Божественная Литургия

Раздумчиво раскинулись вершины деревьев на кладбище в день воскресный. Они голы и потому берут душу особенно ощутимо. Откуда в них сегодня такая власть, такая устремленность вверх, такая способность остановить человека и вместе с тем — та­кое упование грядущей весны, такая тихая, струящаяся к небу радость?

Вопрос может быть задан, но ответ не обязателен, — тогда особенно, когда сердце человека на фоне крайнего упадка всех сил телесных тоже изумлено радостью, тишиной. Пусть вопрос останется без ответа, коль скоро ты и так — непонятно, вдруг — взят на длани любви Божией. Слышишь, как под февральским солнцем засуетилось все живое, какой щебет затеяли воробьи, а трели синиц стали звонкими, чистыми, прозрачными?

Ответ пришел позднее.

Тогда, на кладбище это было воскресенье. Воскресенье блудного сына — подготовительной недели к Великому посту, день чудесной, овеянной тихим звоном Литургии, когда в храме уже одеты лиловые облачения. И сердце вопрошало тогда о божественной Евхаристии, о ее участии в жизни людей, в жизни всего мира.

Вершины деревьев и ответили образом премирным; молчанием своим, своей радостью, обращением горя, своей властью даже, обретенной ими — вместе с нами — в силе совершенного тайнодействия Литургии.

Понять это мне помогли позднее дома цветы — тюльпаны. За ночь они сомкнули свои лепестки, как плотные створки, сжались в кучку, и каждый из них и все вместе. А к утру, только чуть-чуть забрезжил утренний свет — створки их фиалов начали открываться; в каждом из венчиков ощутилось также движение, и один стал передвигаться относительно другого, чтоб достать побольше света.

Так природа растительного мира воспринимает малейший проблеск дня, так стремится она и к свету незримому, к Божественному космосу, и раскрывается навстречу ему, ищет, таинственно его ощущает.

В самом деле, посмотрите на те же кроны деревьев в дни, когда Церковь не полагает святой Литургии. Они протянули вверх свои ветви, как руки, и умоляют о милости, умоляют о благодати, так как им, чутким созданиям Божиим, живущим одной жизнью со всем живым миром, также необходима благодать Литургии.

И прохожие идут сегодня, не освященные жертвой Христовой, идут, сами того не зная, лишенные литургической милости.

Город без Литургии. Это потрясающее его состояние. Но сегодня — это смотрительно, это установление святой Церкви. А вот если представить себе, что в городе совсем не будет совершаться Литургия. Что тогда?

Но этого не может быть. Этого не будет.

Так свидетельствуют великие столпы духа. Божественная Евхаристия не может прекратиться. Тогда прекратится и мир, его бытие.

Вот почему — одно состояние в вершинах деревьев в день воскресный, и другое — в среду и пяток Сырной седмицы, когда Литургии не положено. Простерты кверху и молят о благодати ветви тополей, лип и берез в нашем саду, за окном зала, когда в среду Сырной недели идет длительное ученое заседание.

А для того, чтобы понять, ощутить не только сердцем, но и всем своим существом, как части всего живущего, как части мира, что означает для нас Литургия, — зайди в храм сразу после того, как только что был в страшной людской толчее в центре столицы.

Литургия уже идет, народа достаточно, и царские врата открыты, так как это время поминовения усопших после прочтения святого Евангелия. Ты сразу почувствуешь общность совершаемой молитвы и той оживленной жизни города, узнаешь их связь, их единство и даже зависимость жизни города от этой соборной молитвы, от умоления Господа о всех отшедших и еще шествующих по его стогнам. От того, что таинственно отверсты двери святого алтаря.

Это особенно узнаешь рано утром, среди только что начинающегося дня, тогда, когда божественная Литургия начинается с отверстыми царскими вратами.

Тогда… о! тогда особенно воспринимаешь возглас предстоящего — Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа…, ибо в это царство включаются в то мгновение все живущие под небом. И все живое, вся природа Божия, каждое малейшее существо, и ветви деревьев, голых зимой, с завязями почек.

Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков.

Какое счастье и какая победа, какая проповедь вечной правды Христовой Церкви, которая во Святой Троице царствует сегодня и всегда и во веки веков!

Аминь, правда, — отвечаем мы и начинаем нашу молитву Литургии.

И включен мир, все живущие, — лежащие на одре болезни, шествующие дорогами городов и пустынь, спешащие, толкающие друг друга — и те, что дышат последние свои минуты. Все взято, все куплено ценою бесценной Жертвы Христовой — имеющей совершиться на святом Престоле в тайне божественной Евхаристии.

†

Воскресные Литургии, подготовительные к Великому посту, обладают своим, никогда позднее не повторимым содержанием.

Прежде всего они — “лиловые”, как упоминалось уже выше. Весь праздничный облик воскресной обедни приобретает в эти дни налет легкой печали, или грусти, или глубокого размышления.

Сменены торжественные праздничные облачения с золотом и цветами на лиловые ризы — с цветами ли тоже или с многими и многими крестами по всему полю фелоней и стихарей. Прислуживающие в алтаре тоже облачены в гладкие шелковые темно-лиловые одежды.

Воспринимаешь весь строй богослужения как внимательную остановку перед трудным поприщем Поста.

И ждешь тебе уже хорошо известных чтений святого Евангелия — о мытаре и фарисее, о блудном сыне, о дне Страшного суда Христова.

Чин божественной Евхаристии идет мерно, все в этом последовании развивается будто привычно, так как это — постоянная Литургия Иоанна Златоустого. И вместе с тем сердце твое и все твое существо находится в некотором необычном строе, в некотором якобы ожидании, другом каком-то внимании ко всему совершаемому в алтаре.

Святая Церковь не спешит сокрушить тебя близким наступлением постного поприща, она, напротив, постепенно, любовно готовит душу, будто за руку ведет ее. Показывает — êîëü êðàсно, коль спасительно поставлять себя перед Богом в покаянии, как врачует душу тщательное самовоззрение, анализ соделанного… за всю жизнь, да и за последнее время тоже. К этому разбору своих собственных залежей в душе ты еще с вечера, со всенощной подготавливаешься пением Покаяния отверзи ми двери, а потом и слушанием псалма На реках Вавилонских.

Душу не сокрушают эти мощные церковные песнопения, хотя в них и бывают подлинно трагические моменты. Душа ведется мудрым разумом Церкви к спасительному самовоззрению, а потом и к возникновению¹ от зол своих помощью Божиею.

И вот за Литургиею, овеянной лиловым флером, размышления о грядущем Посте — и тебе даются слезы. Слезы эти — как дар, внезапно, неожиданно тебе посланный, как поддержка тебе.

Слез не ищи, не проси их в молитве; все подается во время свое Подателем всяческих. Но и не пропусти времени посланного тебе дара.

В минуты слезной молитвы твоей пусть скажутся без слов, а как-то глубже их, в обозначениях, все состояния странствующей в этом мире души твоей, все ее невыразимые тяготы и ожидания; желания и мысли; заветные, несбыточные мечты и упования.

Ты даже имеешь возможность в эти минуты коснуться жизни будущего века — и там умедлить вместе с любимыми твоими, отошедшими от этого мира.

Не считай это той “областью слез”, которая, по слову преподобного Исаака Сирина, бывает у подвижника как некое таинственное перепутье в шествии его к Богу. Считай свои слезные минуты даром Божиим и старайся успеть вложить в это небольшое данное тебе пространство времени все то, что собралось внутри, что там лежало невысказанным, непонятым, неясным. Почему слезы посланы тебе в часы Литургии, когда ты только готовишься еще к Великому посту и еще даже не начал по-настоящему каяться?

Нужно ли вопрошать об этом? Что знаешь ты о подлинных законах внутренней духовной жизни? Слезы предложены тебе и в песне духовной как стезя, которую ты должен принять.

Слышишь, как плачут плененные иудеи на реках Вавилонских? — На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона… (Пс 136:1).

Слезы о вечности, об утерянном общении с Богом, о близкой возможности этого общения в Сионе.

Поэтому и сейчас слезы уместны.

Ты замечаешь, как вместе с тобой затуманилось небо, и яркий весенний луч всю Литургию тщится пробиться в храм. Но храм только светлеет, только ширится под этим готовым прорваться лучом и остается молчаливым, собранным внутри… вместе с тобой, проливающей неведомые самой тебе слезы.

