Богословское наследие Владимира Николаевича Лосского без преувеличения можно считать одним из высших достижений православной русской мысли XX века1. Помимо блестящей систематизации святоотеческого учения, результатом которой явились его учебные курсы догматического и сравнительного богословия, с именем Лосского связана и творческая разработка таких важнейших проблем православной догматики, как тринитарный вопрос (с критикой римско-католического филиоквизма), проблема искупления и обожения, вопрос о Божественной Сущности и “нетварных энергиях”, богословское понятие человеческой личности, понятие соборности и кафолического сознания, вопросы мариологии, смысл церковного Предания и многое-многое другое. Особый интерес представляет и ряд его статей, посвященных проблемам христианской гносеологии, в первую очередь — роли апофатизма как основного метода православного богословствования от псевдо-Дионисия Ареопагита, через преп. Симеона Нового Богослова и свт. Григория Паламу вплоть до нашей эпохи.
Прожив большую часть жизни и скончавшись (в 1958 г.) во Франции, В. Н. Лосский тем не менее смог с необычайной полнотой отразить в своем богословском творчестве основные темы христианского любомудрия, характерные именно для России начиная еще со времен И. Киреевского и А. Хомякова. Бог и “тварь”, богоподобие человека и его судьба, православный “смысл” человеческой личности, укорененный прежде всего в обостренном восприятии и особом почитании на Руси личностного единства Пресвятой Троицы, наконец, спасающее сотрудничество-синергия тварного мира с его Творцом в единении благой человеческой воли с божественной и обоживающей нетварной благодатью — таковы основные темы богословской мысли В. Н. Лосского.
Родившись в 1903 г. в Геттингене в семье известного философа Н. О. Лосского (в период недолгого пребывания того в Германии в связи с научными занятиями), начав свое высшее образование в Петербурге и продолжив его (после высылки отца большевиками в 1922 г. из Советской России) в Карловом университете в Праге, а затем в парижской Сорбонне, — В. Н. Лосский, как представляется, самим Промыслом оказался уготован для свидетельства перед лицом Запада о духовных сокровищах вселенского Православия.
Одним из особо ценных качеств этого удивительно живого и в то же время ортодоксального богослова — представителя восточной ветви святоотеческой традиции — было то, что, обладая исключительной историко-культурной эрудицией и прекрасным знанием европейской религиозной мысли в целом, он умел взглянуть и на само Православие как бы сквозь призму западного христианского сознания, чтобы тем самым органичней и убедительней свидетельствовать перед Западом — нередко в привычных именно для него богословских категориях — непреходящую кафолическую истину Восточной Церкви. С той же целью В. Н. Лосский почти все свои работы писал и издавал на французском языке. Однако начиная с конца 1960-х гг. значительная часть его трудов становится доступна и русскоязычному читателю благодаря переводам, осуществленным ученицей и другом богослова В. А. Рещиковой по просьбе Издательского отдела Московской Патриархии и Московской Духовной Академии, присудившей В. Н. Лосскому еще ранее (в 1952 г.) высшую ученую степень доктора богословия; большинство его работ ныне издано и в России2.
Можно утверждать, что среди современных православных мыслителей, не чуждых общеевропейской философской проблематике, В. Н. Лосский — при всей его творческой свободе — самый ортодоксальный и самый традиционный. В связи с этим показательно, что нередко критиковавшийся им протоиерей Сергий Булгаков — типичнейший “романтик от Православия”, разрабатывавший (в духе соловьевской концепции “всеединства”) бесконечные теологумены на тему Софии Премудрости Божией, порой граничившие с ересью, — высказывал сожаление о том, что Лосский “не состоит в среде богословствующих проблематиков”3.
Действительно, в отличие от только более или менее “богословствующих”, он был истинно православным богословом в полном смысле этого слова, и околоправославный декаданс философской мысли “серебряного века” — по сути разновидность платонизирующего “метафизического позитивизма” — был Лосскому глубоко чужд: его интересовал, пользуясь определением Паскаля, Живой Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не Бог философов. Подчеркнем, что расхождения В. Лосского с представителями соловьевской плеяды — изначально онтологического характера; тем самым они объективны и неизбежны. К обсуждению этого важного момента мы еще вернемся.
