Человек и окружающий его мир в агиографических сочинениях Епифания Премудрого

Имена преподобного Сергия Радонежского и святителя Стефана Пермского неразрывно связаны в сознании русских людей во многом благодаря автору их житий¹ — монаху Троицкого монастыря Епифанию Премудрому². Художественный мир его агиографии полон людей, животных, растений, различных явлений природы и того, что было создано самим человеком. Все существующее, по мнению автора, собирается вокруг носителя духовных ценностей, выражающего идеал эпохи. Эта особенность русского средневекового мышления была наглядно воплощена в иконографии, где предельно условно переданные природа и человеческая культура несопоставимо малы и схематичны по сравнению с образом святого, тем внутренним смыслом, той безусловной реальностью, которую он выражает. В изображении Епифания мир целен, его внутренние и внешние смыслы объединены, а возникшая в результате преобразования “дикой” природы красота является зримым проявлением слияния этих двух сфер.

Изображая окружающий мир, Епифаний Премудрый пытается раскрыть его первозданную красоту. Мотив “сотворения пустыни яко града” становится художественным воплощением этого стремления. Для Епифания Премудрого пустынь — это и необжитое, удаленное от селений место, своеобразное царство вольной природы, и некая смысловая “открытость”, пустыня, которая может стать либо благодатным³, либо “пустым” местом. Последнее получает отрицательное значение. “Пустое” место — не просто территория, лишенная какого-либо смыслового наполнения, а место, непригодное ни для чего доброго, нуждающееся в освящении и преображении. Не случайно Епифаний Премудрый называет в “Слове о житии и учении отца нашего Стефана, бывшего в Перми епископа” Пермь языческую, “без­годную”, пустым местом. Пустое место — это “земля”, наполненная враждебной идеологией, сфера неверия, “бесовства”.

В “Житии Преподобного и богоносного отца нашего, игумена Сергия, чудотворца” населенная различными зверями Маковецкая возвышенность, которую избирают для уединенной жизни преподобный Сергий и его брат Стефан, представлена как царство дикой природы и прибежище нечистых сил, являющихся Сергию в образе “пустынных страшилищ”. В этом житии бесы⁴ — носители темных, враждебных сил — выступают противниками освоения пустынных территорий. Они пытаются смутить подвижника, суля неминуемые невзгоды и лишения, ожидающие его в этом месте. Все “страхи” бесовские обусловлены реальностями окружающего мира, наполнены конкретным бытовым содержанием. Доводы нечистой силы разумны с точки зрения “жизненной логики”: это описание трудностей объективной реальности, это рассказ о лишениях, ожидающих пустынника в глухом месте, вдали от человеческого жилья. В житиях реализованы разные аспекты понятия “пустыня”. Из текстов Епифания следует, что, с одной стороны, это — свободное пространство, ожидающее своего заполнения, а с другой — “пус­тое”, “гиблое” место, область, подвластная ложным идеям, “зе­м­ля языческая”. Первое понимание находит свое воплощение прежде всего в “Житии преподобного Сергия Радонежского”, второе — в “Слове о житии Стефана, епископа Пермского”.

В центре внимания Епифания Премудрого находятся два типа религиозного деятеля. Святитель Стефан идет в Пермь и продолжает дело просвещения заволжских иноверцев, а преподобный Сергий выполняет внутреннюю миссию, посвящает себя делу восстановления былого величия русского монашества⁵. В падении уровня иноческой жизни видели современники и причину многочисленных бед, выпавших на долю Руси: непрекращающиеся междоусобицы, голод, эпидемии, зависимость от иноплеменников-иноверцев. Задолго до Епифания Премудрого епископ Серапион Владимирский как о наказании Божием говорил о разорении и опустошении русских земель: “Разрушены божественьныя церкви, осквернены быша ссуди священии и честные кресты и святыя книгы, потоптана быша святая места, святители мечю во ядь быша, плоти преподобных мних птицам на снедь повержени быша, кровь и отець, и братья нашея, аки вода многа, землю напои <…> гради мнози опустели суть, села наша лядиною поростоша, и величьство наше смерися, красота наша погыбе, богатьство наше онемь в користь бысть, труд наш погании наследоваша, земля наша иноплемеником в достояние бысть, в поношение быхом живущим въскраи земля нашея, в посмех быхом врагом нашим, ибо сведохом собе, акы дождь с небеси, гнев Господень! Подвигохом ярость Его на ся и отвратихом велию Его милость — и не дахом призирати на ся милосердныма очима”⁶.