А в другие дни “фиолетовых” Литургий солнце ярко светит с самого начала. Видишь его яркую живопись в алтаре, проблесками касающуюся различных священных предметов. Потом замечаешь, как солнце с южной стороны храма начинает золотить иконостас, и ярко сияют в свете солнечных лучей главные иконы его первого ряда. Сами они становятся источником света. Отрадно наблюдать это краткое явление: весеннее солнце быстро набирает силу и освещает уже другие ряды иконостаса.

Оно, солнце, вплетается и в живопись лиловых парчовых риз священнослужащих и, пронизывая их своим светом, делает фиолетовый язык парчи обладателем почти человеческого голоса; так преискренен, тепл и сострадателен становится грустный лиловый знак священных одежд, что почти утешает, почти исцеляет молящихся от их печалей.

Этот же луч загорается яркими огнями в камнях церковных венцов на главах предстоятелей и светит небывалой силой искр посреди сурового красновато-лилового бархата.

Эти яркие зеленые, желтые и белые огни — как образ подготовительных к Посту богослужений: радость общения с Богом посреди тяжелых раздумий о недолжном грузе своих неправд и скверны (храм носяй телесный весь осквернен).

— И как внезапный утешающий дар слезный, вдруг посланный притихшему и загрустившему сердцу.

Солнце будет сиять еще и еще ряд этих неповторимых в году Литургий, овеянных фиолетовым флером. Но и снег будет порхать в воздухе, будет становиться холодно, временами и сумрачно, опять побелеют сугробы, но и лужи будут увеличиваться в размерах. Будет казаться временами, что возвращается зима, однако поступательный ход весны все больше и больше будет охватывать сердце.

†

И се, наступление времени Литургий Преждеосвященных Даров.

Это не таинство в его полноте, не искупление нас Кровью Христовой, как в полной Литургии, это только сообщение нам прежде содеянного, прежде проявленной благодати Святого Духа, прежде освященных Даров, хранимых с великим благоговением.

Сердцу молящегося дается полнота для изъявления его скорби; Церковь сама не скрывает печали переживаемого периода, сама благословляет сетование о содеянном, покаяние о грехах.

Печальны, как бы надломлены звуки постового пения, они даже облечены в некий трагизм, будто и безысходность, но это только для того, чтоб надежда на возникновение от тьмы греха была более ощутимой и жизненной.

Уже на изобразительных верующие вводятся в предстояние перед лицом Судии.

Помяни мя, Господи, — глубоко минорно, почти безутешно. Мы предстоим пред Страшным судом Христовым и все содрогается в нас.

Помяни нас, Господи; помяни нас, Владыко; помяни нас, Святый, егда приидеши во Царствии Твоем, — трижды восклицаем мы вслед за певческим ликом и трижды содрогаемся, трепещем, почти лишаемся надежды.

Литургия развивается медленно, томит душу ожиданием, все чтение псалмов — даже и после того, как началась Литургия и произнесено благословение Царства Отца и Сына и Святаго Духа.

В душу падают и там остаются слова Давидовы — …со угльми пустынными… Какой сильный образ, немногословный, но выражающий сдвиг души, ее скорбь.

Стрелы сильнаго изощрены, со угльми пустынными… (Пс 119:4).

За время чтения псалмов на начавшейся уже Литургии священнослужащий кадит святой Престол и переносит после полагания земных поклонов преждеосвященные Святые Тайны на жертвенник.

А дальше уж будет развиваться действие Преждеосвященной Литургии, будут читаться паремии, и голос седой старины Ветхого Завета, даже начала всех начал, коснется сердца.

А потом придет пение Да исправится молитва моя, которое хотя и печально, но дает выход, не лишает упования скорбящую душу…

Солнце за это время начинает озарять наши головы и как бы вещественно утешает нас, согревая нас теплом весенних лучей. Солнце, что ты нас греешь? Мы ведь еще не нашли своей стези покаяния, мы только лишь осязаем, только ищем, только касаемся ее…

Но солнце продолжает светить и греть; потом его лучи переходят на золото иконостаса и там начинают сиять. К концу Литургии они будут косыми мечами ложиться на главный местный образ Воскресения Христова.

…Образ этот сейчас еще очень далек для нас; он зрится лишь в конце длинного постного пути. Хорошо для внутреннего состояния, что лучи солнца ложатся на икону Воскресения Христова только слабыми, косыми отражениями.

За службой Литургии Преждеосвященных Даров многое проходит через душу. В данный период основное, что было дано пережить — это отчетливое ощущение того, что спасаемся мы от глубоких падений и неправд наших только Кровию Христовою.

Без кровопролития не бывает оставление (Евр 9:22), — говорит и Апостол. И тайна жертвы Христовой особенно сильна в эти дни Преждеосвященных Литургий, когда отсутствует Евхаристический канон, когда нам предносятся только прежде освященные Тайны.

Христиане первых веков не могли жить без частого общения с Господом в таинстве причащения. Время Поста лишало их этого великого дара: необходимо было в эти дни поприще покаяния. Скорбь верующих была велика, и тогда была им дарована возможность причаститься Телу и Крови Господним, ранее пресуществленным в таинстве Евхаристии. Так сохраняется дисциплина покаяния, времени Великого поста, но верующие не отторгаются полностью от благодати.

И воистину дoроги, даже трепетно дoроги эти Литургии, где человек переживает сложнейшее сочетание различных чувств: глубины покаяния, минутами — и горького удостоверения в том, как неправы, даже мерзки его поступки. А наряду с этим вселяет Преждеосвященная Литургия в душу такого человека и нежную, струящуюся к небу, яко кадило, надежду на недомыслимую, непостижимую милость Божию. И такое состояние необходимо душе на ее сложной жизненной дороге.

Святою Православной Церковью в кругу года положено очень мало этих Литургий, всего менее двадцати в поприще Великого поста, вот почему они так необходимы душе, почему с трепетом емлется она за их совершение, почему и с ревностью следит, как бы не пропустить эти неповторимые Литургии воздыханий сердечных.

В Литургиях Преждеосвященных Даров угадывается так необходимое для крепости человека двуединство. Его надо осязать сердцем, всем существом внутреннего бытия.

Эти Литургии совершаются весной, когда в природе происходят величайшие, иногда чрезвычайно быстрые и резкие сдвиги. Солнечное тепло образует единство с растопленной грудью земли, с ее потоками, наводнениями, ревом рек и ручьев, с бесконечными лужами по дорогам и рыхлыми провалами снега в лесу.

Весенний холод, заморозки по утрам неповторимо сочетаются с набухшими почками, со струящимися к небу сучьями, зеленеющими и становящимися фиолетовыми в прозрачном воздухе утра. Среди сумрачной и молчаливой северной природы, в этой суровости ее пробуждения рождаются светлые, прозрачные трели птиц и звенят — тонко и чисто — отовсюду, со всех сторон.

И больше всего таинство подмеченного двуединства — в храме, во время совершения Преждеосвященной Литургии.

Истощение всего круга богослужения — и радостные лучи солнца за окнами храма, лучи, проникающие и в храм, лучи, золотящие иконы и молящихся. Скорбные черные ризы священнослужащих, но и знамение Животворящего Креста Христова на фелонях, иногда — с тонким рисунком окружающих его гибких виноградных лоз: знамение страдания, увитое образом бессмертного бытия во образе виноградных кистей и листьев.

И самое бoльшее.

Вход с освященными прежде Дарами в час пения Ныне силы небесные при великом его трагизме, падении всего молящегося народа ниц является временем величайшего торжества веры: се бо входит Царь Славы, се жертва тайная совершенна дориносится, — и самые врата алтаря ради только этого входа получают именование Царских.

А совершено ли в тебе двуединство, дана ли тебе величайшая радость соединения противоположных сторон твоего существа?

Нет. Тебе дано еще идти к этому.

Покамест же стой, взирая на закрытые перед тобою царские врата, на закрытый алтарь. Может быть, утешением тебе будут воспоминания о тех минутах, когда ты ходил по берегу, созерцая белизну, недоступность, Царскую высоту Небесного хребта на Тянь-Шане.

Жизнь одних в том, чтоб достигнуть высот хребта или святости алтаря. Жизнь других — в том, чтоб только знать об этой недоведомой красоте и к ней даже не стремиться, а только созерцать ее и достигать лишь желанием сердца.

†

В утро Благовещения сыро, прошел дождь, но к началу Литургии остановился, воздух прояснился, стал прозрачным. В этом чистом озоне отчетливы уже издали стены и купола храма, до предела видны его углы, очертания окон, изгибы кокошников, главок, кресты.

И деревья.

Деревья голы, стволы по-весеннему неожиданно тонки и струятся к небу, подчеркивая еще больше весеннюю прозрачность воздуха и вечно юные краски храма.

