— Почему именно эпизод с кашей запоминается на всю жизнь, в чем фокус?
— Мой отец когда-то работал в цирке клоуном, и в рассказе про манную кашу есть скрытый цирковой момент. Иногда клоун спорит со шпрехшталмейстером, потом берет помидор и запускает им в зал. Звучат тарелки, прожектор высвечивает подсадного лысого дядю, который кричит: «Безобразие!» — и счищает помидор с лысины.
Выкинули кашу, тут же пришел облитый дядя — это древний ярмарочно-балаганный трюк.
Если бы Дениска просто выбросил кашу и пошел бы с мамой в Кремль, это бы совсем не цепляло.
Ну и, кроме того, у нас всегда детей заставляют кушать, хотя в доме, где есть холодильник и буфет, ребенок точно не умрет с голоду. Так что этот сюжет очень сопереживательный.
Несчастный сын авторитарных родителей
— У меня на протяжении жизни сохранилось такое послевкусие от «Денискиных рассказов», что они грустные. Это так?
— В них, конечно, упаковано все на свете: и грусть, и радость, и веселье, и даже тоска. Когда мы читаем книжки, нам свойственно перевспоминать и перепонимать их.
Я встречался с очень интересной интерпретацией рассказа «Арбузный переулок», который всегда меня трогал почти до слез. Там про мальчика, который не хочет есть молочную лапшу, а папа рассказывает ему, как во время голода и войны им с приятелем однажды достался битый арбуз и как ничего на свете не было вкуснее того арбуза. Так вот, оказалось, что это рассказ про детскую травму. Дениска — несчастный мальчик, которого авторитарные родители заставляют есть что-то невкусное, шантажируя воспоминаниями о войне, до которой ему дела нет. Кому вообще интересна ваша война?
Денис Драгунский
Когда книжка становится очень популярна, она обязательно обрастает какими-нибудь комментариями и разными пониманиями. Это нормально.
Конечно, и «Девочка на шаре», и тот же «Арбузный переулок» — во многом грустные. Даже «Ровно 25 кило» — когда они пьют ситро, чтобы выиграть подписку на «Мурзилку», — безумно смешной рассказ, но, с другой стороны… Господи, какая была скудная жизнь! Эти детские новогодние мероприятия, яблоко на веревочке — разве не тоска?
— Мне встречалась еще одна интерпретация «Денискиных рассказов». Проводится сопоставление между Виктором Драгунским и Николаем Носовым, причем хорошо видно, где родители заботливые, а где не очень. У Драгунского мальчик все время с папой и мамой, а у Носова — все время один: то кашу себе пытается сварить, то на ночь глядя за елкой в лес едет.
— Ну, насчет за елкой в лес — это Носов загнул, такого и в те времена не могло быть. Но в целом это сопоставление мне кажется немного натянутым. Дениска тоже довольно часто оказывается без родителей. Когда они с Аленкой идут покупать шарики в магазин или с Ванькой катаются на велосипеде в рассказе «На Садовой большое движение». В рассказе «Шляпа гроссмейстера» дяденька говорит Дениске: «Я сейчас тебя отведу к твоим родителям, мальчик, не хулигань», а он в ответ: «Мама в институте, папа на работе».
Но, конечно, они часто вместе — ездят за город, ходят в гости, в цирк.
«Так разозлился, что купил самоучитель по латыни»
— Есть ли что-то, что говорили или делали ваши папа и мама и что вы ни в коем случае не хотели бы повторять, воспитывая собственных детей?
— Нет, пожалуй.
Вы мне напомнили смешную историю. У меня был приятель с очень строгими родителями. Естественно, мы классе в девятом-десятом пили в подворотне портвейн, и этот приятель Миша — его уже нет в живых — говорил: «Вот вырасту, женюсь, у меня будет трое детей или даже четверо. Я буду все им разрешать. Курить хотите? Вот вам сигареты! Пить хотите? Вот вам пиво и вино! Гулять хотите? Да на здоровье!» Потом у него родилась девочка, и он стал очень строгим и заботливым папашей.
