Доклад, прочитанный священником Алексием Агаповым на Рождественских чтениях: «Церковнославянский: исправлять и улучшать то, устройства чего так и не удосужились понять?»
Священник Алексий Агапов
настоятель Михаило-Архангельской церкви г. Жуковский Московской обл., преподаватель Высших Богословских курсов при МДА, «Современный богослужебный язык: проблемы функционирования».
Иерей Алексий Агапов
Размышляя о судьбе церковнославянского языка в XXI веке, на мой взгляд, нужно говорить не о «церковнославянском языке» (как о грамматической системе), а об уже существующем церковнославянском тексте. Это ново для «нормальной науки» о языке и непривычно, в частности, для историков языка.
Мы привыкли описывать грамматическую систему, забывая, что она вторична по отношению к реальности текста. Но это важно учитывать, особенно в случае с церковнославянским наследием.
Мы имеем перед собой молитвословные тексты – «живые и действенные». Церковнославянский язык и есть совокупность этих текстов, и в этом смысле он – не просто такой канал, через который передается традиция от прежних поколений к новым, а язык реально существующих памятников словесного искусства.
На недавней конференции «Современная гимнография», один из участников упомянул метафору Микеланджело, применив ее к церковнославянским текстам. Микеланджело сказал, что создает свои скульптуры просто: берет камень – и отсекает все лишнее. Так, мол, и нужно поступить с церковнославянским языком: отсечь все непонятное – и будет хорошо. Но ведь Микеланджело не предлагал поступать подобным образом с уже готовой скульптурой!..
«Исправляют то, что криво»
По поводу редактуры, я считаю неосуществимым и потому недопустимым делом пытаться предложить универсальную парадигму исправлений, то есть, давать некий образец, шаблон, чтобы по нему дальше править. Как было в Никоновскую справу: «Идеже писано есть “дети”, тамо ставят “отроци”, идеже “отроци”, туто пишут “дети”».
Если уж говорить о каких-то исправлениях, о каком-то упрощении, то следует отдельно рассматривать каждый конкретный случай в каждом конкретном тексте.
Хотя я согласен с мнением профессора Александра Михайловича Камчатнова, который говорит: исправляют то, что криво. Можно ли считать кривым церковнославянский текст? И напротив, не получится ли вероучительной кривизны, если мы станем что-то исправлять, не составив прежде полного представления обо всех законах художественной формы богослужебного текста?
К сожалению, церковнославянский в этом отношении пока что вовсе не изучен. Как «работает», в чем проявляется его поэтика? Мы этого почти совсем не знаем. Пока что даже нет ответа на вопрос: возможно ли в принципе описать это привычными научными средствами? Существует ведь дилемма «наука и религия»: они взаимодействуют, но, тем не менее, каждой доступна своя область описания, неподвластная другой.
Подобным образом, можно сказать, что есть наука – и есть искусство (в том числе, церковное искусство). Насколько можно расписать, в виде табличных данных представить разные параметры художественной формы церковного искусства, в особенности – словесного? Словесное творчество вообще с очень большим трудом поддается научной рефлексии. Возможно это или нет, мы не знаем, потому что таких попыток до сих пор было крайне мало. Есть риск, что мы возьмемся исправлять и улучшать то, устройства чего так и не удосужились понять. Это примерно как пытаться чинить автомобиль, впервые заглянув под капот.
Русский и церковнославянский языки как-то уживаются в нашем языковом сознании, и один не мыслится без другого. Хоть и принято считать, что диглоссия изжита, на самом деле это не так. Просто она живет в современном языковом сознании в иных формах, нежели было в Средневековье.
От хорошего к лучшему
Мое личное мнение: в сегодняшней культурной ситуации редактирование церковнославянского языка (т. е. текстов) не способно способствовать решению проблемы понятности богослужения. Означает ли это, что редактировать тексты в принципе недопустимо? Нет. Просто сегодня не выработаны критерии подобной работы. Существующие, предложенные критерии редактуры я считаю недостаточными и неудовлетворительными.
Если же говорить совсем отвлеченно от нынешнего печального положения в церковной науке о языке: есть, что можно изменить в современных церковнославянских текстах? Думаю, да. В первую очередь, я бы предложил изменить некоторые неудобопроизносимые и неудобопеваемые выражения, в частности, те, которые появились в текстах после Никоновской справы. Это дело моего вкуса и опыта как клиросного практика.
Говорю безо всяких претензий на конкретные инициативы, без призывов к каким-то мероприятиям. Просто потому, что, повторяю, на мой взгляд, церковное сообщество (включая церковных ученых) к этому совершенно не готово.
Просто пример. Скажем, ирмос 8-й песни канона Пасхи:
«Сей нареченный и святый день, един суббот царь и господь, праздников праздник, и торжество есть торжеств».