Но серо, ни одного солнечного луча.

Литургия и всенощная праздника оказываются резким изменением Поста, вторгшимся в его течение светлым потоком новых чувств, упований, молений. И храм переполнен до предела, люди радостно встревожены, приподняты, обвеселены.

Нам всем так необходима радость!

Но эта радость все же по мудрому разуму Церкви покоится в недрах постного сетования. И се, нет торжественного Великого славословия и священники в праздничных одеждах полагают земные поклоны на Господи и Владыко живота моего.

Литургия праздника также рождается из устава Поста: ветхозаветные чтения на шестом часе, затем последование девятого часа, изобразительных и вечерни со стихирами, с длительными великопостными чтениями книги Бытия и Премудрости Соломоновой и только потом — радостное из чина вечерни возникновение Литургии.

Сердце ищет в ней утешения, сладости для сердца, но утешение медлит прийти. Как и небо за окном остается серым, а воздух — в открытую дверь храма, — хотя и прозрачен, но не утешен, не пронизан лучом.

Принимай то, что дает тебе божественный Промысл, не вынуждай себе утешения в день праздника. Ты же не знаешь, что потребно тебе сейчас, по ходу твоего внутреннего пути.

На иконе Благовещения обычно ищешь две основные, с детства знакомые фигуры — Богоматери и небесного вестника. И постоянно как бы забываешь об образе Того, Кто в сегодняшний день — основной, определяющий чудо.

Он — Дух Святый — по Своему обычаю сокрыт и будто не виден в событиях. Очертания голубя, парящего над Марией, или луча, осеняющего ее, даже не на каждой иконе отчетливо различаешь.

А чудо совершает, определяет Он.

В тихой комнате, ничем не примечательной, когда Святая Дева сидела за своим обычным занятием, незримо для всего мира — кроме небесного посланника — в великом молчании и смирении Девы определились все пути человечества.

Так, великое торжество, главизна спасения нашего родилась из тихой беседы, в тихой келье — так же, как сегодня из последования постной службы возникла блистающая неизреченная Литургия праздника.

А для того, чтоб это стало ясно сердцу, все и происходило сегодня в сумраке серого весеннего утра, а потом — такого же серого дня. Происходило и в сумраке человеческого сердца, которому радость праздника не была ниспослана, а, напротив, сегодня как бы усугублялась его — сердца — плотяность и длительная печаль.

Ибо радость сердца, его утешение, его извещение есть далекое подобие того Благовещения, которое празднуется ныне. И оно всегда неожиданно, внезапно. Оно — милость Божия, Дар Божий, оно — далекое подобие того, что пережила Дева Мария в днешний день, оно тоже образует в сердце плод духовный, действие благодати, и утешенный ею человек уже не живет законами земной жизни.

Сегодня, по смотрению Божию, тебе не дано этого из-вещения, этого благо-вещения, чтобы ты мог… и под серым покровом временной печали, как в природе под покровом серого неба, — более внимательно вглядеться в дивные законы Господни.

Поэтому не скорби, что ты не утешен, что ты по-настоящему телесно еле жив и слаб. Зато ты внимательно рассмотрел всю ткань сегодняшнего праздника. И довлеет тебе.

Обрадованный, ты бы не вгляделся во все открытые тебе закономерности: в праздничную Литургию, возникшую, как белый голубь, из скорбного последования Поста; в печальное серое небо, хранящее великую тайну праздника; в тихую келию Девы Марии, осиянную небесным светом Утешителя паче, чем даже явлением небесного посланника. И внутри себя не увидел бы мудрости великих законов о радости бывающего тебе извещения, как частного подобия Благовещения. Ее не жди, ее ты недостоин. Она — всецело действие благодати, дара Духа Святаго.

…Впрочем, для того, чтоб ты смог себя потерпеть, оставаясь неутешенным в светлый праздник Благовещения Пресвятой Девы, — на кладбище тебе даны потоки ручейков. Тебе даже неизвестно, сможешь ли ты дойти до родных могилок, — и это делает твое путешествие к ним весьма значительным и емким. С трудом можно продвигаться вперед, всюду тебя сопровождают потоки.

Они — то справа от тебя, то основное течение их слева, то ток воды ищет себе нового русла и широкой полосой преграждает тебе путь. И вот, обретши себе ложе, вешние воды бегут, укрываясь под тонкою острою коркою льда в глубине еще не растаявшего снежного покрова. Ты даже слышишь тонкую мелодию бегущего ручья, когда он, обретя силу, делает вдруг резкий поворот или уходит вглубь обретенной им рытвинки.

В самом деле — музыка, тонкий звук журчания жизни, утешающийлепет водной стихии, выражающей себя в струях ручьев, ручейков, потоков.

Хорошо. Тихо. Утешься и ты.

Не ищи только радостей, только внутренних извещений. Понеси себя, потерпи себя в сумерках праздничного дня, под серым небом. В изнеможении телесных и душевных сил не изнемогай, не изнемоги.

А к вечеру, на закате дня появилась отрадная полоса очистившегося торжественного небосвода.

†

Воскресные Литургии Великого поста.

Они тоже совершаются в лиловых облачениях, как и те, что предначинают Пост. Однако в них уже совсем и другой ритм, и другой оттенок переживаний.

Это прежде всего — Литургии Василия Великого, которых в году положено всего десять, а в Посту, по воскресеньям — всего лишь пять. Душа емлется поэтому за них с особой тщательностью, с особой бережностью, но получает от них свое внутреннее питание опять лишь по смотрению Божию.

Одежды священнослужителей лилового оттенка — это ñìÿгченная печаль Поста. Оттенки разнообразны: от темно-фиолето­вого бархата до светлой, почти сиреневой парчи. И то ткань одежд ознаменована сверху до низу ткаными крестами — крестчатая риза, то на поверхности лиловатой фелони затканы причудливой формы стилизованные растения. А в воскресенье средокрестной седмицы при выносе животворящего Креста цвет фелоней и стихарей оживляется блеском вишневого бархата — все это во славу Христову. Умягчает видимую суровость молитвы сияние камней на венцах-митрах предстоятелей. Живая игра их желтых, синих и белых огней на глубоком фиолетово-красном бархате очень нужна душе в ее многообразном и многотрудном шествии постною стезею.

В этом году странная, длинная и теплая весна, но почти без солнца, которое иногда проглядывает только к вечеру. Поэтому, насколько запомнилось, все постовые воскресенья Литургии проходили под серым, глубоко молчащим небом.

Строй обедни суров. Многие напевы сугубо продолжены и минорны еще задолго до мотивов Евхаристического канона. Люди вводятся в Литургию редко исполняемыми в обычные воскресные дни скорбными звуками ектений и Иже херувимы…

Эти редкие, неповторимые мотивы в воскресных Литургиях Великого поста насыщены и строем всех тех служб, которые их предваряют. В постных воскресных обеднях живо воспоминание, даже ощущение пропетого накануне Покаяния отверзи ми двери…

Тогда храм погружен в темноту. Звуки покаяния нарастают и охватывают молящихся. Каждый поставляется в этой суровой темноте на суд своей совести, остается с ней наедине, а голос покаянных строк то осуждает содеянное, то горько укоряет за него, и, наконец, в заключительных, отрадных, но еще суровых звуках предлагает душе выход.

Стоят в темноте перед Богом все возрасты человеческой жизни; замирает, вдруг услышав звуки вечной правды, юность. Стоит, исповедуется Богу в молчании весь храм, а за окном в глубокую темноту неба уходят отражения зеленых огней лампад, будто там, в небосводе обретающих свое твердое пребывание.

Это все, пережитое накануне — и покаянное пение, и мрак храма, и дрожащие за окном во мгле неба зеленые огни, — все это составляет основу, входит в подтекст воскресной постовой Литургии и наполняет ее небывалой широтой переживаний. Можешь получить, если будешь внимателен, вернее, если таково будет действие благодати, вечные удостоверения, неопровержимые пособия вечного бытия и спасения.

И вот — начало канона Евхаристии. Опять сурово и чрезмерно протяженно пение, так как на этой Литургии положены длинные молитвы для священников, совершающих таинство. Иногда напев канона традиционен, состоит из как бы колеблющихся звуков — впечатление великого корабля, плывущего по великой водной стихии. Иногда же напев чрезмерно суров, даже трагичен, с особым подчеркиванием некоторых выражений канона. Особо выделяется ангельское славословие Святой Троицы: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф… Местами в пении слышны отчетливые, нескрываемые диссонансы: нет выхода у человечества, оно гибнет, и медленное пение канона не скрывает, не смягчает это. Пусть каждый стоящий ощутит этот диссонанс в самом себе, пусть осознает, чтo представляет собой жизнь без Бога.

