Темой разговора с Мариной Андреевной Журинской стало отношение общества к больным. Но ведь по тому, как общество относится к больным и слабым своим членам, можно поставить диагноз и самому обществу.
Марина Журинская. Фото Юлии Маковейчук
«У постели больного», говорим мы, подразумевая, что больной — это некий объект лечения и ухода. Но ведь больной, находящийся в постели — жив. И очень часто находится в разуме. Почему же в XXI этот простой факт все еще является сенсацией для российской медицины? Почему наши врачи и медсестры ведут себя как ветеринары, лечащие бессловесное животное?
Недавно я попала в больницу. И то, что я там увидела, произвело на меня сильное впечатление. Чтобы справляться с больничным бытом, я пригласила сиделку. Было забавно, когда врач, желая что-то про меня узнать, обращалась не ко мне, а к сиделке, которая к тому моменту знала меня дня три. Говорили они обо мне в третьем лице: «А она…».
Какое же счастье я испытала, попав домой! И вот получаю письмо, в котором адресат выражает радость по поводу моего выздоровления. Но я — не выздоровела! «Как? — удивляется мой корреспондент, — Вы же дома». Да, я дома. Но при этом мне постоянно нужна помощь. При наличии помощника я могу не только жить, но и работать.
То, что человек может быть инвалидом, даже очень тяжелым, лежачим, как Стивен Хокинг, и тем не менее производить какой-то ментальный продукт, почему-то не все наши соотечественники могут постигнуть. Идея о том, что человек должен вкалывать у станка или отправляться на поля в качестве удобрения, идет от советских времен.
— Совершенно верно. Например, спасать и реабилитировать больных после инсульта в России начали только в 90-е годы, в советские времена этого не было, потому что такой больной, в отличие от послеинфарктника, например, не работник.
— Однако на дворе XXI век, в мире все больше людей пенсионного возраста и соответствующего состояния здоровья. Лично я никогда не стояла у мартеновской печи, как не стою возле нее сейчас. Но работаю при этом. Надо как-то жить, и старики на что-то способны. Некоторые вполне способны управлять своими корпорациями. Поэтому количество помощников для стариков и инвалидов должно увеличиваться, это способствует приведению общества в гармоническое состояние.
— К сожалению, пока словосочетания «гармоническое состояние» и «российское общество» можно считать антонимами. И не совсем понятно, как нам в такой обстановке выживать.
— …У Гегеля были такие термины. То, что мы называем «бытие», он называл das Sein,
от немецкого глагола быть, sein. В противоположность этому термину, у Гегеля был еще термин das Schein — «видимость», «кажимость», что-то, приближающееся к «майе» индийской философии (это очень примерно, конечно).
Именно к этому «гегельянству» восходит желание считать, что все не так, как есть, а так, как это меня устраивает, откуда проистекают бесконечные хитрости, уловки и передергивания, а также рассуждения о том, что, несмотря на отдельные недостатки, мы живем в самой лучшей стране.
— И чем больше противоречие между тем, что есть, и тем, чего хочется, тем выше градус психопатии, которую создают эти рассуждения?
— Ну да. «Вы хотите сказать, что у нас велико число разводов? Ничего подобного! Просто женщины сами себе определяют жизненный путь». Постоянные допущения и приближения, вуаль из лжи, наброшенная на поле зрения…
Но у Гегеля есть еще и третий термин Sein-Sollende, то есть, бытие как оно должно быть.
Есть что-то такое, чего не должно быть, следовательно, этого быть не должно. Из этого могут воспоследовать разные выходы: отрицать, уничтожать и исправлять. Немцы на протяжении своей истории пробовали и то, и другое, и третье, — с разными результатами. Да и другие народы тоже…
Если число разводов превышает число браков, то это недолжное. Можно, конечно, разводы запретить законодательно, и создать ад для нелюбимых супругов, от которых будут избавляться разными средствами вплоть до убийства, — а можно создать такую социальную и материальную стимуляцию для супругов, чтоб и в голову не приходило разводиться.
Если число абортов превышает число родов, этого быть не должно. Можно опять-таки аборты запретить, а можно стимулировать рождаемость, причем не так, как это у нас сейчас делается, когда на каждого ребенка нужно оформить примерно 10 кг документов и за это получить примерно 100 р. в месяц и право на льготную жилплощадь (90% от рыночной цены) через 20 лет (да, я утрирую, но почитаешь вопли многодетных — и убедишься, что не слишком).
То, что у нас нет сиделок как института (есть личная инициатива, которая, как известно, не столько поощряема, сколько наказуема), отсутствует реабилитация больных, и медики относятся к больному как к учетной единице, а не как к личности с именем и отчеством — это великая беда. Так быть не должно.
— Вспомнился диалог медсестры с пациенткой:
— Бабуль, ты до пенсии-то кем работала?
— Профессором, внучка.
К сожалению, так у нас и происходит. О том, что может быть по-другому, о том, что с больным нужно обращаться уважительно, даже если он без сознания, я впервые услышала в Первом Московском хосписе. Потом на встрече с сестрами милосердия Фредерика де Грааф учила проговаривать каждое действие, которое собираешься совершить с больным.
— Это правда, больного не нужно дополнительно травмировать. Моя мама долго была лежачей больной. Сердечно-сосудистая недостаточность и проч. Районный терапевт, осмотрев ее, сказала: «Когда понадобится, приходите, дам справку». Я пришла за справкой через полгода. В поликлинике все обалдели. У меня были две подруги, терапевт и психоневролог, они мне помогали. Подруга-психоневролог удивлялась: » Откуда вы знаете, что с ней нужно все проговаривать?».
Мама лежала и могла только тихо улыбаться, реагировала, если я целовала ее в щечку. Когда при ней читали молитвенное правило, реагировала движением глаз. Батюшка ее часто причащал и над гробом сказал, что мы были свидетелями возрастания души до последней секунды земной жизни. Она не могла ни двинуться, ни слова сказать. Но я говорила ей все: «Мама, у тебя упало давление. Пока ничего страшного, я тебе дам капельки, как Инна велела, это должно помочь». Мама была активным участником своей жизни.
— И это — нормально! Вообще-то все, что происходит между постановкой диагноза и «получением справки», и должно быть паллиативной помощью. Облегчать симптомы болезни, чтобы было не больно и удобно, помогать не только больному, но и его родственникам. В том числе и общаться с ними, сказать правильные слова. А у нас врачи пока умеют только лечить, а если вылечить нельзя, отстраняются. Слова в этом случае пока одни: «Чего же вы хотите? Это хроническое, это не лечится». Конечно, врачи у нас очень загружены…
— Говорят, что гуманизм противоположен христианству, но ведь именно христианство учит нас видеть в человеке человека. Сделать всех врачей активными и деятельными христианами вряд ли возможно, но ведь на Западе не катехизацией таких результатов достигли. А нормальным количеством врачей и сменой инструкций! А у нас… о введенных буквально вот-вот так называемых «стандартах» даже думать не хочется, это просто легальное человеконенавистничество.
И я думаю, что задача христиан, соприкасающихся с так называемой социальной сферой, а попросту — с делами милосердия, подумать, как бы создать приличные условия для существования больных, не нарушая напрямую законы. Никогда не поверю, что это невозможно. И не будем забывать о том, что наше дело — не только уход за больными, но и помощь им в том, о чем всю жизнь молимся — в обретении «христианской кончины, безболезненной, непостыдной, мирной…».