Мои родители выполняли все мои причуды и капризы. Я хотел заниматься радио — и мне покупались паяльники, радиоконструкторы, детальки, давались небольшие деньги, чтобы я ездил на радиорынок.
Я увлекался фотографией — и уж не помню, сколько у меня было фотоаппаратов.
Я рисовал — меня отдавали в художественную школу, а мои картинки окантовывали и вешали на стены.
Они поощряли любой мой интерес, один из них со временем стал моей профессией. Когда мне было 15 лет, мы с папой читали «Евгения Онегина», он объяснял мне разные трудные места и сильно на меня цыкнул, когда я назвал Онегина поверхностно образованным человеком:
«Ты, например, латынь знаешь, чтобы эпиграфы разбирать? А из “Энеиды” два стиха? Вот и помалкивай».
Я разозлился и купил учебник латинского языка, но понял, что одному не справиться. И тогда родители отправили меня к учительнице, потрясающей Валентине Николаевне Чемберджи, и она так увлекла меня латынью, что я поступил на отделение классической филологии МГУ.
— Вы чувствовали в детстве гиперопеку родителей?
— Нет, абсолютно. Я все время говорю: у советского ребенка, неважно, интеллигентного или из простой семьи, было священное, неотъемлемое право пропасть без вести на три часа в день, потому что никаких мобильников не было.
Одна моя знакомая описала свой разговор с дочерью. Девочка потеряла мобильник, мама стала ей выговаривать, а та — руки в боки: «Мама, ты что, в детстве никогда не теряла телефон?» Нет, не теряла. Тяжелый телефон стоял на столе.
Мне говорили: «Сделал уроки — иди гулять». Я бежал во двор, а потом, когда чуть подрос, мы катались зайцами в троллейбусах — сначала по району, потом все дальше и дальше.
«Мы все были нищие, включая очень богатых людей»
— Советский ребенок чем-то отличался от современного?
— Он хорошо умел социально приспосабливаться, жизнь заставляла. То, что сейчас называют буллингом и моббингом, в наших школах было самой обычной дедовщиной. Каждый знал, что вырастет и будет так же буллить младших.
Конечно, иногда можно было пожаловаться, но в целом справлялись своими силами. Мы были выносливее, жестче, чем нынешние дети.
Еще было равенство. Я учился в знаменитой 175-й школе, там же учились, например, Светлана и Вася Сталины.
В нашем классе были дети военных, рабочих, одного посла, одного заведующего отделом ЦК партии, водопроводчиков, учителей, медсестер.
Я был сыном тогда еще не очень знаменитого, но все-таки писателя, это ценилось высоко.
Дети отлично просекали социальные различия, но в смысле каких-то базовых жизненных навыков все были одинаковыми. Вместе ездили на Птичий рынок, вместе шлялись по городу. Никого, естественно, не возили на машине. Все были одеты в школьную форму.
Мы все были нищие, включая очень богатых людей.
— Ностальгия?
— Ни капельки. Как ни странно, с дошкольного возраста до первого курса института я был жуткий антисоветчик, ненавидел все это лютой ненавистью, даже делал рукописные листовки. Родители тоже были антисоветчиками, но тихими. Однажды наша учительница сказала моей маме на классном часе при всех (и я был рядом): «У вас, конечно, дома есть полное собрание сочинений Ленина?» Мама как захохочет: «У нас? Ну что вы!»
После первого курса у меня наступило странное «просветление», я словно отделил душу от тела и понял, что нужно относиться к этому равнодушно, спокойно. Это был какой-то культ двойного сознания, я мог запросто сказать себе: «Хорош Солженицына читать, сейчас надо на комсомольское собрание».
Мы читали самиздат, слушали вражеские голоса и Галича, но при этом проводили ленинские уроки и писали в стенгазету заметки «в свете решений съезда».