К сожалению, он не успел дать развернутой оценки соловьевского направления в русской религиозной мысли4, но отдельные его высказывания на эту тему позволяют утверждать, что отношение его к религиозно-философскому течению всегда оставалось критически-трезвым и потому во многом отрицательным. В своей книге “Очерк мистического богословия Восточной Церкви” он, между прочим, упоминает и о соловьевском наследии как о философии, “в которой космическая мистика Якова Беме, Парацельса и Каббалы переплетаются с социологическими идеями Фурье и Огюста Конта”; здесь же он говорит и об “эсхатологическом утопизме (Н.) Федорова”, о “хилиастических чаяниях социального христианства”, а также о “софиологии о. Сергия Булгакова как неудавшейся экклезиологии”5. И далее: “у этих мыслителей идея Церкви смешивается с идеей космоса, а идея космоса дехристианизируется”6. Безусловно критически относился он и к книге о. Павла Флоренского “Столп и утверждение истины”.
Разумеется, все это вовсе не означает, что В. Н. Лосский не сознавал известной онтологической правды самой интуитивистской концепции “всеединства”. К богословствующему же “проблематику” о. Сергию Булгакову он вообще всегда относился с большим уважением и неизменно выражал искреннее сожаление о необходимости “спора” с ним “о Софии”. Но, критикуя религиозную философию, В. Н. Лосский отчетливее многих видел, что космологический пафос мысли “соловьевцев”, мягко говоря, недостаточно соотвествует святоотеческому православному наследию как в области экклезиологии, так и в области божественной икономии, “домостроительства” нашего спасения, созидаемого Церковью во Христе; эти интуиции “всеединства”, по его мнению, были недостаточно “воцерковленными”. Сам же он всегда шел иным путем; недаром О. Клеман, один из учеников В. Н. Лосского, отмечает в работе, специально посвященной творческому наследию своего учителя и друга, что “все его богословие, сконцентрированное на нетварной благодати, на паламитском понятии Божественной энергии, действительно пытается выразить в свете Предания и в строго православных понятиях основные интуитивные моменты в мышлении о. Сергия Булгакова”7.
Не менее последовательно Лосский защищал православную позицию и в вопросах экклезиологической икономии, выявляя суть и смысл самой Церкви как Тела Христова, призванной существовать в тварном человеческом мире, дабы и осуществить его спасение. Поэтому не менее чуждыми В. Н. Лосскому были и псевдо-метафизика “славянофильствующего”, якобы религиозного, национализма (как отражение в церковно-общественной жизни давней ереси филетизма, — ереси, подменяющей Православие “этнославием”), и механистический исторический “биологизм” евразийцев с их почти дарвиновским эволюционизмом, прилагаемым (думается — без достаточного целомудрия мысли) к тайне богочеловеческой истории, что впоследствии столь ярко проявилось, например, в историософских концепциях Л. Н. Гумилева.
Не менее разумным, “царским”, или срединным путем шел В. Н. Лосский к осмыслению Церкви как живого благодатного организма, призванного осуществить свою спасительную миссию в “реальном” мире. Утверждая при этом непреходящий фундаментализм соборной мысли Святых Отцов в области церковной икономии, он одновременно не боялся особо указывать на временную, “бытийную” соотнесенность практических сторон жизни Церкви — при всей ее сверх-бытийности — с человеческой историей; при этом он неизменно подчеркивал, что всегда существует опасность уклонения христиан то в “экклезиологическое монофизитство”, то в “экклезиологическое несторианство”8.
С православной критикой по сути монофизитского в своей основе смешения Личности и Природы (как в Творце, так и в “твари”) связана и книга В. Н. Лосского анти-софианского характера “Спор о Софии”; столь же неодобрительным было, по воспоминаниям, и его отношение к достаточно популярному в религиозно-философской среде увлечению “имяславием”, весьма проявившемуся в трудах оо. Флоренского и Булгакова, — поскольку в учении об “Имени Божием” нередко происходило явное смешение понятий Божественной Сущности и Божественных энергий. В. Н. Лосскому был глубоко чужд безудержный символический онтологизм богословствующих философов, пытавшихся, в частности, в контексте споров об “Имени Божием” подменить непосредственно жизненную ценность “молитвы Иисусовой” полуоккультным “имяславием”. Он неизменно оставался абсолютно далек от подобных духовных соблазнов: его отнюдь не привлекали спекулятивные конструкции философов, полностью игнорировавших осторожную и трезвую мысль об “имени-слове” великих Отцов-каппадокийцев. Ибо действительно, что общего с нею имеет по сути магический символизм того же П. Флоренского — с его “именными гороскопами” и “кружевными плетениями” (по выражению о. Г. Флоровского) полугностических мифологем?