Со времени Маковецкого пустынника изменяется не только форма⁷ и направление русской монастырской жизни, но и характер колонизации. Иноки начинают осваивать ранее дикие места и, по словам В. О. Ключевского, монастыри возникают “вдали от городов, в лесной глухой пустыне, ждавшей топора и сохи”⁸.

Для своего подвига будущий Троицкий игумен избирает “чи­с­тое” место⁹ и здесь создает обитель, которая становится прообразом града Божиего. “Умное делание”, личный труд преподобного Сергия способствовали духовному возрождению народа. Не случайно Троицкий монастырь начинает объединять вокруг себя людей и впоследствии приобретает огромный авторитет в Московском государстве, становится центром духовной жизни Руси. Во время татарского ига происходит надрыв в русском сознании, и неустроенная русская душа тянется к святой обители¹⁰, пытаясь избавиться от запавшего в нее трагического разлада между тем, что осознавалось как необходимое, должное, и отсутствием, недостижимостью этого в повседневной жизни. В своих агиографических сочинениях Епифаний Премудрый пытается наметить возможные пути преодоления этого надрыва. Агиограф высоко оценивает духовную силу преподобного Сергия Радонежского и святителя Стефана Пермского. Повествуя о них, он показывает своим современникам возможные пути обретения цельности религиозного сознания.

Осмысливая окружающее пространство как результат Творения, человек убеждается, что все сущее способно воплотить в себе добро и призвано участвовать в Божественном совершенстве. Для православного книжника Епифания Премудрого очевидно, что, приобщившись к Высшей истине, люди приступают к изменению мира. Это не насильственное воздействие, а своеобразная попытка раскрыть внутренний смысл, заложенный в окружающем мире. Любовное преобразование — отличительная особенность христианского отношения к природе. Человек — вершина Творения и одновременно часть земного мира¹¹, он не может существовать вне “природы вещей”. Возникновение множества монастырей на рубеже XIV–XV веков как бы становится реализацией превращения мира в обширный собор единомышленников, прославляющих Бога и неустанно самосовершенствующихся во имя достижения всеобщей гармонии.

Тема преображения местности в результате строительства церкви или монастыря, которые изменили естественный ландшафт сообразно духовным законам, традиционна для агиографии. Мотив преобразования присутствует уже в одном из первых древнерусских сочинений — в написанном иеромонахом Нестором “Житии преподобного отца нашего Феодосия, игумена Печерского”¹². “Тъгда бо сий великий Феодосий обрет место чисто, недалече от Печеры суще, и разумев, яко довъльно есть на възгражение манастыря, и разбогатев благодатию Божиею, и оградивъся верою и упованием, испълнив же ся Духа Святаго, начат подвизатися въселити место то. И якоже Богу помагающю ему, в мало время възгради цьрькъв на месте том в имя Святыя и Преславьныя Богородица и Приснодевица Мария, и оградив и постави келие многы, и тъгда преселися от пещеры с братиею на место то <…> И отътоле Божиею благодатию въздрасте место то, и бысть манастырь славьнъ, се же доныне есть Печерьскый наричемъ, иже от святаго отьца нашего Феодосия съставленъ бысть” (жФП. С. 378). Автор жития говорит, что преподобный Феодосий “иже поистине испълънен Духа Святаго <…> населив место множьствъмь чьрьноризьць, иже пусто суще, манастырь славьн сътвори ” (жФП. С. 402). Позднее, развивая эту мысль в своих сочинениях, Епифаний Премудрый скажет, что преподобный Сергий Радонежский “пустыню яко град сътвори” (жСР. С. 298)¹³.

