Пост

Великий канон взывает к Богу от лица одного человека: «Помилуй мя. Боже, помилуй мя» Но есть ли у нас некая общая греховность, общая немощь и общее беззаконие?

В Крыму однажды слышал я восточную байку о том, что сердце может быть шерстяным, и именно это — самое злое сердце. Если по камню, дереву или железу ударить, то они родят звук, обнаружат свое присутствие. По шерсти же сколько не бей, она будет молчать. Сердце бесчувственное, сердце безразличное к чужой боли, оно и есть — шерстяное.

Если нет у человека идеала, принимаемого извне и свыше как непреложное вдохновение и норма, как внутренний и самоочевидный закон, который говорит: «Это — добро, это — зло», тогда рано или поздно такой нормой, таким законом становится он сам. И с этой точки зрения Сталин — не исключение.

Невозможно молиться, когда мы нарушаем заповедь Божию, а в особенности, когда оставляем заповедь о любви. Между тем другие грехи – более грубые, материальные и, наверное, более тяжкие – могут оказаться гораздо меньшим препятствием для нашей молитвы.

В Евангелии нет ничего такого, чем человек мог бы себя успокоить по-настоящему в этой жизни. Все не так. Блаженны плачущие. Блаженны нищие духом. Блаженны, когда вас гонят. Радуйтесь и веселитесь. Молитесь за своих врагов. Господи помилуй, разве человек может для себя такого пожелать?

Если мы всегда говорим «можно — нельзя» в рамках христианства, тогда вообще Христос уже не нужен. А если нет этих «можно — нельзя», то тогда открывается пространство для общения с Богом, для твоего понимания, что такое добро и что такое зло.