«Если я злюсь, то этим злом побежден»
— Когда совсем недалеко происходят трагические события, то, даже если они напрямую тебя не затронули, в твоей собственной жизни начинает происходить разлад — ты ссоришься с людьми, у тебя все валится из рук. Как вернуть мир в свою жизнь и в жизнь окружающих?
— У нас есть слова апостола Павла: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром». Это же прямая рекомендация. Пусть по отношению ко мне даже сделали зло, но если я в ответ злюсь, то я этим злом побежден, я им заражен, я проиграл. А если я его не пустил в себя, если преодолел его, прежде всего молитвами, то территория моей души злом не поработилась, и я от него свободен и даже могу кому-то помочь. Потому что я сам — единственный доступный мне фрагмент этого мира, за который я полностью отвечаю и куда зло не перекинуло свои метастазы. А значит, зла стало меньше, а мира и покоя — больше.
— В такие времена разве можно быть спокойным?
— Покой — это не бездействие, а такое устроение души, в котором только и может рождаться истинная молитва.
Мир в душе может быть сопряжен с очень большой болью — без боли в такие времена жить невозможно. Боль — это признак того, что ты жив.
С молитвой боль может сочетаться вполне, и ею же она частично облегчается, может, именно тогда, когда нет осуждения, раздражения, когда нет гнева.
У нас есть. Буквально Господь говорит, что любить надо человека, даже такого, который лично тебе делает гадости, даже врага. Это, конечно, почти недоступно. Только если ты, как архидиакон Стефан или Елизавета Федоровна (Преподобномученица великая княгиня Елизавета Феодоровна. — Прим. ред.), настолько цел и чист, что тебя меньше волнует то, что сейчас тебя убьют. А волнует только то, что люди, которые пришли тебя убивать, совершают тяжкий грех, от которого могут лишиться вечности. Но Христос говорит: «Молитесь за обижающих вас». Таков первый шаг на пути до любви к врагам, и его мы можем сделать.
Пусть человек причинил тебе зло и боль, но не пусти ответное, даже по-человечески вполне справедливое состояние в душу, а сотвори за этого человека молитву. И тебе его простить, может, станет легче.
«Давайте не будем жить в постоянной истерике»
— А если я не хочу, чтобы мне было легче? Помню, как был Норд-Ост, людей держали всю ночь в театральном зале под прицелом автоматов, а я ложилась в свою теплую постель. Я не могла.
— А точно ли это традиционное интеллигентское самоедство есть христианское устроение души? Любовь — это не твоя рефлексия, это направленность воли на то, что ты можешь сделать. Если ты стоишь перед безразмерным инфернальным злом, которое ворвалось в твою жизнь, ты можешь быть раздавлен, лечь пластом и ничего не делать. Или ты можешь творить добро, которое тебе доступно, хотя бы по отношению к тому человеку, который с тобой рядом. Кто-то разрушает, а ты созидаешь.
Мы бесконечно сентиментальны, у нас очень много ложных представлений и целей в головах, которые мы считаем христианскими. Давайте вспомним, как жили христиане в языческой Римской империи, абсолютно безнравственном государстве, где у них под окнами могли гнать тысячи пленников из какой-нибудь разоренной и изнасилованной Фракии. Но вы об этом не найдете размышлений ни в одном тексте раннего христианства II–III века. Об этом вообще ничего не сказано. Для христиан в Риме была проблема, что заставят приносить жертву перед статуей императора. Они знали, что откажутся и умрут. Эта память смертная была не фигурой речи, как сейчас для нас, они жили с этим постоянно. Они могли, в отличие от всех, не блудить, не избивать рабов, не жечь их клеймами. Если могли отпустить их, отпускали. Но никакой рефлексии «ах, я так жить не могу, уеду в Парфию» вы не найдете.
Давайте вспомним блаженного Августина — он жил, когда рушилась великая Римская империя. Тяжело это было? Тяжело. Он остался христианином? Остался. Остался не просто христианином, а великим христианином. Я вообще считаю, что «Исповедь» блаженного Августина надо раз в 10 лет перечитывать любому из нас просто для перезагрузки твоего личного понимания, зачем ты в Церкви.
К сожалению, очень часто наши не вполне евангельские представления и навыки жизни мы пытаемся изобразить как свою христианскую жизнь.
Это такая интеллигентская привычка считать себя мерилом всего. Я помню одного дьякона, который пришел к вере очень во многом потому, что Церковь выстояла в борьбе с советской системой. Она была окном в тот мир, который не до конца покорился и не подчинился. Этот человек беззаветно трудился на одном приходе, молился, исповедовался и причащался, вел праведную жизнь. Был рекомендован в священный сан, рукоположен в дьяконы, и в тот же день, когда он был рукоположен в дьяконы, он начал называть патриарха [Алексия II] Ридигером. Перестал исповедоваться, в чем-либо советоваться с настоятелем, который до этого был его духовником.
— Почему?
— Потому что этот диакон был абсолютно интеллигентным человеком. Раз он стал частью системы, то он должен с ней тут же начать бороться. Он был убежден, что это и есть настоящее христианство.
