Однажды графа Фёдора Ростопчина спросили: «А почему вы – не князь? Юсуповы, Шереметевы – выходцы из ордынских мурз – получили княжеское достоинство, а ваши предки – нет». – «Всё дело в том, что мой предок Ростопча прибыл в Москву зимой». – «Разве время года может повлиять на получение титула?» – «Как? Вы не знаете? Когда татарский вельможа в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе».
Вот и мурза Багрим (то бишь Ибрагим) довольствовался шубой. Приняли его в Москве на высшем уровне, сам великий князь Василий Иоаннович крестил своего нового вассала. Ибрагим стал Илией. Но в князья многочисленные потомки мурзы не вышли. И всё-таки московский правитель расщедрился, и Багрим получил от него завидные вотчины и под Владимиром, и под Новгородом, и под Нижним. На русской земле, обжитой с древних времён.
От сыновей Багрима произошли Нарбековы, Акинфовы, Кеглевы. У Дмитрия Ильича Нарбекова был, в числе других детей, сын Алексей, получивший громкое имя Держава. Трудно не приметить, что Державин – говорящая фамилия. С такой фамилией мудрено не стать яростным охранителем империи.
От него и пошёл род Державиных, которые «служили по городу Казани дворянскую службу». Осенью 1552 года Иоанн Грозный штурмом взял Казань и присоединил к Руси татарское царство. Город на Волге оправославливали, там поселились дворяне, которым доверял царь.
Впоследствии Казань стала одним из крупнейших городов империи, уступала только двум столицам. Город двунациональный, с восточным колоритом, но с заметным преобладанием русских.
В чём заключалась дворянская служба? Державины участвовали в крымских походах, честно проливали кровь за царей. Дед поэта – Николай Иванович – носил прозвание Девятый. Умер он в глубокой старости, восьмидесяти семи лет, однако, не дожил года до рождения внука Ганюшки. Детям своим Николай Иванович оставил скудное наследство – Державины были самым что ни на есть обедневшим дворянским родом.
Роман Николаевич Державин родился в 1706 году. В шестнадцатилетнем возрасте, на излёте эпохи Петра Великого, он поступил в Бутырский полк. Служба его проходила в разных городах молодой империи, но женился он на соседке и дальней родственнице – Фёкле Андреевне Гориной. И Державиным, и Гориным принадлежали дворы в деревне Кармачи – вот они и решили объединить свои скромные владения.
Роман Николаевич взял в жёны не девушку, а вдову. Фамилию ей подарил капитан Свияжского полка Григорий Савич Горин, рано скончавшийся. А по отцу она – Козлова. Дед Фёклы Андреевны, ротмистр Фёдор Козлов, был женат на вдове Никиты Васильевича Державина. Вот вам и родство извечных соседей.
Наш Гаврила Романович с молодых лет (и до последних дней!) интересовался древностями, его вдохновляли мысли о загадочном прошлом древних славян. Экзотическое ордынское происхождение легендарного предка воспринималось как исток родовой славы. Державин не без иронии называл себя «мурзой», примерял ордынскую маску. Придумал такую литературную игру – удобную, когда нужно было высказаться одновременно верноподданнически и вольнодумно.
В советские времена всех прогрессивных и талантливых непременно причисляли к «обедневшим» – дворянам, купцам или крестьянам… Державин, по марксистским меркам, был далеко не самым прогрессивным деятелем, хотя и не самым реакционным, а родился и впрямь в обедневшей семье. Трудно представить себе менее состоятельную дворянскую семью… В детстве он видел страдания матери – безграмотной женщины, обездоленной вдовы. Как непохоже его детство на привычные трафаретные представления о дворянской усадебной идиллии.
На склоне лет отставной министр Державин усердно предавался воспоминаниям… Прошлое оживало в его душе. Он стал одним из лучших русских мемуаристов, хотя современному читателю нелегко продраться сквозь заросли архаичной допушкинской прозы. О себе Гаврила Романович почти всегда (за исключением оговорок) писал в третьем лице – так оно смиреннее… Откроем «Записки» Державина, в которых он писал о себе «он», а не «я» – из политесной застенчивости:
«Отец его служил в армии и, получив от конского удара чахотку, переведен в оренбургские полки премьер-майором; потом отставлен в 1754 году полковником. Мать его была из рода Козловых. Отец его имел за собою, по разделу с пятерыми братьями, крестьян только 10 душ, а мать 50. При всем сем недостатке были благонравные и добродетельные люди. Помянутый сын их был первым от их брака; в младенчестве был весьма мал, слаб и сух, так что, по тогдашнему в том краю непросвещению и обычаю народному, должно было его запекать в хлебе, дабы получил он сколько-нибудь живности».