«Не могу себе представить, что покину Москву»
— Ваш отец родился в Нью-Йорке, в еврейской семье эмигрантов, которая потом вернулась в Россию. Вы не жалеете о том решении? Был бы Денис Кораблев не советским, а американским мальчишкой.
— Я в какой-то своей заметке простроил ситуацию, когда все равно бы родился, потому что мои папа и мама имели возможность встретиться либо в Америке, либо в Европе.
Сам я жил в Америке год, это прекрасная страна, но слишком жесткая для меня, несмотря даже на советское умение приспосабливаться.
Америка не допускает двоемыслия. Моя бывшая жена называла это «сон генсека».
Все работают из последних сил, на износ, до крови из-под ногтей, но при этом убеждены, что счастливы и живут в лучшей стране мира. Отпуск — две недели в году.
А налоговая декларация? Ее нужно сдать до полуночи определенного числа. Я помню эту замечательную картинку, когда по улице едет почтальон с мешком на тележке и собирает декларации. Потом он запечатывает мешок — и все. Не успел — пеняй на себя. Так вот, за этим почтальоном бежали люди и в последнюю минуту сдавали эти заполненные листы. Я не понимал, почему надо ждать до последнего. Мне объяснили: люди же снимают эти деньги со счетов. Чем позже снимешь, тем больше процент.
— Суровый мир чистогана.
— И не говорите. Звериный оскал волчьих законов.
А если серьезно, то нет, не было у меня никогда никакого желания жить в Америке. При всех особенностях России я ее все-таки очень люблю.
И Москва для меня — очень семантически нагруженный город. Когда я иду по улицам, помню, что, допустим, Тверская сейчас — это раньше была улица Горького. Я знаю, где Тверь и кто такой Горький, и кучу историй про него; знаю, когда и зачем эту улицу переименовали и почему вернули прежнее имя. А в другой стране название улицы — это просто какой-то иероглиф, он не имеет для меня никакого смысла.
Не могу себе представить, что покину Москву. Это как выдрать дерево из почвы, с живыми корешками и зверушками.
«Такое барахло написал, что даже имя не помогло»
— Вы сами писатель — и всю жизнь в тени отца. Это обидно?
— Отец умер в 1972 году, а я первую книгу издал в 2009-м, разрыв во времени очень большой, поэтому я не чувствовал себя в тени. Если бы отец продолжал писать, а я был у него под крылышком или, наоборот, демонстративно с ним расстался, это была бы другая история. Но за эти 30 с лишним лет я успел достаточно отделиться.
Правда, когда я только-только начинал и еще никому ничего не показывал, Вика Токарева, с которой мы дружили, сказала: «Не надо тебе писать, потому что, что бы ты ни напечатал, тебе скажут: хорошо, но до отца ему далеко». Я говорю: «Вика, но ведь меня могут и вовсе не напечатать, тогда я буду непризнанный гений». — «Тоже не получится. Скажут: такое барахло написал, что даже имя не помогло».
Когда я издавал первую книжку, редактор решил, что на обложку надо поместить маленького Дениску во взрослом костюме или, наоборот, взрослого Дениса Викторовича в коротких штанишках с помочами. Это привлечет читателей. Потом, слава Богу, все сделали по-другому.
— Но ведь и сам Виктор Драгунский в каком-то смысле находился в тени себя самого. Его взрослые книги совсем не так читаются, как детские.
— У отца есть несколько очень хороших взрослых рассказов, но все-таки не то. Его повесть про войну «Он упал на траву» очень хорошая. А повесть про цирк — «Сегодня и ежедневно» — по-моему, послабее, но пользовалась огромным успехом. Когда я работал в Дипакадемии, у нас была молодая преподавательница арабского. Очень красивая, из известной семьи, вся из себя такая, на козе не подъедешь… И тут она говорит: «Денис, а Виктор Драгунский — твой папа? Нам в десятом классе задали сочинение про любимую книгу, и я писала про “Сегодня и ежедневно”».
