор музыкантов. Хорошие, веселые звуки марша далеко несутся по горе. И что-то отличное такое, ладное забирается в душу каждому солдату. Все слушают молча, внимательно. Как-то чище, стали, светлее эти грязные, запыленные, замазанные порохом и грязью рабочие лица, точно вдруг кто умыл их, точно напоил кто хорошим теплым таким питьем этих усталых, заскучавших среди канав и тяжелого боя бойцов-тружеников. В душе вдруг проснулось что-то старое, давнишнее, кроткое, молодое; вспомнились непременно хорошие, светлые дни. Человеческая душа заговорила под каждой серой, замазанной и рваной шинелью, Человеческое сердце встрепенулось в каждой груди. Война — сердитая, злая, кровопролитная война — ушла теперь куда-то далеко-далеко, за эти горы, совсем не видно ее и не слышно… Мирные люди воскресли, кроткие мысли забрались в каждого… Ах, как хорошо было бы жить без войны!..

Но это все-таки военные люди, закаленные огнем и смертью. Это все-таки солдаты, которые только ненадолго могут забыть совершенно свою серую шкуру, свои готовые винтовки… У них есть свои военные мысли, военные радости, военное веселье.

Хор музыкантов кончил веселую музыку, — остановился на время — и снова начал: протяжно, торжественно. Играли «Боже Царя храни». Солдаты прислушивались и сняли шапки. «Ца-арь православный…» вскоре стали тихонько подпевать русскому гимну солдаты и как-то бодрее поправились…

«Царствуй на страх врагам!» — гремят музыканты перед лицом турецких траншей, за которыми сидит теперешний враг русских, враг православных славян.

Кончилась музыка и все наши батареи — и пушки, и картечницы — грянули громом по туркам. Громадное “ура “ покатилось из русских военных грудей. Тысячи рук захлопали разом. Это была высокая военная русская минута. Зеленая гора теперь совсем наша; ее не отдадут эти груди, эти руки, сколько бы жертв ни пришлось принести для того, чтобы отстоять победу…

Третьей новостью были новые постояльцы в траншеях: владимирцев сменяли угличане. Точно, в самом деле, свои собственные хаты, крепко, давно насиженные места передавали люди. Порядок был образцовый: батальон сменялся батальоном, рота—ротою. Офицеры передавали друг другу все, что было нужно: фельдфебеля, унтер-офицеры, солдаты, водили один другого, объясняли, показывали. Все говорят серьезно, сдержанно, не болтают зря, — но говорят толково, подробно. Каждый из сдающих понимает что всякое его слово стоит дорого, пригодится в трудную минуту, может сберечь не одну человеческую жизнь.

— Тут вот спать можно, — как казенную, законную «сдачу» передает солдата новому постояльцу, прямо учит его: тут можно вовсе даже неопасно — потому он хоть и палит, здесь не зацепят, — сесть чудесно можно! — прибавляет он, показывая на голую землю канавы. — Только зря путаться не надо, а есть у тебя место — ты его и помни, тут и ложись. Ежели, например, тревога, то ты сразу на банкете будешь.

— Бояться его нечего, — толкуют рядом, — хоть ты на часах-ли или что. Ходи смело, тихонько… Только не выставляйся зря.

—Там, брат, тоже такие хахали есть—в лучшем виде он только того и смотрит—живо кровь пустит…. А пуще всего кусты береги: и то есть, чтобы ни под каким видом не просмотреть. Чуть что — сейчас доложи. Пурги не делай, и объясни словами, что, мол, замечаю…

— Ну, брата, стой! — говорит какой-то весельчак земляку перед уходом; квартиру я тебе сдал в лучшем виде, вроде как двухэтажная, а теперь самое дорогое отдам — прямо в руки; береги!

Он повел земляка на банкет и показал в прорезе насыпи на турецкие траншеи.

— Есть у меня там приятель, Махмутка Разноглазый. Вот он тут возле широкого куста сидит. Как ни стрелит, то либо сюда, либо вон куда уноровит. Только раз стрелит — узнаешь. Сдаю с руки на руки: два дня берег. Теперь тебе препоручаю!.. А впрочем, прощайте! Дай Бог счастливо!— побежал веселый солдат, когда увидел, что его рота собирается уходить.

Еще была новость на Зеленой горе: рядом с траншеями поспевала новая батарея, и скоро должны была прибыть сюда русские пушки. Солдаты радовались! Они всегда довольны, когда их защищает артиллерия. Они отлично знают силу пушек, силу картечного выстрела: они твердо уверены и в храбрости, и в уменьи наших артиллеристов.