И вот полные милости и тишины слова совершающего тайную жертву: Даде святым Своим учеником и апостолом, рек… Это еще не тайнодействие Тела и Крови Христовых, это только более подробное, чем за Литургией Иоанна Златоуста, более приближенное к нам воспоминание Тайной вечери. Даде святым Своим учеником и апостолом, рек… Второй раз — это приношение крови: Пийте от нея вси…

И далее — совершение самого таинства, самая глубина и высота приношения, анафоры — и действо Святаго Духа Божия.

Зде — молчание.

Опять протяженное пение Тебе поем, опять диссонансы, но и отрадные звуки примирения с Богом, мирное движение корабля Церкви по великим водам мира.

И заключительное, радостное О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь… Насколько сурово было исполнение канона Евхаристии, насколько часто и сильно звучали в нем ноты трагического, настолько сейчас, в обращении к Богоматери приглашается к радости вся тварь — ангельский собор и человеческий род. А с ними и весь мир, вся одушевленная природа, всякая тварь и природа неодушевленная, молчащая.

Круг завершен, таинство совершилось — теперь все, кто готовился, подходите к источнику бессмертия, насыщайтесь святыми Христовыми Тайнами, примите Тело Христово, вкусите бессмертного Источника.

И маленькие дети, и младенцы, которые лишены возможности причащаться в дни Преждеосвященных Литургий, — приступите, вкусите, насладитесь вечной жизни и радости.

Маленькие, завернутые в пестрые одеяльца; стоящие уже на ножках, всех возрастов и размеров. И те, которые только что присоединились, вошли в корабль Церкви, приидите, приимите Жизнь!

†

Служба Великого Четверга рождается из вечерни. Поначалу она может напоминать Литургию Благовещения, однако здесь вечерня переходит в продолженную Литургию святителя Василия Великого и поступь ее торжественна и печальна одновременно.

Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими, — основная идея этой единственной в году Евхаристии, и песнопение это заменяет Иже херувимы.

В этот день, по милости Божией, и ты призван быть причастником Тайной Вечери, только не жди для себя особых, явных милостей Божиих, напротив, умолкни и смирись: ты уже был их обладателем и опять обретешь в необходимый для тебя час.

И душа молчит, молчит перед назревающим, совершающимся и уже совершившимся таинством. Чувством сердца это таинство постигалось еще в начале Поста. Тогда в душе стало очевидно, что спастись, исцелиться, воскреснуть от греха мы можем только кровию. А без крови не бывает оставления.

И довлеет тебе этого. Этого достанет на всю жизнь. Не вынуждай Бога на ответ тебе. В смирении сподобляйся Святых Тайн и умолкни. Ты просил Бога Отца об отверзении дверей твоего сердца, но время для этого, может быть, не y прииде². Господь еще продлевает твою жизнь, и в совете Его ответ тебе уготован позднее. Не испытывай с дерзостью пути Промысла Божия. Смирись и молчи.

Некоторые отходят от святой Чаши, проливая обильные теплые слезы, не могут остановить их. “Господь дошел до нее”, — говорят кругом стоящие про женщину, отошедшую со слезами от святого Причащения. Хорошо сказали они: “Господь дошел”, — обозначили самую сущность совершившегося.

Выходим из храма. Прохладно. Сейчас за городом еще пустует лес, стоят замолкшие, готовые раскрыться стволы и ветви. И земля пустует, бурая, сухая, только кое-где сохранились небольшие пласты слежавшегося снега и льда. В городе тоже тихо под голыми тополями. Вверху только что обозначаются сережки. А земля пустует и молчит.

И вот, в какую-то единую минуту сердце поняло вдруг, что на всей природе, на всем мире напечатлена благодать. Она — в молчании леса, деревьев и почвы, в их истощании в этот день Тайной Вечери. Но земля объята и силой неописуемой благодати Божией, на ней — роса, как в свое время по молитве Гедеона. …И бысть суша на руне токмо, и по всей земли бысть роса (Суд 6:40).

Это в моей душе сегодня ничего не видно, зато как таинственно орошает благодать всю землю, весь замолкший мир Божий, и какая это действенная роса благодати. Человек может потерпеть себя, познав, что кругом него действует таинство.

Не спрашивай, долго ли потом продолжалось это зрение, когда душа твоя была суха, как руно Гедеоново, а мир кругом был полон благодати. Иногда достаточно одной-единственной минуты, чтоб совершилось внутреннее таинство. Иногда же это восприятие чуда продолжено и совершается по меркам земного времени достаточное количество часов.

Так подходит день, а потом и вечер Великой Пятницы. Господь наш умолк во гробе.

За Литургией Великой Субботы перед взором души проходят многие и многообразные ветхозаветные знамения подвига Христова; не все их равно запоминает душа. Здесь и пророк Иона в чреве китовом, и евреи, прошедшие море посуху. Здесь воскрешение Илией сына вдовицы, а также — простертие пророка Елисея над умершим отроком и воскрешение его. Здесь прозрения пророка Исаии, краткие и сильные в своем словесном выражении. Здесь, наконец, горящая пещь Халдейская, которая не опалила трех отроков. Их еще много можно насчитать прообразов Ветхого Завета.

Но чу! Где же твой образ — руно святого Гедеона, роса по всей земле?

Росы уже нет на земле. Вся роса, все благоволение Божие, вся благодать — на одном Единственном — Агнце Божием, лежащем во гробе, на руне Которого собралась вся роса, все ее капли, что раньше покрывали землю (Суд 6:37–38). Только на ней одной, плоти Христовой, умолкшей и лежащей во гробе — сейчас вся роса.

Приступите и прикоснитесь благодати. Просите о всем, чего просит, о чем плачет сердце. Вы будете услышаны, как Гедеон, просивший знамения у Бога перед началом своего служения народу еврейскому. Приступите к Агнцу Божию, к Новой Пасхе, лежащей во гробе, и просите хотя бы одной-единственной капли благодати, одной животворящей капли росы.

Се, она собрана в сосуде Тела Христова, в храме Его Тела, поверженном во гроб. Но Тело это имеет восстать и уже прочтено пророчество о мертвых костях, покрывающихся плотью: И рече ко мне: сыне человечь, прорцы на кости сия <…> прорцы о дусе, прорцы, сыне человечь… (Иез 37:4,9).

И воскресают кости.

Мы молимся с великим упованием, ожидая воскресения Христова:

Воскресни Боже, суди земли… (Пс 81:8). И продолжаем: Христос Новая Пасха, живожертвенная жертва, Агнец Божий, вземляй грехи мира.

В короткие часы, когда вся сила земли, все Отчее благословение, вся сила Святой Троицы запечатлены в Храме Тела Христова и отмечены непостижимой росой благодати, — не отходи душой от святой Плащаницы, познай тайну, что вся земля суха, на ней же и в ней одной — святой Плащанице — сосредоточена вся роса мира.

Полнота лета, хотя и непрерывные дожди. Минули уже дни солнцестояния и пошла на убыль долгота светлого утра и ночи. Это — как жизнь человеческая. Для каждого в какие-то годы наступает ее преполовение, а потом она идет на спад. Но вершина перелома еще не ощущается душой трагически; остается вера, что жизнь впереди еще долга, еще неукротима энергия. Так и эти дни в природе на вершине лета наполнены радостным чувством ее созревания, какой-то ее упругостью, грядущей полнотой, но еще и юностью, многозвучностью, надеждой.

В эти дни еще не скошена трава, она только достигает полноты своего разноцветья и аромата. Ах! Душе необходимо пройтись по такому лугу на еще продолжительном, ясном закате. Благоухают травы. Раскрылись ромашка и кашка, и весь необозримый мир различных метельчатых соцветий. Среди них замечаешь и дорогие душе “кукушкины слезки” (некоторые называют их “богородицыными”). Пройтись по этому шелковистому душистому лугу юности и даже детства, увидеть вокруг раскрытый мир природы Божией, любви Божией, обнимающей тебя с обступившего горизонта, узнать вдали узорную линию леса, а самой идти и идти по ласковому, безбрежному, чуть уходящему в лощину лугу и ловить в небе отсветы облаков в пору близящегося к закату солнца.

…И липкая дрема тут, и по местам на тонких стеблях — полевые колокольчики. Все это надо душе ощутить, как бы вновь пережить накануне воскресной Литургии, чтоб и в нее войти, как в жизнь, чтоб и она обняла тебя, как лоно природы Божией.

