10 ноября (28 октября по ст.ст.) 1910 года Л.Н. Толстой ушел из Ясной Поляны. 20 (7) ноября 1910 года он умер. В нынешнем, 2010-м, году вышла книга о последних днях великого писателя. Писатель и критик Павел БАСИНСКИЙ восстанавливает важнейшие для русской литературы события, реконструируя их буквально поминутно. Книга «Лев Толстой: бегство из рая» стала, бесспорно, одной из главных книг уходящего года. Мы попросили Павла Басинского ответить на несколько вопросов.
Илья Ефимович Репин. Портрет писателя Льва Николаевича Толстого
— Мог ли Лев Николаевич Толстой быть православным в полном смысле слова? То есть воцерковленным, посещающим службы, исповедующимся и участвующим в таинствах христианином? Иногда кажется, что он, в принципе, не смог бы жить так. Как думаете вы?
— Во-первых, он в течение года старался быть исправным и усердным церковным человеком. С этого, собственно, и начался его «духовный переворот» конца семидесятых годов. Он почти ежедневно посещал службы в Кочаковском храме, в нескольких верстах от Ясной Поляны (там, где сейчас семейное захоронение Толстых), молился, соблюдал посты, читал церковную литературу, особенно полюбив Четьи минеи. К этому же он приучил свою семью, в том числе и свою жену. Вообще ревностное православие Софьи Андреевны сильно преувеличено, например, архиепископом Иоанном (Шаховским). Софья Андреевна была весьма равнодушна к мистической стороне религии, для нее это был просто «порядок», а не вера. Об этом есть записи в ее дневнике. Почитайте ее письмо митрополиту Антонию Вадковскому по поводу «отлучения» ее мужа. Для нее Церковь — «понятие отвлеченное», она всерьез угрожает, что подкупит священника, чтобы отпеть своего мужа после смерти. Митрополит Антоний в ответном письме вразумляет ее, объясняя ей очевидные вещи.
Толстой-то как раз страстно желал быть церковным человеком в полном смысле слова. Для него Православие было «религией отцов», а Толстой свято относился к памяти предков. После смерти матери и отца его воспитывали три тетушки: Ергольская, Юшкова и Остен-Сакен, — все три были глубочайше верующими женщинами, и это, конечно, не могло не отразиться в душе Толстого. Глубоко верующим был его брат Дмитрий. Толстой считал (хотя это не было совсем уж так), что глубоко верующей была его мать, которую он не помнил, но боготворил, наделял неземными чертами, почти как Мадонну. Что висит над столом Толстого в его кабинете? «Сикстинская Мадонна».
Но у него не получилось… Почему это так — тайна глубокая. Он не смог поверить в таинство Причастия, в то, что хлеб и вино превращаются в Плоть и Кровь Христа. Между тем священник потребовал от него признания этого, и это глубоко возмутило Толстого. Он причастился, но больше идти к причастию не мог. Не мог он поверить и в Божественность Христа. И в Его непорочное зачатие. И в Воскресение. Просто не мог. Не чувствовал в себе этой веры. А лгать сам перед собой и перед людьми — тоже не мог. Поэтому Толстой отходит от Церкви.
Другое дело, что он сделал это демонстративно, на глазах детей съев котлету в пост. Увидев это, его сыновья и дочь Таня тоже отошли от веры. Софья Андреевна стояла на своем, но, повторяю, не потому, что она была так обижена за Церковь, а потому, что боялась «диссидентских» настроений мужа. Православие ведь было государственной религией.