Поэтому давайте сейчас не будем жить в постоянной истерике. Давайте делать то, что нам доступно, а доступно очень многое. В конце концов, мы сограждане святым, и наше жительство, наше гражданство, на небесах. От того, что все перестанут друг с другом общаться и перессорятся, к Царству Божиему не приблизиться.
Надо работать, надо делать то, что мы можем, надо утешать страждущих. Надо собирать вещи и отправлять тем, кто остался без вещей. Надо перечислять деньги, даже если у тебя самого их мало. Стоит отказаться от каких-то развлечений, сэкономить на них. Вот это дело. А не изливать горечь и слезы в социальных сетях. Это не созидание никакое.
Я лично сам для себя пришел к выводу, что, поскольку я технически ситуацию изменить никак не могу, то незачем погружаться в ее конкретику. Во-первых, я теряю сон, у меня начинает болеть сердце. Во-вторых (и это самое главное), я почти теряю возможность молиться, а кому такой священник вообще нужен? Я читаю раз в день заголовки новостей только для того, чтобы быть в курсе. Как только я изменяю этому своему правилу, я теряю мир.
Ну, допустим, еще полгода, еще год, еще два ты будешь в этом состоянии — твоим родным от этого легче жить?
Ты поддержи их. Всем страшно, всем плохо, все проваливаются. Всех ждет, скорее всего, сильное обеднение. Это страшно. Я прекрасно это понимаю, у меня восемь детей. Как они будут зарабатывать? Как устроятся? Что будет разрушено из тех социальных институтов и схем, к которым мы привыкли? Одному Богу известно.
А там, где льется кровь, все многократно страшнее.
«Никакой коллективной вины, только личная»
— Когда люди переживают вместе груз коллективной ответственности — разве это плохо?
— Это понятие распространено, но оно ложное. Его в христианстве нет. Грех идет изнутри, из твоего сердца, из глубины человеческой свободы. Грех — это твой личный выбор, и ты за него отвечаешь. А коллективная вина или коллективная ответственность — все это возрождение дохристианской архаики, то, что пришло из безумной гордыни, из ощущения человека, что он здесь самый главный. Воспаленный пуп земли, который может свернуть горы, только не знает, куда и как их надо сворачивать.
Нет никакой коллективной вины, только личная. Иначе это уже какая-то геополитика получается, а не христианство. Христос не обращается к народу, он не обращается к нации, этносу, к полису, даже к семье. Он обращается лично к каждому человеку. Что ты можешь? Ты можешь бесконечно плакать, выть, пребывать в депрессии, или ты можешь помочь хотя бы одному человеку. Если ты раздавлен, как твои дети вырастут?
— Но, помимо индивидуальной ответственности христианина, должно быть все-таки некое коллективное переживание? Мы все-таки живем в обществе.
— Переживание есть, и еще какое. Я считаю, что ни в одной стране мира вы не найдете такое количество людей, которые оказались готовы сломать свою карьеру, жизнь, налаженный быт и уехать в другую страну, потому что они нравственно не согласны с происходящим. Множество людей поехали просто куда глаза глядят.
Вот говорят, Церковь провалила свою миссию. Где она провалила? Поступиться своим земным бытием ради нравственных принципов — это результат евангельского сеяния, безусловно, которым Церковь занималась это время.
«Лечить всех и молиться за всех»
— Вы считаете, что уехать из-за несогласия (или страха) — нравственнее, чем остаться?
— Конечно, нет. И то, и другое — результат сознательного решения и связано с твоими возможностями. Вообще, совершение поступков, которые ломают твою комфортную жизнь, исходя из твоих нравственных убеждений, — это показатель того, что душа твоя жива. Есть какие-то навыки и болезни интеллигенции, оставшиеся еще с XIX века, когда служение осмысливалось в привычном религиозном формате, как некое мессианство. Не надо гордиться этим выбором и осуждать других.
А если тебе говорят, что ты виноват в решениях каких-то посторонних тебе людей, то это ложь и манипуляция.
Другое дело, что возможно коллективное несение скорби как результата своих или чужих грехов.
— Что делать, если ты себя чувствуешь отщепенцем, если знаешь, что большинство людей вокруг тебя — даже в твоем же приходе — не разделяют твой образ мыслей?
— Я думаю, если говорить о прихожанах, они должны избегать обсуждения тем, которые могут разделить. Не потому, что чьи-то взгляды неправильны, а потому что единство, которое мы имеем в приходе, оно на этаж выше, чем все эти правды. Вы практически никогда не увидите, чтобы в междоусобных войнах на Руси епископы не занимали сторону своего князя. Будут раненые наши, буду исповедовать их. Будут чужие — буду исповедовать их. Лечить будем всех. Молиться будем за всех. Пытаться сделать более милосердными всех воинов, чтобы они хотя бы не казнили, не мучали, не пытали.
Евангелие проникает в человека семенами и живет. Мы должны сеять.
Именно поэтому я как священник отказываю себе в праве высказывать точку зрения по определенным вопросам. Есть прихожане диаметрально противоположных политических взглядов, и последнее место единства для них — это храм, где мы приступаем к Чаше. Если я спущусь, оставлю Чашу и скажу: «Ребята, я считаю так», — то просто предам свое служение.