Свежий, временами даже холодный ветер обвевает тебя, когда наутро начинается божественная Евхаристия и ты входишь в нее, поддаешься ее полноте. Для тебя по-новому реют в воздухе алтаря розовые лепестки пионов. Их прекрасные соцветия в просторном алтаре печатлеют его пространство, вызывая ощущение широты жизни, окружающей тебя, опять мысленно возвращая тебя к простору полей и лугов, где так вольно, так юно дышит душа. Литургия приходит к тебе в душу вместе с этими ощущениями всего живого как новая жизненная сила, как энергия всего живущего, обнимающая, вновь сотворяющая тебя. И порукой тому свежий ветер, врывающийся в храм, и соцветия пионов, парящие в воздухе за престолом.

Литургия — это Божественное изображение жизни. В своем построении, в развитии песнопений, в их следовании одних за другими, в священнодействиях, чтении, ектениях она охватываеттебя как некая непостижимая Божественная стихия и погружает тебя в новый мир, где ты узнаешь все измененным, преображенным — как идеал, который всегда присутствует где-то на дне сердца.

Литургия охватывает, обнимает тебя как идеальный мир твоего бытия; ты же, растворяясь любовью к дарованному тебе утешению, никак не можешь охватить ее Божественной сущности. Сегодня она открыта тебе как твое странствие по лугу, как охват неизмеримого, беспредельного пространства, — обнять же ее ты не в состоянии. Поэтому иди в продолжение всего ее хода, исповедуйся Господу в своих человеческих неправдах, погрешностях, во всем том, что недолжно, чему надлежит отпасть, чтоб в тебе могло возникнуть новое здание нового человека.

Общепризнано деление Литургии на проскомидию, литургию оглашенных, литургию верных. Это принимается душой как данность. Но сегодня другое. Душа твоя вначале должна исповедаться Богу, излиться — хорошо, если это будут и слезы, — очиститься перед Ним, поведать обо всем, что лежит на сердце, даже если это всего лишь печаль и невозможность нести крест, а главное — раскаяться в своих неправдах и отложить всякое попечение о житейском. Это все происходит с тобой в первой части Евхаристии, включая и Херувимскую песнь, где предложение отложить попечение изображается отчетливо. Отложить попечение о всем преходящем как недостойном таинства ангельской жизни перед Богом, отложить всякий свой мрачный помысл, свои, казалось бы, законные ощущения природы Божией и ее великого пространства и свободы, отложить свое мелкое злопамятство и свои каждодневные заботы, стать перед Богом — как один из тех херувимов, уподобиться которым мы призываемся в высокой Херувимской песни.

Иже херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечеие… И дальше — Яко да Царя всех подымем. …Чтобы нам, отложившим все человеческое, стать подобным херувимам и иметь дерзновение в душе своей поднять образ Божий и носить, как неизреченно и непостижимо дориносят Его невидимые ангельские чины…

До сих пор мы молились о себе, исповедовали все свое человеческое. Теперь нам как членам Церкви предстоит участвовать в таинстве приношения; мы входим в канон Евхаристии как соучастники Таинства <…> Мы по-прежнему, как изначала совершения Литургии, приглашаемся горе иметь сердца и благодарить Господа, иными словами, участвовать в приношении Даров и молитв, ибо само слово “Евхаристия” означает ‘Благодаре­ние’. Здесь уже оставлено все наше человеческое, что исповедано, открыто в первой (психологически) части Литургии, все оставлено на суд Божий — наше неправильное, несправедливое, грешное — сейчас мы предстоим Тайне Тела и Крови как ее участники, ибо мы уже уподобились херувимам и сейчас вошли в великую тайну и радость Евхаристического Канона.

О том, как и что переживает человеческое сердце в этой части Литургии не достанет говорить и всей жизни. Полноту всего и ее неописуемую благодать, естественно, испытывает приносящий священнослужитель. Но и мы, по недомыслимой любви Божией, во время и время сподобляемся участия в Таинстве и по действию той же любви бываем причастниками Страшных Христовых Тайн — Его животворящего Тела и Крови.

†

С летними днями, с росой на лугах некошеной травы, с необъятным окоемом неба и притаившейся в лесах вселенной связаны и чувства Литургий в сельской церкви. Одно неотделимо от другого — объем природы Божией и тайнодействие божественной Евхаристии в храме среди лесов и полей. Мало того, что это ландшафт, что это единство особенностей берегов рек и расположения храмов (об этом много и довольно тонко говорят в настоящие дни) — это и душа души русской природы, ее таинственная повесть, тихо рассказанная ищущему вечности сердцу человека.

Часто, очень часто церкви расположены на берегу рек. Здесь к живой речи реки, ее струям и тихому говору, часто всего лишь милому, душевному, храм добавляет высокую мысль, некоторую остроту и полет переживаний, духовную отраду и утешение уже высшего, духовного, порой неописуемого свойства. Стоят такие храмы (вернее — стояли) то на плоском берегу, несколько поодаль от берега, так что от переправы долго бредешь к нему косо бегущей тропинкой. И здание храма небольшое, низенькое, хранящее широту и точно какую-то доброту в своих очертаниях. Тепло молиться в таком храме за просто обставленной бедной службой. Но сила Литургии та же, что и везде, что повсюду, и с большим внутренним смирением и одновременно — глубоким ведением совершает ее престарелый, уставший от скорбей жизни и нужды священник.

А другая церковь расположена на вершине высокого холма, по существу горы, и имеет законченный, мирный, но стремящийся утвердить горнее профиль. Хороша она вместе со своей колокольней — тиха, но и возвышенна, поистине прекрасна. На закате живешь тем, что видишь на светлом небе ее силуэт. На нем прозрачными точками видны окна колокольни и отраден удлиненной формы, примиряющий со всем розовый багрянец заходящего дня. То ли это удлиненное розовое облако, то ли свет так проступает между расступившимся в стороны лесом, только вписывается в твою жизнь этот возвышенный образ сельского храма на высокой горе.

Куда, бывало, ни пойдешь, как ни завернешь по ходу реки, все открывается церковь Божия, показывает свои различные стороны: с запада или юга, или востока, и постоянно рождает это видение мир и отраду на сердце или хотя бы примирение с текущими тяготами жизни.

В этом храме Литургия носит несколько иной характер, чем в той низенькой, “доброй” церквочке. Здесь известное обострение чувств, сознание высоты происходящего таинства сливается с высоким пением ласточек и стрижей, которые легко достигают высот и вплетают свои звонкие отрадные трели в звуки литургических песнопений. Да если еще заглянешь в узкое оконце храма, видишь всю родную тебе панораму лесов и полей, приметишь изгибы реки и даже тихое селение, в котором живешь, как что-то вдруг изменившееся, ставшее иным, воспринимаемое сквозь призму вечности, нездешних звуков. И вот твое родное, милое тебе, кровное приобретает оттенок безусловного, бесконечного, почти непостижимого.

В этом храме были замечательные царские врата: все из цельного дерева, изображающие Евангелистов и Благовещение Девы Марии в едином, целом и сильном темно-коричневом массиве. Священник был молодым, идейным, сам восстанавливал храм, сам трудился при его покраске, вкладывал в него свои скромные средства. Храм Покрова Божией Матери — сколько их было по лицу Русской земли; Покров — и праздник-то, нашедший себе родину в России, — к нему горело, стремилось сердце.

Бывало, мы уже вернемся в город, а родная моя³ отпросится у нас на праздник Покрова и идет через холодную и глубокую к этому времени реку Москву по шатким доскам высокого непрочного мостика. Но мы, ее домашние, пускали; не могли противиться зову сердца, которое всегда жаждет хоть некоего исхода из обыденщины, хоть некоей небольшой, хотя, может быть, и чрезсильной жертвы. Матушка иногда ездила в этот храм и на “Скорбящую”, так как там был этот придел. Здесь мы возражали уже чаще, потому что идти приходилось иногда и по обледеневшим мосткам, и матушка, бывало, рассказывала нам об этом уже задним числом, после происшедшего.

Храм Успения Божией Матери был на другом берегу реки, находился в углублении большой впадины — распадка, далеко от берега, так что виден был с реки только золотой крест высокой колокольни. Храм был построен вновь на месте ветхого старого в дни нашего детства, был очень стройным, шатрового типа. Роспись стен и иконостаса была светлой, городской. Здесь один за другим служили замечательные священники, очень образованные и преданные своему делу. Помню только, что в их служении всегда была печать какой-то глубокой грусти; я не могла и за Литургией отделаться от этого впечатления. И действительно, храм недолго стоял, был закрыт и быстро разрушился, и уж выросли на месте кровли колокольни большие деревья…

А вечером, бывало, под праздник Успения Божией Матери выйдем с крестным ходом на поляну. Трава мягкая, зеленая. Кругом молчит лес, и поднялись со всех сторон красавицы-ели, — и такая неизобразимая словом красота, что хочется только плакать.