В некоторых местах этот текст очень трудно пропеть вполне отчетливо, разборчиво. Особенно «торжество есть торжеств».
Но, в любом случае, является ли это место по-настоящему непонятным? Нет, если пасхальный канон у нас у всех на устах, в памяти. И все же, если бы лично от меня зависело решение, я бы изменил эту часть ирмоса, обратившись к дониконовским книгам: «Сей нареченныи святыи день, един субботам (ср. греч.: savvaton) Царь и Господь, праздник праздником и торжество есть торжеством».
С точки зрения «понятности» никакой «содержательной» разницы нет. Ни в том, ни в другом варианте никакой семантической «кривизны» нет. Однако старый вариант гораздо удобнее произносится и, соответственно, лучше слышится. Но стоит ли, исправляя привычное, рисковать устоявшимся хорошим ради того лучшего, которое только мнится, – я все же не уверен.
Чудеса в тексте
То, что мы имеем дело именно со звучащим, а не с исключительно графическим, книжным текстом – это еще один момент, который мешает кабинетному исследователю адекватно воспринимать церковнославянский. Аспект звучания остается за пределами его внимания. Это не может не сказываться даже на описательном исследовании, не говоря уже о предписаниях к редактированию.
Повторяю, важно крайне осторожно рассматривать каждый отдельный текстовый фрагмент, который представляется потенциально требующим редактирования.
В корне не согласен с предложением рассматривать церковнославянскую синонимию как помеху в понимании текстов (живот/жизнь, иже/егоже, их/я и проч.). Унифицировать тексты за счет ликвидации равнозначных синонимов означает качественно обеднять их. Синонимия – это богатство языка.
Верный подбор из ряда синонимов одного, безошибочно звучащего (и этот выбор – дело поэтического вдохновения!), – это одно из средств явления в тексте чуда смыслового и звукового (музыкального!) виража.
Так Ольга Александровна Седакова, вслед за Франсуа Федье, называет тот едва уловимый динамический эффект, который отличает истинно творческий и подлинный перевод поэзии от статистического (и статичного) школьного перевода слов. Описывая это отличие иначе, можно сказать и так: первый хранит живительную силу духовного общения веками, а второй засыхает «яко цвет и яко трава», не успев явиться на свет.
Переводчик поэтического текста имеет дело не с пословным переводом, а с целым текста. И вот, поиск отражения этого целого в мир иного языка требует от переводчика совершить вираж. Для того чтобы переводимый или редактируемый текст стал (или оставался по-прежнему) словесным образом, а не просто голой конструкцией из набора слов. Ради этого виража поэтическое слово становится затрудненным.
Процесс: от звучания – к пониманию значения – это важнейший дар поэзии тому, кто ее воспринимает: читателю или слушателю. Так вот, синонимия — одно из важных поэтических средств.
Как и паронимия. Весьма симптоматично, что и ее современные энтузиасты редактирования церковнославянских текстов предлагают ликвидировать: якобы паронимия является помехой «адекватному» пониманию. Но на деле такой подход означает диктат единственного и однозначного толкования, которое всегда уже самого толкуемого текста.
Единственного из всех возможных пониманий, отсекающего все глубоко личные языковые ассоциации как «побочные», «лишние». Такой подход – серьезная ошибка. Мы не знаем вполне, как «работает» поэтическое слово, по каким каналам сознания осуществляется понимание того самого целого, которое несет в себе поэтический текст. Однако это знает наш непосредственный опыт – опыт участия в церковной молитве, в таинственном церковном общении. Это не только и не столько «эстетический», но, прежде всего, духовный опыт.
Фото: Сергей Амиантов
И духом, и умом
Нам говорят, что в Писании сказано: помолимся духом, помолимся же и умом! И подразумевается, что «молитва духом» – это то, что у нас есть как надежная данность, этого уж у нас не отнимешь. А вот «молитва умом» – то, чего мы якобы напрочь лишены, пока не провели редактуру. И что у нас непременно появится, если начать исправление текстов.
Но в действительности та самая органическая сопричастность тексту в церковной молитве может оказаться уязвимой, если попытаться «заточить» понимание текста под некий унифицированный уровень за счет поэтической формы богослужебных текстов. Да и невозможно унифицировать понимание для всех членов церковного собрания. Ведь здесь присутствуют все: стар и млад, люди с разным образованием, разного интеллектуального уровня, разных интересов… Но ни в какие времена это не мешало Церкви соборно молиться.
Резюмируя все сказанное, повторю: если редактирование богослужебных текстов и будет признано необходимым, то этой работе должно предшествовать многолетнее и кропотливое исследование их поэтической формы.
Текст к публикации подготовила Оксана Головко
Читайте также:
Язык богослужения: правильно или понятно? (+ Видео)
Язык для церковных славян
Книга не для чтения
Молитва истинной душе, или когда необходим перевод
Рцы слово твердо