Это случилось в воскресенье, 3 июля 1743 года. Тёплый хлеб не подвёл: родившийся хилым, Державин до седых волос почти не жаловался на здоровье. Рослый, энергичный, подтянутый – он всю жизнь был способен терпеть перегрузки, работать за троих, сворачивать горы. Возможно, сказывалась первоначальная закалка: вместе с отцом-офицером Державин скитался по городам и избам, а жили они всегда более чем скромно.
Державин считал своей родиной Казань. «Казань, мой отечественный град, с лучшими училищами словесности сравнится и заслужит, как Афины, бессмертную себе славу…» – писал он профессору Городчанинову, приветствуя процветание Казанского университета – третьего в России. Эти слова казанцы никогда не забудут.
Казань
Но академик Яков Карлович Грот (1812– 1893), исследователь поэзии и биограф Державина, утверждал: настоящим местом рождения поэта была одна из деревушек Лаишевского уезда Казанской губернии – по разноречивым сведениям то ли Кармачи, то ли Сокуры. Это примерно в сорока верстах от древней татарской столицы. В Сокурах Державин провёл немало счастливых месяцев в детские годы. Вот вам и первая загадка Державина: точное место, где он появился на свет, неизвестно. Только – край, Казанский.
Зато известно его первое слово – и оно совпадает с названием самой знаменитой оды Державина. БОГ. С этой оды Державин начинал собрание своих сочинений. Отбросив скромность, он любил многозначительно вспоминать о чудесных обстоятельствах, связанных с его рождением, – да и кто не похвастался бы такими чудесами:
«Родился он в 1743 году 3 июля, а в 1744 году, в зимних месяцах, когда явилась комета… то он, быв около двух годов, увидев оную и показав пальцем, быв у няньки на руках, первое слово сказал: “Бог”. Два сии происшествия совершенная были правда, и, может быть, Провидением предсказано через них было, первым: трудный путь его жизни, что перешёл, так сказать, чрез огонь и воду; вторым: что напишет оду “Бог”, которая от всех похваляется».
Толки об этом Ганюшка, верно, слыхал ещё мальчишкой. Верил ли в собственное великое предназначение? Наверное, эта струна порой позванивала в его детском воображении.
Быт казанских помещиков Державиных мало напоминал времена славного мурзы Багрима. Вместо бесед с царями – склоки с соседями. Роман Державин, имевший в те времена чин секунд-майора, ещё до женитьбы крепко поссорился с отставным полковником Яковом Чемадуровым.
Дело было так. Державин служил в Казанском гарнизоне и нередко бывал в своём жалком имении. Местный помещик, властный бузотёр Чемадуров, пригласил его в гости. Пированьице окончилось скандалом: через месяц Державин подал в губернскую канцелярию жалобу на отставного полковника. По мнению Романа Николаевича, Чемадуров опоил его «особливо крепким мёдом», от чего несчастный секунд-майор «стал быть не без шумства». В результате Чемадуров впал в ярость и приказал своей дворне расправиться с расшумевшимся гостем.
Державин пытался бежать – его стащили с коня и принялись избивать. Тиуны Чемадурова отняли у него кошелёк, золотую медаль, печать, золотой перстень – и, окровавленного, вытолкали со двора. И всё это – в присутствии отца, Николая Ивановича Державина, который тоже там был, мёд-пиво пил. Старик Николай не вынес позора, заболел и вскоре скончался.
С особой жестокостью избивал секунд-майора некий калмык Иван – крепостной Чемадуровых. Державин требовал подвергнуть его пыткам, чтобы негодяй во всём признался. Чемадуров уверял, что этот самый мёд он и сам пил вместе со всеми гостями. И никто не потерял человеческий облик!
А Роман Державин в тот день не погнушался ещё и водкой – оттого и начал бросаться на почтенных помещиков. Он первым поднял руку на некоего Останкина, а потом, оседлав коня, со шпагой гонялся за мужиками Чемадурова. После такого непотребства Яков Фёдорович приказал мужикам разоружить забияку и выпроводить его со двора. А кто бы стал терпеть столь буйные выходки? Через две недели после начала канцелярского разбирательства по чемадуровской драке Роман Николаевич и женился на матери поэта.