— Ну, сегодня нарвется видно турка ночью; покажут ему наши пушки звону!— посматривают солдаты на конченную батарею.

— Да, теперь свои есть, собственные наши,— подтверждают другие: это уже окончательно свои Зеленогорские!..

Ночью, действительно, показали собственные пушки туркам, ровно в два часа дали залп из 4-х орудий по неприятельским траншеям.

Начался новый траншейный день—31 октября.

Ночь прошла спокойно. Турки что-то затеяли против нашего левого фланга, и утром солдаты разглядели низенькую насыпь, из-за которой вскидывалась земля: видимо шла работа. Скоро открылась из-за траншей пальба и стала разгораться. Пули сыпались не зря, а ложились по траншеям и в особенности затрудняли сообщение траншей с водою и кухнями.

Но это дело обычное уже, и без него было бы как-то неловко, скучай пожалуй. Во всем остальном сегодняшний день совсем мирный. Справа бродят какие-то турки— человека три. Долго путались, наконец один решительно двинулся к нашей траншее. Солдаты смотрят. Видят, что один идет прямо, ружье под мышкою, прикладом вперед. Подошел и смотрит на часового.

— Чего ты!— спрашивает его часовой.

Турок что-то бормочет.

— Пес его разберет, чего лопочет.

— Тащи его сюда! Вишь аману просит. Он мирный. Мирный…

Втащили турку в траншею. Он первым делом отдал ружье и сел смиренно на землю. Его обступили солдаты и повели разговоры.

— Что, брат, видно, плохо у вас — к нам передался?

Турка не понимает: или улыбается молча, или лопочет — не разобрать,

— Худо? То-то же: на войне всего повидаешь… Это что у тебя? спросили его, когда он полез за пазуху.

Турка достал кукурузы и предложил солдатам.

— Вона чего! Гостинцу какого принес! — засмеялись солдаты. — Видно и в самом деле, у вас там плохо… Есть хочешь? Поди, с кукурузы подвело брюхо-то… Голоден, мол, что ли? Переспрашивали солдаты, думая, что турок лучше поймет, если иначе сказать.

— На вот нашего, — подавали они ему сухарей,— это русский, урус сухарь…

— Чего болтаешь— не поймешь. А ты не болтай, а ешь знай!

Турок приложил пальцы ко лбу и к сердцу — поблагодарил значит — и стал грызть сухари.

Кто-то из вновь подошедших солдат стал было разглядывать турку, зубоскалить над ним.

— Не тронь его, пущай ест. Оставь — не балуй: вишь, — он виниться пришел, он мирный, на что озорничать.

Зубоскал смирился, и солдаты мирно болтали с беглецом до тех пор, пока его не увели на допрос к начальству.

— Тоже, брат, и им туго, сказал кто-то вслед турке: солдатское-то положение видно всем одно… Война не гладит…

Стрельба у турок стала, было, разгораться сильней. Потом смолкла. Слышно, как в турецких, траншеях точно с кем здороваются войска. Оказалось, что к ним приехал сам Осман-паша. Снова загорелась стрельба, но не зря, как прежде, не врозь, не перекатами, а густо — залпами.

— А турка у нас перенимает, — прислушались солдаты, — и ура по-нашему учится кричать, и залпами стрелять занимается…

Стали наши солдаты отвечать туркам редкими выстрелами. Вдруг на турецком валу выскочил турок с саблею и стал отмахивать ею, как на стрелковом учении!

В него пустили несколько пуль — мимо. Спрятался, а потом опять выскочил, опять отмахивает нашим стрелкам.

— Раз, два, три, четыре!— считают солдаты. В поле — мимо… Ну, храбрый! Да погоди, допрыгаешься.

— А ну-ка я в двенадцатый нумер попытаю! — сказал кто-то, и приложился, когда нахальный выскочил снова.

Смельчак не успел еще подсмеяться над русскими выстрелами: он вдруг схватился за голову руками и закинулся навзничь к себе в траншею.

— На что убил? Теперь без него скучнее будет! Сострил кто-то из охотников.

Турки весь день что-то роются на флангах, а не разберешь— что такое. Доложи Скобелеву: не батарею ли, мол, хотят поставить против нас турки?

— А что ж? Пусть себе ставят; все равно возьмем — наши будут, — коротко, по-военному ответил генерал.