А в ту маленькую низенькую церковь, бывало, идешь ко всенощной под день престольного праздника — Казанской иконы Божией Матери, — и тебе весь мир, весь свет нипочем. Ты как владыка (и одновременно как малый червяк) — тебе вверены все красоты мира. С радостью и смело, без всякой боязни погружаешься во влагу прибрежных кустов и идешь потайной лесной тропинкой, блуждающей по косогору реки. И чтo у тебя в сердце! Какие сокровища! Чем только ты ни обладаешь, пока идешь этой таинственной дорожкой. А там — взгорье, дивный вид на окружающие горизонты и яркая, изогнутая струна реки… А потом — переправа через реку на другой берег. И вот ты у праздника. У ступенек скромного доброго храмика жмется трава, а то и вырастают звезды голубого цикория, так как берег сухой, песчаный, а внизу — заросли ежевики.

Литургия и вовсе выводит тебя в широкий неведомый мир; и действительно за линией горизонта улавливаются следы дымка далеко проходящего поезда. Хорошо! Неописуемо прекрасно! Сердце готово вырваться из груди, и ты весь готов раствориться в неведомом и великом грядущем.

Позднее, в других местах моей загородной жизни храмы так не касались сердца, как эти — в годы юности и детства. Они мало-мало поддерживали, потому что дорога жизни тогда уже определилась. И сейчас — это моя малая повесть о прошлом, навеянная силой Божественной службы, и особенно божественной Литургии настоящих дней… идущих к своему закату.

†

Литургия в Лавре преподобного Сергия…

Она насыщена различным содержанием, будь она праздничная или в будни, совершается ли она горячими днями лета или под серым непроницаемым небом.

Давно это было, или уже сейчас, совсем в дни осени жизни, но основное в ней, в этой Литургии, совершаемой монахами, — некий тонкий, еле уловимый перезвон, как бы веяние крыл Святаго Духа Божия, невидимо идущее оттуда, выше сени, которая покрывает престол Успенского собора. Что-то всегда тонкое, щемящее душу, что-то из надмирных высот; острая, спасительная тоска по Богу, где-то на грани бытия совершающееся земное странствие самих служителей алтаря и престола. И клубы ладана при каждении святого алтаря, престола и святых икон составляют иеродиаконам некие невещественные ангельские крылья, на которых они парят, совершая величайшее в мире служение.

Нас немного в летние будние дни. Мы все стремимся вперед, чтоб видеть Божественную службу, мы под влиянием великого здания собора, его высокого — так, что захватывает дух — купола, откуда простирает нам свою неизреченную любовь Христос-Вседержитель. Нашу молитву поддерживают и даже сотворяют ее дивные изображения святых Божиих. Замерли они в своем устремлении к Богу, будто неподвижны, и в то же время вещают нам радость, немеркнущую истину Царства Христова. У подножия их — и цветы, и долы, и горы, и вся природа Божия — устремилась и хвалит Творца.

Литургия начинается суровым пением монахов, строгим настроем песнопений, в которых время от времени — тогда, когда того требует устав, — звучат голоса премирные; утешающие, неизъяснимые звуки, зовущие в небесную отчизну, пытающиеся выразить и выражающие, коль благ Господь и коль прекрасна жизнь с Богом.

Нам, может быть, не очень уютно стоять: каменный пол и холодные стены завораживают нас, мы зябнем и жмемся, но купол, купол над нами полон неописуемой радости и высоты, и недоступно для нас, а потому и особенно заманчиво и необычно сияют лампады великого алтаря, и все время не уходит из зрения и сердца величавый престол с глубокою сенью над ним.

Литургия движется неспешно, но и не затягивается. Один период ее плавно, мерно, с достоинством сменяется другим. Поневоле обращаешь внимание на фигуру тщедушного монаха невысокого роста, несущего послушание пономаря. Ни движения, ни перемены в чертах его лица, когда он безмолвно предносит и уносит свечу, поправляет подсвечники, занимается приносом и выносом просфор.

Чтo в душе такого подвижника Божия, занятого невысоким и хлопотливым послушанием? Сердце его открыто Единому Богу и духовному отцу. Пусть он борется с охватывающими его искушениями, пусть побеждает или побеждается помыслами — свят его путь перед Богом, несмотря ни на какие его смущения; душа его, как и душа всех совершающих Божественную службу, отдана во всесожжение Богу. Никто из нас ему не судья.

Литургия продолжается при мерном пении хора. С высокого иконостаса на нас взирают лики святых Божиих, в строгом чине совершающих свое приношение, свою молитву Богу — Христу, восседающему на высоком Престоле. Смотря по состоянию души своей, можешь прилепиться молитвой к Пречистой, благоговейно предстоящей Христу, умоляющей Его и о тебе… Можешь найти равновесие в строгой фигуре Иоанна Предтечи, с другой стороны молящегося Христу, полусклонившегося перед Ним, совершающего свое великое прошение мученика, предтечи, подвижника. Или тебе будет больше по сердцу во всем этом великом деисусном чине непостижимое парение крылатых Сил Бесплотных, приносящих Христу свое неизбывное удивление, хваление, молитву. Может быть, может быть, твоя измельчившаяся в суете жизни душа найдет себе покой под покровом их могучих, замерших в молитве крыльев.

Голос служащего иеромонаха редко бывает громким. Еле доносятся звуки возгласов из-за массивных закрытых царских врат. Такое смирение: инок — земной Ангел, а служит с закрытыми вратами значительную часть Литургии. Но и в этом имеется назидание. Смиряйся, исследуй землю твоего сердца, приникай к Создателю твоему. Все — в тебе, весь мир, все Царство Божие. Оно открывается только тем, кто умеет, научился или еще только учится отсекать во всем свою злую, недобрую, испорченную волю, насильно, с трудом, пoтом и кровью покорять ее Богу — всему тому, что случается, что посылается в жизни божественным Промыслом.

Такие, смирившиеся, узнают новые законы, обладают самой жизнью и всеми ее глубинами. Они уже все имеют как сбывшееся, они ходят в жизни верою, созерцая неизобразимые словом милости Божии. Они постоянно зрят чудо и в нем имеют сбытие всех своих упований.

А иногда божественная Литургия совершается с отверстыми вратами почти в течение всего последования Святой Евхаристии. Это совершают служение уже заслуженные в монашеском делании рабы Божии. Тогда всю службу сияют огни лампад в алтаре, и виден Божий престол и в продолжение великого Евхаристического Канона. И таинственно простерта сень, и звук свиряющих⁴ крыл Святаго Духа непостижимо сопровождает высокое служение смиренных священноиноков.

Утешительно вкусить божественную Трапезу за Литургией в Троице-Сергиевой Лавре! Приобщиться не только духу великих подвижников Божиих, смотрящих на тебя со стен и столпов, испытать высоту зрящего тебя в высочайшем куполе Ока Христова, но воистину сообщиться вечной жизни, увидеть Царство Божие, пришедшее в силе (Мк 9:1), подобно Апостолам, изображенным в иконостасе на иконе Преображения Господня!

Недаром в таком неисчислимом множестве стремятся души человеков насытиться этой Трапезой, особенно в дни постов. Не каждому удается выразить, почему он этого ищет. Неизобразимое словом лежит на дне души и сообщает движение всему составу человеческого естества для того, чтоб этот состав мог продолжать свое существование, мог вести свою борозду жизни.

…Даже и те представители шумного, отнюдь не церковного мира: мужчины, женщины, девушки, юноши, молодые люди, дети, младенцы, — которые в таком поразительном множестве вчера, в день воскресный наполнили храм всего лишь для того, чтоб взглянуть, прикоснуться святыне, замереть при виде сияющего алтаря и небесно высокого купола, столпов со знамением на них святых Божиих, чтоб услышать звуки небесного пения Церкви, — не посрамятся, приобретут, сохранят в своей глубине жемчужину, сияющую, утешающую их… И кто знает? Может быть, придут еще раз и станут выше и лучше нас.

†

В темном молчаливом подземелье Успенского собора Троице-Сергиевой Лавры — молчаливая же и тихая гробница патриарха Алексия⁵. Холодный белый мрамор хранит тайну всей его жизни, его святости, надмирного пути его души. И мы, подходя к мраморным плитам, лобызая их, замираем в молчании; почти ничего уже не можем и просить, так значителен, велик образ этой гробницы. И Святейший жив, и по-прежнему без слов, одним молчанием обучает нас не мудрствовать земная, так как все это мимоходит.