Когда мы обсуждаем вопрос «Толстой и Церковь», то плохо учитываем контекст. Вот был такой бунтарь, протестант Толстой в сплошь православной стране. Да помилуйте! Вся интеллигенция, все просвещенное дворянство было насквозь неверующим! Это как раз Толстой, воспитанный религиозно настроенными тетушками, был верующим, причем страстно верующим, буквально не мыслящим себе жизни вне Бога! Четыре раза он посещал Оптину пустынь, больше всех русских писателей. Совершил паломничество в Киев, много раз бывал в женском монастыре в Шамордине, где жила его сестра Мария Николаевна, монахиня. Самый близкий, самый родной ему в мире человек! Насельницы монастыря, включая игуменью, очень любили Толстого, переживали за него. Но при этом его родная сестра даже не могла за него открыто молиться (он ведь отлучен), молилась тайно. И куда бежит Толстой? В Оптину пустынь… А это совсем не по пути из Козельска в Шамордино…
Расхождение Толстого и Православной Церкви — это глубокая русская драма, причем двусторонняя. Церковь была формализована, зажата в государственные тиски. Она ведь и сама в лице ее наиболее просвещенных представителей искала выхода из этого положения. С другой стороны, отход Толстого от православной веры и Церкви был объективным свершившимся фактом, и синодальное определение ничего к этому не добавило. Достаточно и того, что Толстой не верил в Христа как в Бога. Казалось бы, какой тут мог быть конструктивный «диалог» с Церковью? И тем не менее, я убежден, что это «определение» было вынесено не вовремя, необдуманно и как-то уж слишком «формально». Не так надо «определять» свое отношение к великим писателям, тем более своим соотечественникам. Да и амбиции некоторых иерархов играли тут существенную роль.
Конечно, вина Толстого в том, что он распространял свои убеждения (главным образом из-за чрезмерной энергии Черткова, который в этом плане бежал впереди своего учителя). Ну да, он был человеком упрямым, порой слишком азартным спорщиком. Но почему иерархи не шли с ним на контакт? Он что, был последним человеком в России? Ведь когда к нему приехал тульский епископ Парфений в 1909 году, Толстой был просто счастлив! Они несколько часов друг с другом проговорили, Толстой обнимал его и плакал, когда они прощались, благодарил «за мужество». Это нормальная ситуация?
Сложный это вопрос, очень сложный! И не решили мы его еще. Внутри своей же русской культуры мы этот вопрос отнюдь не решили.
— Так что же все-таки было: отлучение от Церкви и анафема или констатация отпадения чада от Церкви? И каковы последствия для Толстого? Он всегда мог вернуться, или после анафемы это невозможно? Как сам Толстой воспринимал свой уход из Церкви? Если он не принимал христианства, то почему и о чем хотел говорить со старцами? И почему оптинские старцы готовы были говорить с еретиком, поносящим Церковь?
— Ну, это-то как раз известно. Формального «отлучения» (анафемы) не было. Было «Определение» Синода об отпадении Толстого от Церкви. Вернуться он мог, после покаяния. Реальных последствий не было никаких. Но это потому, что Толстого, как ни странно, любили цари. И Александры II и III, и Николай. Любили как писателя, особенно — Александр III, который еще подростком рыдал над «Севастопольскими рассказами». Но теоретически с Толстым могли сделать что угодно, хоть в Сибирь сослать. Он ведь был религиозный и государственный преступник, подпадавший под вполне реальные уголовные законы.
Отношение его самого к «Определению»? Тут не все понятно. Вроде бы принял равнодушно. Но при этом был удивлен самой формой. Написал очень длинное письмо Синоду, не один месяц его писал.
О чем он хотел говорить со старцем Иосифом — это тайна. Об этом он не сказал даже сестре. А старцы — да, наверное, ждали покаяния. Хотя я не понимаю, как можно ждать покаяния от великого писателя и не пригласить его хотя бы войти в келью. Он стоит перед окном, как бомж какой-то, а его не зовут, тянут чего-то… Старец Амвросий лично его к себе до этого приглашал, как только узнавал, что Толстой приехал в Оптину. Игумен лично его приглашал. А тут просто боялись все, сами не знали, что делать. И главное — они не знали, что он ушел из дома. Когда узнали — совсем иная ситуация возникла. Ведь получалось, что Толстой ушел из дома и пришел в монастырь. Это потрясло всех, в том числе и толстовцев, это создало совершенно иную картину. Вот тогда и послали старца Варсонофия в Астапово. Но уже поздно было. Уже Толстой был «блокирован» неверующими людьми, в том числе, увы, и собственными детьми.