Он почти все время живет в траншеях, там и ночует! Сперва спал в вырытой для него ямке на соломе, а теперь ему выстроили уже траншейный дом. Яма с убитым полом, крыша из плетня, закиданная соломой и землей — вот генеральская квартира. В этом логовище поставили кровать, стол и откуда-то добыли железную печку — греться. Но таких домов было только два; другой для генерала Гренквиста — коменданта Зеленогорских траншей. Но генералы жили попросту в траншеях, как солдаты.

К вечеру брестовацкие батареи открыли огонь по туркам, наши артиллеристы до того пристрелялись, что ни один снаряд даром не выпустят; что ни выстрел — гранату рвет в самых турецких траншеях. “Словно руками кладут,— хвалят стрельбу солдаты, — куда пожелает — тут и была, как выросла”…

Сегодня ночь будет такая, какой давно уже не было на Зеленых горах: лунная, без тумана. Должно, что из траншей народ не выйдет, да пожалуй и турка побоится лезть…

Стало смеркаться и к траншеям потянулись солдатские пары с обедом. Поужинали. Спать ложиться еще рано. Кругом тихо. В темных траншеях строятся солдаты. “На молитву, шапки долой!” слышна команда. Целый полк стал смирно с обнаженными головами.

“Отче на-аш…” — завел негромко один голос. “Иже еси на небесе” — пристали другие голоса. “Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя”, пел уже весь полк разом. Стройно, сдержанно, тепло, верующе пели русские люди. Слова святой молитвы ясно, не спеша, неслись над Зеленой горой, в вечернем тихом воздухе. Казалось, в каждый стих Христовых слов вдумывались христианские души.

“И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим”, звучит и тихо замирает единая молитва четырех тысяч воинов, стоящих рядом с турками, накануне, быть может, новой схватки.

Замолк хор здесь, но издалека по ночной тишине доносится такое же священное пение из других русских лагерей. Над кроткими людьми взошла луна и легла светлыми мягкими волосами на весь лагерь.

Ночь под новый месяц прошла тоже почти смирно. Наши работы были отложены; секрет, становясь на место, был замечен турками и попал под страшный перекрестный огонь, так что должен был возвратиться; принес с собою одного смертельно раненого солдата, турки пытали счастье, но недолго: на левом фланге думали напасть врасплох, но в двух местах наскочили на такие выдержанные два залпа шагов в 20, что сразу бросились назад.

Еще новый день 1-го ноября. Новости зеленогорского житья такие: одна уже знакомая, будничная — приказано рыть для войск землянки; другая радостная — назначена раздача отряду Георгиевских крестов.

Но была еще одна новость—очень невеселая: пошел дождь. Скучно в осенний дождь дома сидеть, нехорошо стоять в лагерях; плохо попасть под него в дороге. Но того сквернее жить под дождем на горе, в траншеях: ни укрыться ни подо что, ни лечь некуда, мокро, скользко, холодно. Все сердиты, недовольны. Дрова не горят— чадят только, с трудом и для трубки огня добудешь. В канавах слякоть, лужи; куда ни сядешь, ни прислонишься — в грязь да в месиво.

Ночь спустилась раньше. Еще холоднее, еще темнее. Траншеи задвигались. Нынче решено: первое — сзади траншей поставить укрепление; второе — впереди траншей, подальше, в турецкую сторону, очистить место от кустов, чтобы неприятелю не за что было прятаться.

К часам десяти в траншеях левого фланга выстроились солдаты, назначенные в цепь, которая должна была выйти вперед и прикрыть наши работы. Молча стоит мокрый народ, ждет приказания выходить.

Приказали. Немые люди подошли в рассыпную к валу, молча поднялись и молча исчезли за ним. Длинною полосою двинулась цепь между кустами, низко пригнувшись к земле. Сперва был слышен шорох, но вскоре он замер. В то же время, сзади траншей, шагах в двустах, едва слышится движение других людей: это заставляют рабочих рыть новый редут. Лежит неслышно цепь перед турками; роют осторожно лопатами землю сзади. Вскоре через вал траншеи, перебрались новые рабочие, чтобы расчистить место перед траншеями: вырезать кусты; выровнять землю и, под конец, срубить деревья.