С Чемадуровыми Державины враждовали ещё много долгих десятилетий.
Иногда мне кажется, что в этой истории можно найти ключ к судьбе Гаврилы Романовича… Это, если угодно, истоки его идеологии, объяснение его болезненной гражданственности – во имя «исправления нравов».
После присоединения к Московскому государству Казань изменилась разительно. Город заселили русскими из разных областей царства. Казань облагораживали по московской мерке, началось строительство белокаменного кремля. В 1708 году Казань стала центром крупной губернии, в ней развернулось строительство – в том числе и промышленное. Только при Екатерине (когда Державин уже обитал в столицах) татары в Казани зажили вольготно.
Могучая крепость – кремль – видна с любого перекрёстка. Куда бы ты ни забрёл в Казани – подними голову, и перед тобой возникнут стены и башни. Названия башен – как в Москве: Спасская, Тайницкая… Но самая известная и загадочная башня получила имя Сююмбике. Есть легенда: Иван Грозный, услышав о красоте казанской царицы Сююмбике, прислал в Казань послов с предложением ей стать московской царицей. Но гордая Сююмбике отвергла царскую руку. Попросила царя выстроить высокую башню – а потом поднялась на неё, чтобы попрощаться с Казанью, и бросилась вниз. Легенда недостоверная, но какая живучая!
Город потихоньку просвещался. В 1718 году по петровским скрижалям открыли «цифирную» школу при казанском адмиралтействе. Через пять лет при Федоровском монастыре открылась Славяно-латинская школа, в которой получали образование будущие священники. Но самым замечательным учебным заведением стала Казанская гимназия, открытая в 1759-м. В первой русской нестоличной гимназии грызли гранит науки С. Т. Аксаков, Н. И. Лобачевский, А. М. Бутлеров!
Державин доживёт и до открытия Казанского университета – это случится в 1804 году. Третий в России университет закрепил значение Казани – важнейшего из нестоличных городов империи.
Но до поры до времени главным содержанием жизни недоросля Державина были мелкопоместные дрязги. Войны с соседями – обыкновенное явление помещичьей жизни того времени. Куда там Ивану Ивановичу с Иваном Никифоровичем!
Доносами и вилами, огнём и отравленным пойлом – каждый пытался унизить, даже уничтожить ближнего. Кто был прав – Державин или Чемадуров? Разговоры Державина о ядовитой медовухе не внушают доверия. Не поверили Роману Николаевичу и чиновники. Но вполне вероятно, что самодур Чемадуров пытался спровоцировать соседа, чтобы превратить его в посмешище, унизить, растоптать морально, а то и физически.
И до, и после женитьбы Роман Державин враждовал с соседями. Зато боевые сослуживцы его любили. За открытый нрав, за добродушие, а главное – за то, что при очевидном усердии он так и остался неудачником, но не пытался поправить положение с помощью интриг и наветов.
Державины шумно враждовали не только с Чемадуровыми – в биографии поэта нельзя пропустить и фамилию Змиевых. Державины считали, что покойный помещик Андрей Никитич Змиев самоуправно завладел клочком державинской земли в Сокурах.
Война между Державиными и Змиевыми шла ожесточённо – то в шекспировском, то в гоголевском стиле. Дворовые Державиных изловили и ощипали индеек, принадлежавших Змиевым. Когда скотница Змиевых пожаловалась Фёкле Андреевне Державиной – барыня огрела её палкой. Крестьяне и бары дрались, переругивались, воровали друг у дружки баранов и уток, а главное, склочничали неустанно.
Державин был старшим сыном – и всегда верховодил в ребячьих делах. Младший его брат Андрей умрёт в молодые годы, сестра Анна – и вовсе во младенчестве. Гавриил считался резвым, смышлёным ребёнком, Андрей – ласковым и смирным. Первый стал любимцем отца, второй крепче держался за материнскую юбку.
Ганюшка рано выучился читать – ему и пяти лет не было, когда, на радость матери, он принялся декламировать по книжке священные тексты. Более сложным навыкам чтения и письма учил Державина местный дьячок. Ганя бойко постигал науки, снова и снова перечитывал и не без артистизма декламировал малопонятные строки…
Державины кочевали по России, такова офицерская судьба. Как только родился Андрей, семья переехала в Яранск, под Вятку. Потом Роман Николаевич служил в Ставрополе-на-Волге, а в 1749 году царская служба довела их до Оренбурга.