— Почему все же не состоялась встреча? Был ли Лев Николаевич Толстой до конца уверен в своей правоте по отношению к Православию?
— Я думаю, что внутренне он, конечно, страдал, сомневался. Ему очень хотелось поговорить с отцом Иосифом! Он дважды ходил к скиту, буквально мозолил глаза, чтобы его позвали, поговорили с ним… Не позвали, не поговорили… Почему сам не постучался? Но это же так просто! Да потому что «отлученный», потому что не знает, как себя вести. Вдруг прогонят! А он все-таки старик, ему 82 года! Не говоря уже о том, что дворянин, деликатный человек и знает, что отец Иосиф сильно был болен в то время. Поставьте себя на его место…
— Не кажется ли вам, что Толстой — человек не XIX, а XVIII века, что он поздно родился? Он ведь типичный человек Просвещения. Может, потому у него и столько претензий было к своему времени?
— Конечно, он был человеком Просвещения. Как и его дед, как отец. По мужской линии воспитания — да. Но по женской (а она играла в его воспитании едва ли не более существенную роль) — он был отнюдь не человеком Просвещения. Любил юродивых, странников. И жил ведь, в сущности, как старец, только в миру.
Что значит — поздно родился? А может — рано? Вот он отрицал смертную казнь. Над ним все смеялись. А сейчас вся Европа отказалась от смертной казни, и Россия тоже. В начале ХХ века каких-то серьезных контактов православных с буддистами, магометанами не было, и «экуменизм» Толстого казался чем-то экзотическим. А сейчас это — норма.
— Как вы считаете, есть ли связь между тем, что пишет писатель, и его жизнью? Скажем, знание о жизни Толстого помогает читателю или вредит? Знание, что автор не принимал христианство, относился к этому чуть ли не кощунственно, может ведь отвратить от его текстов? Чего больше в издании биографии писателя, интереса творческого, попытки понять или обычного обывательского любопытства?
— Это зависит от чистоты нашего собственного восприятия. Мне лично жизнь Толстого не менее интересна, чем его творчество. Его жизнь — это тоже творчество, со своими взлетами, падениями, светлыми и трагическими моментами. В жизни Толстого не было ничего случайного, ни одного дня не было прожито «просто так». Его семейная история — это роман едва ли не более интересный, чем «Анна Каренина». Тем более что жизнь Толстого и «Анна Каренина» сильно пересекаются и в «героях», и в «левинском» сюжете.
Если кого-то неправославность Толстого отвращает от его творчества (а это сейчас происходит со многими стремительно воцерковившимися людьми), об этом стоит только пожалеть. Я даже не беру «раннего» Толстого. Но разве повесть «Хозяин и работник» не пронизана вся глубокой верой в Бога, в бессмертие души человеческой? Разве «Смерть Ивана Ильича» не говорит о том же? И наконец — кто поддерживал в русских людях, в детях, религиозное чувство, когда комсомольские дружины устраивали облавы возле церквей? Не Лев Толстой ли с его «небом Аустерлица»? Не «Детство» ли с его непрерывными детскими молитвами? В каком произведении мы могли читать о церковных праздниках, кроме «Войны и мира»? И мне интересно: нынешние «церковные» люди отметают это все как сор? В них самих-то откуда все это: вера в Бога, в бессмертие души? Их на комсомольских собраниях учили? Может, их советское кино этому научило? Да нет, Толстой, Достоевский, Гоголь… Нашли себе «врага»…
СПРАВКА
БАСИНСКИЙ Павел Валерьевич родился в 1961 г . Учился в Саратовском университете и в Литературном институте имени А. М. Горького. Печатался в «ЛГ», журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя» и др. Автор нескольких книг: «Сюжеты и лица» (1993), «Московский пленник» (2004), «Горький» в серии ЖЗЛ и др. Кандидат филологических наук. Редактор отдела культуры «Российской газеты». Женат, двое детей.