Чутко слушают в траншеях готовые к бою люди, что делается кругом. За валом начался тихий, осторожный шорох рабочих. Но это первые шаги, первые ветви, первые лопаты земли. Мало-помалу шорох и шум все начинают расти, работа разгорается. В траншеях отлично слышно, как ломают сучья, как шуршат посохшие листья, как стучат инструменты, скрипят кусты под ножами… “Услышат их турки, непременно услышат. Пойдут сыпать!..” А сегодня особенно желательно, чтобы они не стреляли: столько рабочих на открытом месте— перед траншеями, и сзади, у редута… И траншея сама все более затихает, таится, чтобы не увеличить шума. А работа, кажется, все закипает шибче… Вся траншея в тревоге, все солдаты около вала следят с беспокойством за работами. Всем так и кажется, что вот-вот сейчас начнется… Пойдет стрельба… “И чего шумят так, лешие! Право, лешие!” — изредка вырывается с болью за судьбу товарищей слово.

Услыхали… Пошла пальба против нашего левого фланга… Чаще, чаще, целый залп… Другой… “Ах, скверно!” вздыхает тяжело кто-то… Опять стала затихать, опять усиливается…

На валу вдруг выросло несколько солдатских фигур.

— Вы что? встречает их Скобелев.

— С работы ваше благородие,— не узнали они генерала.

— Кончили?

— Никак нет… Не все кончили… Турка дуже шибко стреляет… Невозможно… Видимо-невидимо его там.

Говорят запыхавшись, коротко и, отошедши подальше, садятся, молча в траншею.

— А! Стреляют! Страшно стаю? — злится генерал и идет за растерявшимися новичками. Товарищи работают, а вам страшно, вы их бросили!.. Встать!

Солдатики молчат и строятся…

— Сейчас же на работы!.. Марш! Живо!.. А не хотите на работу — ученье под турками устрою.

И обидно снова идти под пули, и страшно начальнического гнева, и стыдно в тоже время за себя, что за дело справедливо разнесли. “И зачем было назад уходить! Лучше бы остаться там: ведь они в самом деле теперь работают!” вертится мысль в головах провинившихся солдатиков, и они безмолвно перелезают за вал снова за работу…

Как нельзя более счастливо кончилась эта ночь для нас: вся потеря была в единственном раненом солд a те между рабочими у редута.

Скоро работы по расчистке были кончены. Ударил первый раз первый топор по дереву… Все вздрогнули от этого громкого удара… Другой удар, третий зазвенели по грушам. Тут уж тихо нечего, только поскорей бы; и сразу зачастили топоры в разных местах. Турки тотчас же стали стрелять на звук… Со всего плеча взмахнули русские привычные, ловкие руки, и топоры глубоко впились в стволы деревьев, взлетели снова, и пошли сверкать… Чем чаще стрельба, тем горячее страстнее работа. Щепки брызгами летят кругом каждого топора; с каждым ударом слышится короткое, сильное наше рабочее «х!.. x !..» Вот где поистине пригодился русский могучий взмах в работе…

Еще немного и целый строй запотевших рабочих показался над траншеями.

— Ну что?

— Все прикончили.

— Раненых нет?

— Никак нет: Бог миловал, ни единого человека не зацепил, а жарил—не надо лучше…Только что мы догадались — ползком назад шли— так они все поверх летали.

Все ожили, все довольны удачею, говорят, смеются…

— Вон ведь как отлично кончилось: даже ни одного не зацепило,— все рады, потому сделали свое дело честно. И только это мы ушли тогда, спугались? — вертится в головах солдатиков, попавшихся давече Скобелеву.

Усталый народ прямо укладывается спать в грязь и лужи траншей. Сверху бьет неустанный дождь…

Пережили ночь, начался день 2-го ноября — последний день моего рассказа.

Еще до света стужа и сырость проняла всех: встали рано, все сердитые. С самого утра пошло неладно. Взглянули налево — новая турецкая траншея шагах во ста не больше от нашего левого фланга. Турки не даром копались, не даром были смирны прошлую ночь.

Неприятель сидит во ста шагах! Что такое сто шагов? Да ведь это 30 сажень; на солдатской винтовке нет уже такого прицела; это верный охотничий выстрел дробью из хорошего ружья: сядь у турок на валу птица — и отсюда ее можно снять легко; сто шагов—это 20 секунд, меньше полминуты бегу: это переговаривайся сколько угодно из траншеи в траншею!… Вот до чего сошлись…

И траншея не пустая, а занята турками. Вон вдоль насыпи ходит спокойно турецкий часовой в башлыке, точно на показ выставлен!

— Ах, бестия! — говорит офицер. — Иванов! Ну-ка часового!

Иванов целится— часовой падает. На турецком валу показываются люди и, словно по команде к нам залп в ответ… Один из солдат приседает молча, качая тяжело головою: из виска бьет кровь; грудь делает последнее дыхание.