Между тем, Ганюшке шёл седьмой годок – приближалось время первого экзамена. Первый русский император, ратуя за просвещение, считал начальное образование обязательным для каждого дворянина. Воспетая в одах Тредиаковского императрица Анна Иоанновна, покровительствуя просвещению, ввела обязательные экзаменационные «смотры» семилетних недорослей.
Что ж, первый смотр прошёл благополучно, в оренбургском губернаторском доме. «Гаврила по седьмому, а Андрей по шестому году уже начали обучаться своим коштом словесной грамоте и писать, да и впредь де их, ежели время и случай допустит, желает оный отец их своим же коштом обучать арифметике и прочим указным наукам до указных лет». Следующий смотр – через пять лет, к двенадцатилетию.
Оренбургским губернатором в те годы был знаменитый Иван Иванович Неплюев – выдвиженец Петра Великого, дипломат, энергичный управленец. Оренбург в те годы отстраивался заново, на новом месте – чуть ниже по течению Урала, который в те времена – до разгрома Пугачёвского восстания – ещё назывался Яиком.
В тех краях лучшие работники для казённых нужд – арестанты и ссыльные. Предприимчивый каторжанин, немец Иосиф Розе, выдававший себя чуть ли не за учёного, учредил в Оренбурге частную школу. Из всех наук Розе знал только немецкий язык – да и то хаотично, без представлений о грамматике. Буйный нрав учителя не оставлял сомнений: на каторге он оказался вполне заслуженно, Фемида в этом случае не сплоховала.
Державин вспоминал: «Сей наставник, кроме того, что нравов развращенных, жесток, наказывал своих учеников самыми мучительными штрафами, о коих разсказывать здесь было бы отвратительно, был сам невежда, не знал даже грамматических правил, а для того и упражнял только детей твержением наизусть вокабол и разговоров, и списыванием оных, его Розы рукою прекрасно однако писанных. Чрез несколько лет, посредством таковаго учения, разумел уже здесь упомянутый питомец по-немецки читать, писать и говорить».
Владимир Боровиковский. Портрет Гаврилы Державина
Всю жизнь Державин будет время от времени упражняться в немецком, а другого иностранного языка толком не выучит. Зато из немецкой поэзии почерпнёт немало открытий. Приохотить к математике или географии Розе был не способен – и по невежеству, и по отсутствию педагогических способностей. Всё биографы Державина сравнивали Розе со Вральманом – героем комедии Фонвизина.
Гавриил и без уроков Розе тянулся к учению. Отец его разъезжал по сельской местности, занимался межеванием – и помогал ему в этом специально офицер-геодезист. Он дал любознательному Ганюшке первые уроки черчения.
«И, как имел чрезвычайную к наукам склонность, занимаясь между уроков денно и нощно рисованию, но как не имел не токмо учителей, но и хороших рисунков, то довольствовался изображением богатырей, каковые деревянной печати в Москве на Спасском мосту продаются, раскрашивая их чернилами, простою и жженою вохрою, так что все стены его комнаты были оными убиты и уклеены».
Рисование стало первым серьёзным увлечением Ганюшки – творческая страсть захватила его.
Навсегда запомнил Гаврила первое путешествие в Москву, вместе с отцом. Огромная покатая Красная площадь, Кремль, битком набитый храмами и теремами, шумная и богатая торговля повсюду – и конца-края не видно домам, среди которых попадаются и каменные. Но куполов, кажется, больше, чем жилых домов! Ганюшка немало повидал городов, но с таким величием встретился впервые. Августейшая императрица Елизавета Петровна, в отличие от своего великого отца, любила Первопрестольную. Навсегда полюбил её и Гаврила Державин.
В Москве должна была решиться судьба Ганюшки. Роман Николаевич мечтал пристроить сына в Сухопутный шляхетский корпус – лучшего учебного заведения и представить было нельзя. Кроме того, сына можно было зачислить в какой-нибудь полк, конечно же, гвардейский.
В военной коллегии Роман Николаевич, частенько прихварывавший, хлопотал о собственной отставке. Его обещали произвести в полковники. Но – пока суд, да дело – у подполковника закончились деньги. А откуда взять средства для обучения в кадетском корпусе?.. Пришлось возвращаться в Казань не солоно хлебавши.
В конце января 1754 года старший Державин получил заветную бумагу об увольнении из армии. В ней шла речь и о «полковничьем ранге», к которому отставника, известного беспорочной службой, обещали представить.
Только-только Роман Николаевич в чине подполковника вышел в отставку, только поверил, что дела его исправятся – как болезнь скрутила его. В ноябре 1754 года семейство осиротело.