Алтарь подземной церкви Вcex русских святых — тоже в молчании, так как редко здесь совершается Божественная служба, как молчалива и гробница одного из их созвездия, упокоившегося в приделе этого подземного храма. Христос Воскресе, — победно звучит надпись, под которой упокоился… и хочется сказать — продолжает свое бытие Святейший наш; и с этим отходишь от гробницы. И Божественные службы, которые совершал он при жизни, особенно же божественная Литургия, возникают в душе как присно сущие…

Чем они были, эти Литургии, которые совершал Святей­ший? — Проповедью Радости, высочайшего счастья, недвижимого пребывания и полноты в Боге. В своем слове Святейший и сам вещал, что человек не может жить без радости, и его служение было воплощением этой мысли — зовом к Радости во всей полноте дарованной ему благодати.

Теперь приходится лишь вспоминать, а в свое время доводилось испытать, как воистину время кончалось за божественной Литургией, совершаемой Святейшим Патриархом Алексием, и имела значение только блаженная некончаемая Вечность, с иным, чем на земле, исчислением периодов и сроков.

Это можно было приметить в продолжение всего совершаемого молитвословия — без того, чтоб было добавлено или изменено хотя бы одно слово Божественного служения. И именно в строгости канонически соблюдаемого чина здесь же присутствовала Вечность с ее другими законами… Голуби, бывало, проносились мимо окон высокого купола собора, и их полет (их тогда мало было в городе), их тень, которая отбрасывалась на переплет окна, — все это говорило уже о нездешнем, уже о ином, вечном мире.

Чем-то это воспоминание близко тому, что испытываешь теперь у гробницы Святейшего. Только тогда, в продолжение его служения он из этой жизни (и ты с ним) смотрел в иную, а сейчас, из его бытия за гробом, как живой, он смотрит в нашу настоящую жизнь.

Опыт ощущения Вечности за божественной Литургией — одно из тех умных видений, о которых, глубоко их исследуя, повествует преподобный Исаак Сирин. Сердце знает то истинное чувство, которое будет потом его поддерживать и помогать ему пережить великие испытания жизни. В нем человек черпает глубокое удостоверение того, что он не забыт Богом, что было дано ему видение незримого, а теперь он должен перенести и испытания.

Духовное зрение, видение в духе или откровение не имеет ничего общего с естественным откровением, постиганием тайн природы, утешительным самим по себе. То, первое, сотрясает природу человека и поставляет его перед незримыми, ранее неизвестными законами сущего. Второе — только слабое его подобие.

Нa нашем убогом участке обильно растет трава и как-то незаметно поднялись и деревья. Мы обратили внимание на небольшую кудрявую березку, которая, обособившись от других, встала и красуется среди травы. Выросла заметно и ель около нашего домика. Мы это с любовью наблюдали уже давно. И только на днях, вставши в ночной тишине около окон террасы, я вдруг поняла чудо этого роста нашей ели — незримого изо дня в день, безмолвного, но непреодолимого. Тогда, когда наш домик уже растет вниз и клонится набок, неписаный закон Жизни дает рост этому чудному хвойному дереву, и вот перед нами — наша таинственная ель, устремленная ввысь, как храм, безмолвно утешает нас своей тенью, благостью раскинутых до самой земли ветвей, четкостью и изяществом своей вершины. Услышать в тишине ночи чудо естественного роста — это безусловное, радостотворное, выходящее из ряда обычных постижение. Откровения божественной Литургии неизмеримо выше; по существу они неописуемы. Пример с елью дан для того, чтоб в сравнении с естественным откровением уяснить самой себе неизреченность откровений духовных.

В тени леса распустилось сейчас много головок турецкой гвоздики. Их красные соцветия в тени дубов и елей очень радуют нас, особенно если учесть, что наш участок сильно зарос сорняками. Одни гвоздики — темного, неописуемо глубокого вишневого цвета. Другое семейство — более светлого оттенка. Вместе они безмерно утешают нас холодным дождливым летом, — не так высоко, как утешил меня рост нашей ели, но и это чувство наряду с другими входит, вплетается в жизнь.

Божественная Литургия имеет также свою земную основу, так как совершается на земле. Ее внешнее благолепие, ее сочетанность, четкость, связь отдельных частей и их гармония — неизменные элементы приносимого на земле Благодарения Богу — Евхаристии. И, может быть, только однажды вся эта внешняя сторона совершаемой Литургии не имела значения в служении Святейшего. Это была его Литургия — последняя для нас на земле — в день Малой Пасхи, Рождества Христова. До дня Великой Пасхи, Светлого Христова Воскресения Святейшемуне суждено было дожить.

В ту ночь его последнее служение божественной Евхаристии было не только зовом к Радости. Это было уже само присутствие Божие, к которому уже не звал, но которое испытывал и открывал нам Святейший. Литургия была кратка, пение было поистине неземным, потрясающим основы всего состава человека, возгласы Святейшего были еле слышны, — и тем не менее все вместе — это было чудо присутствия Божия, полноты Его, явления Его человекам, и было это Присутствие ознаменовано в соборе слезами многих людей. Явление это было пророческим; указывало оно на изменение периодов земного бытия и бытия святой Церкви Христовой.

†

Здесь, в непосредственной близости к земле, к почве, когда над тобой в тишине опрокинут весь купол небес, а горизонт низок и точно увеличивает объем небосвода, можно удобно следить и за тем, что происходит в твоем сердце, что проносится в нем, а также с большой простотой непосредственно созерцать и все перемены нашей земной биосферы и слоев воздуха над землей, по существу — всего доступного нам космоса, — всю красоту всего объема вселенной. Направление ветра и перемещение влаги, образование туч и их далекий рокот при приближающейся грозе. Высокое вдруг утром стояние облаков, их легкость, воздушность, как бы тонкие мазки кисти по небу или легкая кисея, натянутая полосами. А потом прояснение дня и его безмятежное сияние вплоть до золотых отблесков вечера; тишина, в которой душа осязает себя и будто способна достигать миров иных; или опять тяжелое облачное небо с редким просветом редкого солнечного луча. Все это — мера вселенной, ее жизнь, кипение, перемены, движение и вдруг — премирный покой.

И сердце, которое в этой вселенной осязает, как бы ощупывает себя, еще и еще раз проверяет свои действия, еще и еще раз видит свою судьбу, смотрит в прошлое, угадывает грядущее, неизбежное и неотвратимое. И не хочет кончаться, хочет существовать вечно; хочет только переступить из одного состояния в другое.

Такие полосы в жизни необходимы. Они бесценны. Они — залог будущего. Необходимо человеку остановиться от своих забот и замолчать. Необходимо увидеть небо над головою и увидеть свое сердце — и опять, и опять проверить его, обнажить перед Всеблагословенным, открыть и ждать всеблагой о тебе Воли Божией.

Без подобных полос в жизни нельзя идти дальше, без них не знаешь, куда идти и как. И надо знать, что в тебе открываются законы, как они открываются тебе елико-елико в природе, насколько хватает твоей любви и чистоты, чтоб видеть суть происходящего. Будто перебираешь каждое волокно своего сердца, ощупываешь его и видишь, что было его болью, что — спасением; что было неправильно, недолжно, о чем надо вздохнуть и посетовать и покаяться перед Единым Милостивым и Непостижимым.

Вот среди таких помыслов на память приходят и те Литургии, которые стоишь из-за множества людей и своей слабости рядом с храмом под покровом небесным. Здесь прежде всего вспоминаются Литургии в Троице-Сергиевой Лавре, когда в праздничные дни молишься у окон Успенского собора, и небо — над твоей головой во время совершения божественной Евхаристии.

Небу ли вместить Ее величие?

Нет, не вместить ни небу, ни всему видимому миру таинства, которое превосходит века, таинства, которое содержит этот самый мир, таинства, которое знаменует вечность.

И все же отрадно стоять под открытым небесным сводом и слушать божественную Литургию, когда она не ограничивается для тебя ни церковными стенами, ни вершиной церковного здания. И святых икон нет у тебя перед глазами, может быть, только святой крест какого-нибудь из куполов или случайная роспись барабана. Жарко в природе и притомились молящиеся, но нам хорошо с северной стороны собора под длинными окнами, откуда отчетливо и утешительно доносится церковное пение. Раньше приходилось неоднократно стоять так под окнами или у открытых боковых дверей других храмов и — входить в Божественную службу. Чаще летом, по случаю жары и переполненности храмов, а иногда непродолжительное время и зимой или весной, когда порывы ветра еще сильны и бывает достаточно холодно. Но тебе отрадно, что ты слышишь хотя бы отрывки Божественной службы или видишь хотя бы малую часть богослужения, священных облачений, горение свечей, клубы ладана. Хорошо все это под великим Божьим небом. Уходишь, если занят и не можешь дольше стоять, унося всю благодать всей божественной Литургии, ее благословение, ее премирный покой и радость.