— Ну, только высунись хоть один! — ругаются солдаты…

Но близость новой траншеи не тем пахла: из нее турки могли обстреливать нас вдоль и каждый день укладывать целую полсотню народа. Это заставило Скобелева решиться на новую ночную атаку на турок. Было приказано подкрасться к новой траншее, ударить на ура, выбить турок, забрать у них ружья, а если окажется возможным, то и засыпать траншею.

Спать легли пораньше, чтобы силами запастись на ночь. Но что-то не спится, везде идут разговоры шепотом, всем неловко. Сегодня пойдут суздальцы; у них много еще не обстрелянного народа… Да, ведь и обстрелянному тоже не вовсе все равно: только он не порет зря горячки, да знает, что нужно сделать, а и ему жутко, и перед ним — Господь только знает — какая дорога сегодня ночью откроется…

Наступила ночь— и тут не повезло: и тумана нет и, месяц, как назло вылез. Отложили атаку до полуночи. Близится время, все тише делается траншея, а в душе все тревожнее, все мутнее. В соединительной траншее приготовился доктор Студитский для перевязки раненых. Санитары дожидаются с носилками. Еще хуже мысли, глядя па них… “Приготовили уж! Ишь сидят, ждут”, приходит в голову несправедливость против доктора и санитаров — точно они и виноваты в чем-то.

Части, назначенные в дело, давно уже сидят в порядке на своих местах. Совсем их не слышно, хоть бы слово кто сказал… Стоит только подойти, сказать — и они пойдут на смерть.

— Ну, ребята, пора… смотрите же молодцами! — решает шепотом Скобелев.

Снялись шапки, перекрестились спешно руки бойцов.

Двадцать пять передовых перелезают на ту сторону. Другие— в других местах перелезли и потонули. Из траншеи несколько рук перекрестила их сзади и едва слышным шепотом произносят им в след слова молитвы: “Сохрани их Госп… Подай им Созд…” А ушедшие как тени бесшумно двигаются линией к турецкой траншее… Вон они… Идут… Идут… Вот уже их не видно стало… Должно быть совсем близко… Что они так долго? Остановились что ли?.. и не видно и не слышно…

Вдруг все вздрогнули. В глазу блеснули огни выстрелов. Боевое, несущее кровь и смерть «ура» рванулось в темноте и покатилось. Несколько барабанов забили, зарокотали, заколотили там же вместе с «ура» в двадцати шагах от турецкой насыпи. Блеснули новые выстрелы на гребне, и пошли вспыхивать и трещать залпы, перекаты, крики, стоны. Война ожила и завыла своими страшными тысячными голосами.

Рассказывать ли еще раз, как было дело? Обе роты после залпа по ним турецких часовых в сорока шагах, бросились на ура, живо выбили турок, нескольких перекололи, забрали ружья, ушли за турецкий вал обратно и засели ждать наступления.

Но одна из рот, вследствие больших потерь и потому, что ротный командир был ранен, стала осаживать назад, и турок выждала и встретила залпом только одна другая рота. Удержать их ей, однако, не удалось: турок было слишком много и солдаты отступили, захватив несколько из своих раненых и убитых… Турки снова завладели своею траншеей. Их победные клики слышны так близко теперь вместе со страшным огнем, направленным в наши траншеи.

Было очевидно, что турки сегодня так не оставят дела, перейдут в наступление. Действительно, только вскочили наши солдаты в траншею, как сразу и на правом, и на левом флангах турки показали свою атаку: они были так близко и их стрельба была так сильна, что при свете выстрелов можно было видеть даже их лица. Гул и стрельба атаки смешались и повисли над Зеленою горою… Но вот далеко сзади наступающих турок пыхнули большие огни; вслед за ними в нашу траншею понеслись, широко рассекая воздух, с ревом и гулом, турецкие гранаты. Это стреляли из Кришина. До 80 штук гранат перелетело через головы солдат и разорвалось далеко позади траншеи. Но одна угодила ближе и вернее: неотразимо скверно застонала она в ушах, так что многие невольно пошатнулись. Ужасная сила зловеще свистнула последний раз и ударила как раз в кучку людей. Что-то вспыхнуло страшно в середине этой кучки, лопнуло и взвилось: живое мясо и кости порвались, треснули; кровь и мозг брызнули во все стороны от страшных черепков, с визгом и дрожаньем разлетавшихся куда попало…

На месте взрыва лежало шесть изуродованных, разметанных человеческих тел. Целая лужа крови натекла под ними…

Но ничто не смутило солдат; целые шеренги живых людей стояли вдоль вала траншеи, молча, неподвижно, держа ружья в руках и сохраняя замечательный порядок и выдержку. Казалось, эти люди готовы были также выдержанно, недвижно простоять до тех пор, пока турецкие груди не упрутся в их штыки, и дать залп только тогда уже, в самый упор. Слышали они: ”ребята, не стрелять без команды”— и ждут, уверенные, что команда явится как раз вовремя, когда это будет нужно более всего.