В селе Егорьеве, при храме, похоронили несчастного офицера. Служил, иногда веселился и шумел, экзаменовал сына по черчению, рассказывал об армии – и вдруг его не стало. Рыдания, молитва – и чёрная бездна. Сельский батюшка произносил утешительные речи о лучшем из миров – притягательные, таинственные слова. Всю жизнь перед этой неисчерпаемой тайной Державин преклонял колени. А жизнь у них пошла плачевная, сиротская.
«И таким образом мать осталась с двумя сыновьями и с дочерью одного году в крайнем сиротстве и бедности; ибо, по бытности в службе, само-малейшия деревни, и те в разных губерниях по клочкам разбросанныя, будучи неустроенными, никакого доходу не приносили, что даже 15 р. долгу, после отца оставшаго, заплатить нечем было».
Пятнадцать рублей долга! За каких-нибудь сто рублей Фёкла Андреевна была готова заложить почти все земли! Нищенские бюджетные ориентиры – воистину, потомкам мурзы Багрима, аристократам из «Бархатной книги», приходилось считать копейки.
После смерти Романа Николаевича оживились недруги Державиных – соседушки-помещики, которые побаивались подполковника. Вдову оттесняли со спорных клочков земли, каждый старался обворовать семью, оставшуюся без защитника. Её жизнь переместилась в негостеприимные кабинеты столоначальников:
«Мать, чтоб какое где-нибудь отыскать правосудие, должна была с малыми своими сыновьями ходить по судьям, стоять у них в передних у дверей по нескольку часов, дожидаясь их выходу; но когда выходили, то не хотели никто выслушать ее порядочно; но все с жестокосердием ее проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой со слезами, в крайней горести и печали, и как не могла нигде найти защиты, то и принуждена была лучшия угодья отдать записью купцу Дрябову за 100 рублей в вечную кортому».
В кортому – значит, в откуп, в аренду. То есть купец намеревался заработать на державинских угодьях куда больше жалких (даже по тем временам) ста рублей. Богатство оборотистого купца преумножалось, на державинской земле Дрябов построил сукно-валяльную мельницу, поставлявшую сырьё для суконной фабрики, известной на всю губернию. Дрябов знай себе подсчитывал барыши, а тут сто рублей… Такие деньги добывают не на барские прихоти, а на кусок хлеба. А Державин поглядывал на чиновников, на просителей, привыкал к кабинетной пыли и коридорной грязи.
Детство, полное унижений и обид, частенько предшествует победной судьбе выдающегося деятеля. В «Записках» Державин скупо пишет о личном, но те, первые, раны и в глубокой старости ныли:
«Таковое страдание матери от неправосудия вечно осталось запечатленным на его сердца и он, будучи потом в высоких достоинствах, не мог сносить равнодушно неправды и притеснения вдов и сирот».
О, не только «притеснения вдов и сирот» не мог сносить равнодушно Державин! Любая судебная несправедливость (подлинная или мнимая) вызывала в его душе бешеную ярость. Сколько сил, сколько здоровья загубит Державин в бесплодных бюрократических сражениях, которые разгорались вокруг судебных разбирательств… Психологи любят всё на свете объяснять детскими впечатлениями – вот тут-то им и раздолье.
В одной из самых нашумевших своих од Державин напишет:
А там! – вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает,
С грудным младенцем на руках,
Покрова твоего желает.
Не ошибёмся, если увидим здесь горестные детские впечатления, а в тех горьких днях – истоки поэзии Державина. Гавриле уже исполнилось одиннадцать, Андрею – десять, они всё примечали, запоминали. Другой бы после этого навсегда возненавидел спёртый воздух присутственных мест, но герой XVIII века рассуждал благоразумнее нас.
Державин взвинченно, с перехлёстом верил, что исправить ситуацию можно юридическими мерами: сперва принять справедливые законы, а после – приучить соотечественников неукоснительно исполнять спасительные правовые нормы. Честный суд он воспринимал как земной аналог страшного суда:
Нет! знай, что Правосудья око,
Хоть бодрствует меж звезд высоко,
Но от небес и в бездны зрит:
Тех милует, а тех казнит
И здесь, в сей жизни скоротечной,
И там, и там, по смерти, в вечной…
Сто раз он мог разочароваться в юридическом вареве, в обманчивой мудрости законов. Но упрямство было и вторым, и первым счастьем, а также всегдашним несчастьем Державина.