Описывая преображенное место, агиографы обычно упоминали о его благоприятном географическом положении, о решении святого строить именно “здесь” и сообщали о результатах¹⁴ трудов подвижника. Такой композиции, например, строго следует преподобный Нестор, когда повествует в житии преподобного Феодосия Печерского о создании чернецом Никоном монастыря: “Великый же Никон отъиде в остров Тьмутороканьскый, и ту обрет место чисто близь града, седе на нем. И Божиею благодатию въздрасте место то, и цьркъвь Святыя Богородица възгради на нем, и бысть манастырь славьн, иже и доныне есть” (жФП. С. 347). Все происходящее от возникновения замысла до его успешной реализации осмысляется как воплощение воли Бога, побуждающего святого к действию и покровительствующего ему. Именно так понимает Епифаний решение преподобного Сергия избрать для своего подвига Маковецкую “пустыньку”.

Более обширное, развернутое описание местности встречается в “Слове о житии Стефана, епископа Пермского”. Так, рассказывая о посещении Руси апостолом Андреем Первозванным¹⁵, агиограф пишет: «Аще и в Русской земле был <…> под Киевом стоавша, а града Киева тогда еще не было, но точно бяху посты горы те. Вшедшю ему молитву сотворь, и крест постави, и прорек: “На сем месте, глаголя, будет град велик…”. Ти тако благословив место и отъиде в прочая грады и страны» (жСП. С. 68). Далее наш автор говорит о необходимости и своевременности миссионерской деятельности святителя Стефана, ведь даже Апостол, крестивший множество земель, в том краю не был. Пермский подвижник выполняет то, чего не успел сделать его великий предшественник, продолжает его дело. Включая этот рассказ в житие, агиограф вовлекает в смысловую сферу своего сочинения события мировой истории, расширяет пространственно-временные границы повествования.

У Епифания Премудрого тема преображения местности не только способствует развитию сюжета, но и становится художественным принципом, помогающим реализовать авторский замысел — показать человека, достигшего святости. Такое воплощение одного из устойчивых агиографических мотивов является особенностью его творческой манеры. Развитие образа преображаемого места достигается с помощью фиксирования происходящих изменений, что делает повествование более динамичным.

В “Житии Стефана, епископа Пермского” дается обширная картина изменения целой земли. Автору для создания образа Перми христианской необходим ряд эпизодов. Эти моменты, часто разделенные значительными текстовыми периодами, образуют смысловую цепочку, искусно “нанизываются”, подобно тому, как в Епифаниевом стиле слово переплетается со словом, а фраза с фразой. Начинает агиограф с того, что упоминает о создании в крае зырян некоего “града”: “И так, помалу множашеся стадо Христово и подробну прибываше христиан. Подробну бо, рече, созидается град” (жСП. С. 104). Речь идет об общности людей, объединенных одними помыслами, единой жизнью духа — о “граде духовном”. Далее Епифаний пытается передать этапы преобразования, “переделывания” Пермской земли. Он говорит об увеличении числа церквей, о приобщении к православной традиции новообращенных. “И тако, помагающу Богу, благоволящю же и сдействующу, постави другую церковь святую, добру и чюдну, по образу предиреченному указанному, и в ней иконы и книги устрои. Но и третюю церковь на ином месте. И сице изволися ему: не едину церковь поставити, но многи, понеже бо людье пермьстии новокрещаеми не в едином месте живяху, но сде и онде, ово близу, ови же дале. Тем же подобаше ему розныа церкви на розных местах ставляти, по рекам и по погостам, идеже коейждо прилично, яко сам весть” (жСП. С. 114). Из общего тона повествования следует, что количество возникших на этой новой земле храмов превышает число оставшихся капищ. Возникновение церквей осмысливается автором и как победа над идолами. “И тако убо церкви святыя съзидахуся в Перми, а идолы сокрушахуся” (жСП. С. 114).