Турки наступали чрезвычайно настойчиво. На русские траншеи шли теперь лучшие турецкие войска. С ними есть кто-то из большого начальства: может быть, сам Осман ведет их вперед…

Раздалась русская команда за командою по траншеям, и залп за залпом оглушительно рвутся в турок. Роты одна за другою бьют врага, бьют верными, рассчитанными выстрелами. На правом фланге турецкие таборы подпустили шагов на двадцать. Целый батальон вспыхнул в один момент. Сотни турок легли под этим губительным огнем из целой тысячи ружей. Таборы зашатались, застонали и бросились назад. Отбили первую атаку, и через несколько минут турки, уже строятся снова. Заиграли сигналы турецкие рожки, новые колонны двинулись на русских. Опять выстрелы, опять крики, опять раненые и убитые… Устаешь рассказывать теперь, повторяя одни и те же слова. А русским солдатам на Зеленой горе в эту памятную ночь пришлось не раз сказывать, а пережить, перестрадать всякий час, каждую минуту, каждый выстрел… И они пережили эти часы, они выстояли на месте, как истые войны: они выдержали и отбили другую огромную и на этот раз стремительную атаку турок; они вынесли третью — отбили и ее.

Это была последняя атака, последняя попытка турок отнять у нас Зеленую гору, очистить себе путь на случай отступления из Плевны.

Сто тридцать человек из русских рядов нужно было принести в жертву войне в эту ночь ранеными и убитыми, чтобы завершить окончательную победу на Зеленых горах. Сам Скобелев был легко контужен. Студитский работал всю ночь в траншеях, перевязывая раненых, но ему осталось и на утро.

Сырой, холодный день стоял над Зеленою горою. Победители поежились с утра, но принялись за обыденные занятия и заботы траншейной жизни.

Два солдата без ружей вышли из траншей и двинулись на поле. Их окрикнул кто-то “куда?”— Охота груш поискать, земляных!— ответили они и скоро стали рыться в земле в виду турок. Из неприятельских траншей стала постреливать. Солдаты взглянули в ту сторону и снова стали копаться, Один чего-то нашел, снял шапку и положил туда.

— Нашел?— крикнул кто-то из траншей.

— Есть!— ответили ему.

— Сходить, видно, и мне, поднялся спрашивающий, может еще соседка не попадется ли: вот бы сварить тогда — не надо лучше…

Там и сям шляются солдаты — то кучками, то по одиночке, и все заняты поисками; точно среди своих русских мирных лесов по грибы ходят, а не под турецкими выстрелами на Зеленой горе.

Сегодняшним днем кончились горячие первые минуты занятия гребня. Начиналась уже коренная траншейная жизнь осады, с выжиданием и вечным караулом, с ее большими лишениями и мелкими военными происшествиями, и с ее бесконечною скукою. Со всем этим должен был примириться траншейный человек, все переждать, ко всему приспособиться. Среди всего этого он обязан сохранить себе силу и бодрость.— Такова судьба солдата…

И так, Зеленые горы, занятые нами еще 28-го октября, стали совсем наши: шесть дней битвы из-за них, битвы упорной, тяжелой— завоевали их у турок. Теперь, кроме сильных траншей, кроме батареи, у нас был здесь уже редут, брать который едва ли бы даже решились турки после того, как им не удалось столько раз взять наши траншеи. Для Османа-паши Зеленые горы, которые оставались в его руках, как одна из главных его позиций под Плевною, — эти Зеленые горы были потеряны. Опереться на них он уже не мог. Ему осталось после того только попытать последнее средство — пробиться где-нибудь в другом месте.

Вы знаете, что 28-го ноября он попытался это сделать и, после знаменитой битвы с нашими гренадерами на реке Вид, Осман-паша со своей 44-тысячною боевою закаленною армиею сдался нам в плен.

Почти пять месяцев бились наши войска под Плевною. Из этих битв, рассказанные мною сражения на Зеленых горах были последние перед сдачею Османа.

1891