Эта книжка, действительно, много переиздавалась, была переведена на несколько языков, по ней снимали фильмы и ставили спектакли.
Думаю, что, если бы папа не писал детских рассказов, он бы все равно был хорошим писателем, но не Трифоновым и не Нагибиным.
Слова «взрослая книжка» он произносил с некоторым особым чувством. У него была такая (неверная на самом-то деле!) мысль, что детские рассказы пишет подмастерье, а взрослую прозу уже мастер.
Были планы еще кое-что написать, но он рано умер. В 58 лет.
«Болтал только я, а он слушал и гладил меня по плечу»
— У вас есть воспоминание об отце, которого не было бы в книгах?
— Мои воспоминания об отце — это горечь сплошная. Мы с ним постоянно общались, гуляли вокруг нашего дома на Каретном ряду, делали малый круг через Успенский переулок или побольше, через Страстной бульвар, иногда доходили до Пушкинской площади и говорили, говорили часами. Но, когда я начинал вспоминать наши разговоры, выяснялось, что болтал только я. Поэтому я совершенно не знаю каких-то подробностей его жизни — не в силу того, что он был скрытен, а в силу того, что я со своим подростковым нарциссизмом просто рта не давал ему раскрыть. А он слушал, гладил меня по плечу, подавал какие-то реплики.
Но одну историю помню. Папа рассказывал, как, будучи в Гомеле, смотрел спектакль «Пустая корчма» — на идише «Ди пусте кречме». Это была какая-то мистическая пьеса про разбойников и оживших покойников, папа смешно изображал, как из-за кулис зловеще каркали вороны.
Потом я узнал, что в этом спектакле главную роль играл актер Михаил Рубин, который стал третьим мужем папиной мамы. А рецензию на этот спектакль писал Выготский. Представляете? Мальчик с мамой смотрят спектакль, по сцене бегает какой-то странный человек, и ни мама, ни мальчик не подозревают, что скоро они будут с ним одной семьей и поедут в Москву. А в зале сидит некий еврейский юноша, который напишет рецензию на эту премьеру, и этим юношей окажется великий в будущем Лев Семенович Выготский. Обожаю такие совпадения.
— В рассказе «Что я люблю», написанном как бы от вашего имени, говорится, что Дениска скакал на улице. Папа спрашивает: «Чего ты скачешь»? И он отвечает: «Я скачу, что ты мой папа». Это подлинная история?
— Самая подлинная. Думаю, что это мои слова на самом деле.
— Такого даже большой писатель не выдумает. Это можно только подслушать.
— Да-да… Мы правда дружили с папой. Я его очень любил, просто обожал.
Намордник на мусоропровод
— А ваша сестра Ксения? Неужели он вас больше любил, чем ее?
— Моя сестра родилась в 1965 году, а через два года у папы начались приступы тяжелейшей гипертонии. Ксюша вспоминала, как мама просила не шуметь: «У папы головка болит». Он очень нежно любил мою сестру, хотел даже написать рассказы для нее, но времени не хватило. Он не успел ей отдать свою любовь так, как отдал ее мне.
Но все равное есть рассказ «Сестра моя Ксения», он очень нравится детям.
— Это где сказано, что у новорожденной щека была мягкая, как сметана?
— Да, и еще — что Дениска не понимал, что это за сестра такая, но полюбил ее в тот момент, когда ее купали и она уцепилась за его палец.
— Так и было?
— Наверняка. Но этот рассказ расходится с действительностью в другом. Когда родилась Ксения, мы уже жили, можно сказать, весьма обеспеченно. У нас была большая квартира в знаменитом доме Большого театра и артистов эстрады, на углу Каретного и Садово-Каретной. А в рассказе написано, что новорожденная лежала в выдвижном ящике из-под комода. И что детская ванночка стояла на столе, а мы носили в нее воду чайниками. На самом деле ванночка стояла в середине большой ванной, туда наливали горячую воду из крана, а споласкивали мы нашу девочку душем.