Преображение мира отражает изменения, происходящие в жизни пермских жителей. Святитель Стефан, проповедуя в зырянском крае святое Евангелие, приобщил пермских людей к христианству¹⁶. Движение от Перми языческой с “дикими капищами” к Перми христианской с благолепными церквями осуществляется одновременно с обращением язычников в Православие. Агиограф рассуждает о происходящих переменах. “Бяше видети чюдо в земли той: идеже прежде были храмы идольскиа и кумирници, жертвища и требища идолская, ту церкви святыя сзидахуся и манастыри, и богомолья чиняхуся; кумирская лесть, идолослужение прогнася, а благодать богоразумьа восия, вера христианьская процвете” (жСП. С. 168). Волхв Пам изгоняется, и Пермь полностью переходит под духовное руководство святителя Стефана: святые церкви навсегда вытесняют “храмы идольские”.

В облике преобразившегося края отразились изменения, происшедшие в мировоззрении населяющих его людей. Дикая природа, земля “непроходная” связывалась агиографом с внутренним состоянием жителей пермской земли. Не случайно он называет ее “гладом одержимой” и поясняет, что этот “глад” — голод духовный, голод неведения истины. Преображенная “пус­ты­ня” с многочисленными ласкающими взор церквями символизирует пробуждение жизни духа в пермском народе, превращение “гиблого” места в страну, где трудами праведника и по Божией воле, о чем постоянно напоминает Епифаний, воссияла “благодать богоразумения”. Агиограф создает ощущение “обжи­то­сти”, “заполненности” людьми сотворенного “яко град” места.

В “Житии Сергия Радонежского” изображение монастыря и его окрестностей проходит через весь текст. Вначале Епифаний Премудрый описывает “пустынь”, на которой остановили свой выбор Сергий и его старший брат Стефан. “<Братья — Т. К.> обходиста по лесом многа места и последи приидоста на едино место пустыни, в чащах леса, имуща и воду. Обышедша же место то и възлюбиста е, паче же Богу наставляющу их. И сотвориша молитву, начаста своима рукама лес сещи, и на раму своею беръвна изнесоша на место” (жСР. С. 294).

Первое относительно развернутое описание Маковца находится в главе “О преставлении родителей святого”, где автор объясняет, какое значение он вкладывает в слово “пустыня”, называя так место уединения преподобного Сергия: “Не бе бо ни прохода, ни приноса ниоткуду же; не бе бо окрест пустыня тоя близ тогда ни сел, ни дворов, ни людей, живущих в них; но окргу места того с все страны все лес, все пустыня” (жСР. С. 296). В следующей главе посетившие Преподобного бесы говорят, что ему лучше покинуть глухую лесную чащу: “Не надейся зде жити <…> Се бо есть, яко же и сам зриши, место пусто, место безгодно и не проходно, с все страны до людей далече, и никто же от человек не присещает зде <…> се бо и зверие мнози плотоядци обретаются в пустыни сей, и влъци тяжции выюще, стадом происходят сюду. Но и беси мнози пакостят зде, и страшилища многа и вся грозная появляются зде, им же несть числа; едма же пусто есть отдавна место сь, купно же и непотребно” (жСР. С. 308). В обоих приведенных отрывках еще не отмечаются какие-либо изменения. Во втором эпизоде усилен “описательный” момент: говорится не только об удаленности пустыни от дорог и жилых мест, но и возможности набегов бесов и диких зверей на келью Сергия. Повествование становится более эмоциональным за счет усиления изобразительности.

Епифаний Премудрый поясняет, чего боялись бесы, почему они так настойчиво пытались угрозами и уговорами “отвратить” преподобного Сергия от избранной ими пустыни, отказаться от уединения. “Хотяше бо диавол прогнати преподобнаго Сергиа от места того, завидя спасению нашему, купно же и бояся, да некако пустое то место въздвигнет Божиею благодатию, и монастырь възградити възмог своим терпением <…> или яко некую населит селитву, и яко некий възградит градець, обитель священную и вселение мнихом съделает в славословие и непрестанное пение Богу. Яко же и бысть благодатию Христовою, и еже и видим днесь: не токмо бо сий великый монастырь, яко лавра иже в Радонеже състави, но и прочая другыя монастыря различныя постави и в них мних множество съвъкупи по отечьскому же обычаю и преданию” (жСР. С. 310). Агиограф выходит за пределы описания локального географического пространства и говорит уже о том, что монастырь, основанный в маковецкой пустыни, способствует распространению христианства, давая начало другим обителям¹⁷.