В значительной мере именно на фоне богословских трудов В. Н. Лосского лишний раз убеждаешься в том, что, при всей удивительной оснащенности наших религиозных философов XX в. обильнейшим историко-культурным материалом, при всей их высочайшей личной талантливости, большинство этих “проблематиков”, зачастую трудившихся над “церковными темами”, всегда в мысли своей оставались только философами; к сожалению, ныне же их нередко пытаются воспринимать в качестве богословов “современного”, “прогрессивного” типа9. Теологумены оо. С. Булгакова и П. Флоренского, как и блестящие скрупулезные штудии А. Лосева безусловно замечательны в своем — философском — роде, но к собственно православному богомыслию, конечно же, имеют отношение весьма и весьма косвенное: как “последнее слово” ортодоксальной мысли их идеи могут расцениваться лишь нынешним околоцерковным сознанием. Однако смеем надеяться, что время соборного определения со стороны Церкви степени православности отдельных аспектов религиозно-философской мысли России нашего столетия еще наступит; безусловно, богословское наследие В. Н. Лосского сослужит тогда немалую службу для отделения пшеницы от плевел, для окончательной оценки талантливого, но — вольно или невольно — явно внецерковного по внутреннему своему духу творчества гегельянско-соловьевской плеяды наших религиозных философов10. Воздавая должное их своеобразным и в творческом отношении отчасти вполне оправданным интуициям, общецерковная мысль не может уклоняться от не всегда приятной, но необходимой заботы о чистоте православного учения: слишком многое в повседневной жизни Церкви зависит от этого. Ведь порой кажущиеся столь отвлеченными и сугубо “теоретическими” богословские искания Истины, умножаясь со временем, по существу отражают определенные и абсолютно конкретные духовные соблазны в ходе богочеловеческого процесса церковного домостроительства (икономии).
И здесь уместно напомнить слова В. Н. Лосского из введения к его курсу истории догмата: “Путь христианской мысли — это не только Истина, возвышающая нас над всяческими конфликтами человеческих мнений, но также Жизнь, а кто говорит «Жизнь», тот говорит «борьба»: христианская истина — не нейтральная зона, она завоевание <…> Недостаточно излагать абстрактную доктрину, недостаточно знать; здесь надо принимать участие, надо вживаться в то, чему научаешься, надо неустанно обновлять это знание, потому что жизнь — требовательна”11. В соответствии с этим он считал, что богословие должно быть не образом мысли, а мыслью распятого и спасенного Откровением человеческого ума. Следствием же этого являлось то, что и сам В. Н. Лосский в своем богословствовании стремился к “полноте богопросвещенного разума”, по сути придерживаясь всегда трех основных принципов: живой связи с Богом, осуществляемой в Церкви и Церковью, христианского смиренного “рассуждения” и творческого раскрытия Богооткровенных истин на основе соборного догматического опыта. Как говорил о В. Н. Лосском, вспоминая о нем через двадцать лет после его смерти, настоятель доминиканского монастыря в Страсбурге Жан-Рене Буше, считавший себя в известной степени учеником русского богослова, он умел сочетать в своем размышлении сердечность со строгостью, интуицию с терпением, и стал столь близок к Святым Отцам, что как бы стяжал их умозрение. Эта близость делала его “проводником” в сферу богомыслия великих александрийцев и каппадокийцев; а тем, что святитель Григорий Палама ожил в умах многих людей Запада, они в очень большой мере обязаны Владимиру Николаевичу Лосскому.