Вероятно, это все как и в жизни. Если не получаешь полностью того, чего ищешь, чего желаешь, приходит в сердце утешение и от того малого, что обретаешь внутри. И бывает это состояние даже спасительней, тверже и вернее, чем если бы ты получил всю полноту до конца.

Иногда и молитва под открытым небом бывает овеяна вечностью. Мне не забыть тот вечер осеннего Сергиевого дня, когда мы в одно из последних лет жизни Святейшего Патриарха Алексия ожидали его выхода ко всенощному бдению. Было уже холодно и ясно в воздухе. Уже заходило, а потом и зашло солнце. Небо около Троицкого собора Лавры было безмятежно-синим, с отрадным, невыразимо утешительным розовым закатным сиянием. Проходили долгие минуты. Прохлада усиливалась. Небо все синело и синело у нас над головами, а несказанный розовый блеск ширился и разливался по небосводу. Дан был нам этот вечер под кровом небесным не случайно; печатлел он совершившееся, утверждал настоящее, начертывал грядущее. И была вечность, неоспоримая небесная вечность над нами и перед нашим взором.

Святейший Патриарх вышел с трудом и тихо прошел между нами в двери Никоновского придела. Это тоже была вечность — и уже начертание скорого грядущего. Мы потом вошли в храм и согрелись. Но вся служба, при всей ее сладости и полноте не дала того чувства, что без слов испытали мы на дворе, у врат первого, древнейшего собора Лавры под вечным куполом синей небесной глубины, озаренной золотом розового солнечного заката.

Но опять раздаются бессмертные звуки божественной Литургии из высоких окон этого собора, опять стоим мы у его стен, не в силах попасть внутрь. Только сейчас не зной и солнце опаляют молящихся, а буйный ветер налетает со стороны, и нам становится почти холодно, несмотря на то, что это день летнего Сергиевого дня. Песнопение Херувимской песни полно Божественных оттенков и сообщает величие и покой даже нам, стоящим под сильным дуновением ветра. Тихи и проникновенны напевы Евхаристического Канона, тихи возгласы предстоящего, мы все опять в вечной ткани вечной жизни и празднуем бессмертие наше, проживая под небом божественную Евхаристию.

†

…Мои строки о Литургии идут к своему завершению, во всяком случае — на данном этапе жизни. Ибо Литургия всегда останется основой и будет живопитательно снабдевать душу. Но мысли могут принять новое направление, и новые строки пойдут о другом…

Как и в начале, на первых страницах о божественной Евхаристии, душа моя опять обретает для себя некую опору в вершинах деревьев. Затянулась осень, и лиственный убор задержался на ветвях. Вот-вот начнется новый период, с выпавшим снегом, но темно-золотые и бронзовые кроны деревьев до последних дней доминировали и в городе, и за его чертой. Мягкой и темно-золотой оставалась и земля с пожухшими листьями и бурой травой. Все время в природе оставалась как бы до конца не рассказанная повесть; раздумье печатлелось и в воздухе.

В эту пору неопавших бронзовых крон и затянувшейся осени хорошо подводить итоги, и мысль, осязая саму себя, возвращаясь к себе, опять и опять вспоминает действие Литургии в разные периоды жизни и в разных широтах родины. Вот северный город Петра, и праздничная Литургия во вновь открытой Александро-Невской Лавре. И в среде молящихся, и в совершающих богослужение пришелец отчетливо замечает отличия:некоторая непривычная для сердца России, Москвы, холодность совершаемой службы, но наряду с тем и большая тонкость, прозрачность ее. Можно и не очень утешиться душой, но от Литургии унесешь незабываемое чувство великого.

А вот другой северный город, тоже связанный с именем Петра — Петрозаводск. Здесь все проще, миниатюрней и люди в храме, и священнослужащие. Город и храм остаются северными, подолгу медлит светлое небо за окнами к вечеру, и молитва хорошая, собранная. Здесь во множестве — иконы подвижников Севера, здесь найдешь и редкое изображение преподобного Александра Свирского, родоначальника того монастыря, который занимает не последнее место в формировании духа русского монашества и старчества.

Подхожу после службы под благословение к местному священнику. Простой, добрый взгляд — на меня, путешественницу по Северу. “Голубушка”, — говорит он мне, благословляя меня. Мне почти до слез трогательно: никто никогда даже из знакомых священников так не называл меня. Вот и заключай после этого, что в северных храмах — чопорность и холодность богослужения! А как выглядело оно в дни служения Святейшего Патриарха Алексия в бытность его Митрополитом Ленинградским? И особенно в дни блокады Ленинграда? Поэтому умолчим о нашем впечатлении; лучше будем утешаться тем, как славится Господь наш в православном исповедании на всех меридианах и параллелях нашей великой Отчизны.

А церкви Череповца, и Вологды, и Енисейска, где пришлось бывать — и не по одному разу… Каждая сохраняет свою особенность, свое отличие наряду с тем общим, что присуще каждому православному храму. Как отрадно нам было — помнишь, дорогой мой друг, — после нашего долгого плавания по Енисею обрести в храме Енисейска праздничную икону Преображения Господня? И сколько тепла мы вложили в нашу краткую молитву, сколько невысказанных стремлений и мыслей — в заженную нами перед этим образом свечу?

Но православному хорошо и на юге — везде, где существует православный храм. Уже очень давно, из далекого прошлого светит мне как озарение наша молитва с матушкой в большом соборе города Ялты. Жизнь еще лежала тогда впереди, хотя уже и успела надломиться, и была горячая моя молитва перед образом Казанской Божией Матери — молитва-прошение, молитва-обет. Ощущались грядущие великие беды, как и великое духовное благо впереди. Никогда ведь так тонко не молишься, как тогда, когда ты — путник. Все тогда взвешено в тебе самом и в окружающем, и молитва твоя ткется даже не в словах, а в каком-то недоведомом трепете сердца.

Или вот молитва в храмах Кишинева, иногда с ектениями на молдавском языке. Как умилительно и как по-прежнему все здесь верно, все православно, хотя ты и далек от своего родного местожительства. Здесь тоже пришлось пролить слезы — в день памяти родимой, уже без нее, в ее годовщину.

А вот и высокое служение грузин в их храмах с их умилительным грузинским Господи, помилуй, с их неспешно совершаемой Литургией, с длящимся долгое время великим входом, с верой грузинок, которые не стыдятся выражать ее, ползут на коленях к древу Живоносного Креста, как были мы тому свидетелями в древнем храме Мцхеты за Литургией их великого праздника Мцхетоба.

И там на севере, и здесь, на горячем юге — славословие Бога, в Троице славимого, и от того — расширение пространств души, ее радостотворные вздохи или ее молчание.

Нам не забыть, мой дорогой спутник и друг, как истомились мы душой без Литургии в то наше памятное и трагическое путешествие, когда матушка моя готовилась к переходу в иной мир. Мы были за армянской Литургией, но мы ее полностью не понимали, мы тосковали без наших икон, потому что в том храме их совсем не было видно. И какую же радость испытали мы, когда уже в Грузии, где-то в горах на стенах небольшой часовни мы увидали наше, православное изображение праздников Господних и Божией Матери! Правда, в этой часовне богослужение уже не совершалось, а кругом над синим морем виднеющихся внизу гор разбросаны были каменные надгробья. Все тогда предвозвещало мне расставание с родимой.

Но воздадим хвалу неисповедимым путям Божиим. Совсем недавно на крайней почти границе нашей Родины, в Киргизии, в Воскресенском соборе города Фрунзе мы могли испытать величие, горячность, соборность православной Литургии, и собранность, и горение в ней и за ней православных христиан. А молитва их родилась и возникла вернее всего из великой скорби, далеко от родных мест и привычных условий. И была Литургия вневременной, вечной, держащей и питающей души в их странствии долиной скорбей, была она радостной вестью, подлинным, опытно постигаемым “Благодарением” — Евхаристией.

Господи, спаси нас грешных! Старый священник, благословивший нас в маленькой крещальне города Фрунзе, во дворе собора, просил у нас, недостойных, молиться о Церкви их.

1976

Публикация А. Беглова