Автор житий постоянно повторяет слова о богоизбранности пустыни, на которой должна вырасти обитель. После кончины старца Митрофана преподобный Сергий молит Бога, чтобы Он дал нового “месту тому наставника”. Епифаний Премудрый, следуя православной традиции, объясняет поставление на игуменство преподобного Сергия тем, что Бог, “яко Провидец, проведый будущаа, и хотя въздвигнути и устроити место то и прославити, иного лучша того не обрете, но точно того самого просившаго дарует, ведый, яко может таковое управление управити в славу имени Его святаго” (жСР. С. 322). Преподобный воспринимается как исполнитель высшей воли, наделенный способностью изменять окружающий мир. Он делает это “свои­ми руками”¹⁸ и никогда не пребывает в праздности. В Троицкий монастырь к Преподобному отовсюду приходят “христо­любцы” “любве ради Божие”, число его учеников увеличивается и, как пишет агиограф, “имени его обносиму быти всюду, по странам же и градом” (жСР. С. 338).

Постепенно благодаря трудам Троицкого игумена “мона­стырь распространяшеся, братиам умножащимся, келиам зиждемым” (жСР. С. 336), и на месте, ранее пустынном, возникает великая обитель, собравшая множество иноков. “Всемцу же тому начало и вина, — пишет Епифаний, — преподобный отец наш Сергий” (жСР. С. 336). Преподобный и его монастырь становятся духовным центром, объединяющим вокруг себя людей¹⁹. По мысли агиографа, в личности преподобного Сергия наиболее полно воплотился идеал инока. Радонежский преподобный, живущий “по отечьскому обычаю и преданию”, реально утверждает незыблемые принципы любовного служения миру. Монахи и миряне еще при жизни почитают его святым.

Последователи преподобного Сергия стремятся возродить былое величие русского народа, преобразить “потухший” мир, сообщить ему некое внешнее, видимое сияние, сочетающееся с глубоким внутренним смыслом. Не случайно в эпизоде с медведем агиограф сравнивает преподобного с праотцом Адамом. Все духовно живое так же тянется к Троицкому игумену, как все живое первоначально покорялось и сосредоточивалось вокруг первого человека. Преподобный Сергий способен объединять вокруг себя людей. Он — носитель деятельного, любовного отношения к окружающему миру. В XIX веке святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский, размышляя о духе русского монашества, выразил то основное, благодаря чему личность и дело преподобного Сергия волновали и продолжают волновать людей, живущих в самое разное время. “Если он <мир — Т. К.> не постигает тайны духовных благословений, укажем ему на благословения видимые и чувственные. Смотрите, дикая пустыня превращается в цветущую, вековую обитель; безлюдная пустыня дает бытие многолюдному селению; пустынная обитель стоит непоколебимо против устремления врагов, уже низложивших столицу, становится щитом уже уязвленного царства и сокровищницею его спасения, и все сие — от одного пустынножителя!”²⁰.

Повествование о “сотворении пустыни яко града” помогает Епифанию Премудрому создать образ Преподобного. Повседневный обязательный труд подвижников, влекущий за собой преобразование окружающего мира, является необходимым условием этого совершенствования. Отказываясь от внешних, “мирских” красот, святые, о которых рассказывает агиограф, создают град Божий на земле. Возвращая людей к евангельскому началу, они изменяют мир, заставляя его просиять внутренним светом, потаенной красотой, слившейся с красотой внешней. Преображенный мир наделен неким внутренним сиянием. Оно же привлекает и поражает воображение пермских язычников, как некогда было с русскими послами, побывавшими в Константинополе и потрясенными пышностью и великолепием православных храмов и богослужения²¹. Когда автор пишет о “сотворении пустыни яко града”, он повествует о внешнем проявлении деятельности преподобного Сергия и святителя Стефана Пермского. Епифаний Премудрый превращает традиционный агиографический мотив в художественный принцип, позволяющий наиболее полно передать свое представление о мире.