…Его открытость западной мысли, западно-европейской культуре отнюдь не мешали ему оставаться русским человеком — и по духу, и по чувствам, но, главное, по живой его преданности Церкви в России. При всех зарубежных церковных расколах В. Н. Лосский неизменно оставался верен Московской Патриархии, причем отнюдь не в силу внешне понимаемого “церковного патриотизма”, а вследствие ясного сознания единственно для себя возможного — с канонической, последовательно православной точки зрения — пребывания в Церкви как таковой.
За два года до кончины он имел счастье посетить Москву, Владимир, Киев и Петербург. Его потряс тогда русский церковный народ на молитве — “от чего я отвык”, — говорил он, и, несмотря на многочасовые службы, “легкость” и ощутимость этой молитвы, как бы “природная одаренность Богом”.
И все же жизнь В. Н. Лосского была посвящена Церкви в целом — не русской, французской или какой-либо иной, но Церкви как вселенскому Телу Христову. Он молился по-русски, сочинял по-французски; при нем всегда было греческое Евангелие; Иисусову молитву он творил по католическим четкам… И когда, вскоре после его кончины, говорили — в присутствии его дочерей — о любви их отца к Церкви, к православию, к России и Франции, одна из них сказала: “Я думаю, что больше всего он любил Бога”.
1Из российских изданий о жизни и трудах В. Н. Лосского см. Лосский Н. О. История русской философии. М., 1991, сс. 460–467; Ведерников А. В. Владимир Лосский и его богословие // Лосский В. Н. По образу и подобию. М., 1995, сс. 3–25; Рещикова В. А. и Г. Маков (Ю. Г. Малков). Владимир Николаевич Лосский // ЖМП. 1978, № 6, сс. 71–77; Диакон Александр Мумриков. О богословии Владимира Лосского // Богословские труды. Вып. 26. М., 1985, сс. 159–163; Профессор протоиерей Иоанн Мейендорф. Предисловие // Лосский Вл. Боговидение. М., 1995, сс. 3–4.
2Неизданными остаются фундаментальный труд о Мейстере Экхарде и написанная в соавторстве с Л. А. Успенским книга о православной иконе. — Ред.
3Ведерников А. В. Указ соч., с. 7.
4Дерзнем утверждать, что если бы В. Лосский это сделал, то он существенно затруднил бы тем самым для околоцерковных образованцев возможность демагогически противопоставлять “косность” Православия “прогрессивности” Соловьева и его последователей. Реальная противопоставленность последователей Вл. Соловьева православному учению заложена в методе: если богословие предметом рассмотрения имеет Бога и Его проявления в тварном мире, то религиозная философия обращена к изучению религиозного сознания, то есть того, что человек думает о Боге. Разумеется, никакой речи о “прогрессивности” и “непрогрессивности” здесь быть не может; такие вульгарные оценки вообще неприменимы к христианскому учению, и их распространенность в нынешнее время — лишь свидетельство низкого уровня христианского просвещения. Трезвый подход к данной проблеме намечается, напр., в статье В. Шохина, публикуемой в этом номере журнала.
5Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви // Богословские труды. Вып. 8. М., 1972, с. 61.
6Там же.
7Цит по: Ведерников А. В. Указ соч., с. 7 (без ссылки на принадлежность слов О. Клеману). Ср.: Clement O. Vladimir Lossky, un theologien de la personne et du Saint-Esprit // Вестник русского Западно-европейского патриаршего экзархата (Memorial Vl. Lossky). № 30–31. Paris, 1959.
8См. Лосский В. Подводные камни экклезиологии // Альфа и Омега. 1995, № 3(6).
9О том, с какой степенью компетентности это делается, свидетельствует интервью, которое несколько лет назад популярный журнал взял у общественной деятельницы, известной своим экстравагантным поведением и никогда никакого отношения к религии никак не проявлявшей. Почему-то именно ей задается вопрос о том, как она оценивает ситуацию в Русской Православной Церкви. Ответ гласит: “Далеко еще нашей Церкви до Булгакова и Бердяева”. При общеизвестной доверчивости к печатному слову и большом тираже журнала эта нелепица становится распространенным мнением.
10При этом хочется безусловно отметить ценность многих идей и трудов В. Соловьева (в первую очередь — его “Трех разговоров”) и его последователей, как и собственно пастырские труды о. Сергия Булгакова.
11Clement O. Указ соч., с. 138.