Зато рассказ про манную кашу был написан так, словно мы жили в отдельной квартире, хотя на самом деле это еще была коммуналка. Из-за этого много нестыковок. Например, мама приносит Дениске кашу в комнату, а сама уходит на кухню, что совершенно не реально. Вы представляете себе маму, которая, как горничная, будет ребенку в столовую кашу носить?
А потом еще милиционер ее упрекает: «Государство вам предоставило отдельную квартиру с мусоропроводом, а вы всякую гадость выливаете в окно». Но кому придет в голову вывалить кашу в мусоропровод?
На самом деле папа очень туманно представлял себе, что такое мусоропровод и как им пользоваться.
Зато в Каретном он у нас был. Мы жили на одиннадцатом этаже, и с нижних этажей через него тянуло сквозняком и сильно воняло, особенно если кто-то кидал папиросу. Поэтому мы надевали на мусоропровод специально сделанный деревянный намордник.
«Никто не спрашивал меня потом: “Это про тебя?”»
— Вы когда-нибудь путали себя с героем рассказов? Как бывает, когда не помнишь, наяву что-то было или во сне.
— Нет, никогда. И ребята, мои ровесники, тоже меня с тем Дениской не путали. Папа приходил к нам в школу, читал рассказы, все хлопали, но никто не спрашивал потом: «Это про тебя?»
Меня стали об этом спрашивать, когда я вырос. Родители говорили детям: «Смотри, это тот самый дядя, который вылил кашу в окно». Но я всегда чувствовал себя отдельным от этого героя. Я же понимал прекрасно разницу между литературным персонажем и его прототипом. Ну, как летчик Маресьев или Тимур Гайдар.
Между прочим, я как-то встретился в гостях с одним английским профессором, который носился с идеей собрать вместе Тимура Аркадьевича, меня и Кристофера Робина. Но ничего не вышло.
— Какая прекрасная идея! Почему не вышло?
— Кристофер Робин послал того профессора по всем возможным адресам, его все это бесило. Его в пансионе дразнили, мишку подсовывали в кровать.
Маменькин сынок
— «Мальчик, ты кого больше любишь, папу или маму?»
— С мамой у меня были очень хорошие, близкие отношения, и они продолжались уже после смерти отца.
С папой мы больше говорили о возвышенном: о культуре, театре, Стендале, Пушкине, Бальзаке и Мопассане. А с мамой — о людях, отношениях.
Она мне рассказывала бесчисленные истории про своих подруг и друзей, выслушивала мои истории про девчонок. Давала полезные и нужные советы.
При этом она же научила меня понимать живопись, которую очень любила. У нас дома были всякие альбомы репродукций, она показывала мне их, водила на выставки.
— Вы можете сказать, что вы счастливый человек?
— Нет, конечно. Кто нынче счастлив?
Наверное, я просто человек, которому очень повезло. С родителями. Со школьным и студенческим общением и вообще с друзьями. Я ничего не понимал в музыке, но в девятом классе влюбился в девочку, которая была музыкантом-любителем и потрясающим знатоком музыки. Она водила меня по концертам. Сегодня это замечательный музыкальный критик Наталья Зимянина. Мы дружим до сих пор.
На филфаке у нас преподавали такие люди, как латинист Федоров, лингвисты Панов, Степанов, Рождественский, Волков. Литературоведы Самарин, Турбин… Легендарные филологи.
Мне повезло, что я почти в 60 лет начал писать и меня стали издавать.
Все мои прежние жены были незаурядными личностями — умными и талантливыми. Но особенно мне повезло с теперешней моей женой Олей — она, кстати, не только моя жена, но и выдающийся экономист — и, конечно же, с дочкой Ирой, прекрасным книжным дизайнером.
А плохо то, что мне 71 год. И вряд ли я доживу до каких-то перемен.
Фото: Сергей Щедрин