Здесь, на земле, Царство радости было его домом, куда он без устали собирал всех, кого встретит – бездомных детей, бомжей, неуемных вопрошателей, требовавших от него окончательных ответов на последние вопросы, почтенных богословов, друзей, прихожан и случайных встречных. Чужих для него не было – в Царстве чужих не бывает.
Неслучайно и то, что вышедшая в 2008 году его книга, вызвавшая столько радости в церковной среде и удивления в нецерковной – «подумать только, поп какую книгу написал!» – называлась «Анабасис», то есть «восхождение», единственно возможный путь в земной юдоли. Путь совершался очень внимательно и благодарно за каждую встречу, за первых птиц на Кинбурнской косе, которая была для него местом свободы и счастья, за каждую книжку, вопрос, возражение.
Однако анабасис – не просто прогулка по горам, но военный поход, передвижение по недружественной территории. Со временем все отчетливей видишь, как точно вписывается в эти смыслы его жизнь – на войне случается всякое, и территория, даже та, которую отец Михаил возделывал и любил, недружественной бывала. От этого он мучился, но любить ее не переставал, как не переставал любить своих иногда очень «неудобных» детей – не рассуждающей «благоутробной» любовью. «С ними иногда очень трудно бывает, так ведь какая у каждого история… Только жалеть». Это было однажды сказано о детях, но относилось ко всему.
Путь вел из Ленинграда в Николаев, где после окончания корабельно-строительного института пытливый, всегда читавший «больше положенного» молодой человек работал сначала в конструкторском бюро, потом – в лесничестве, в котельной, в бригаде по декоративному оформлению зданий, – где только ни приходилось.
Осенью 1983 году принял крещение. «Детоводителями ко Христу» были европейское искусство и А.С. Пушкин.
«…путь его – от фрондирующего «афеизмом» светского юноши (что естественно для нон-конформизма молодости) к подлинной религиозности – и в итоге живой православной церковности не мог не произвести на меня самого глубокого впечатления, – много лет спустя вспоминал отец Михаил. – Последней же каплей стали слова Пушкина, бегло написанные на полях записной книжки 1830 года на французском языке: «Не допускать существование Божества значит быть нелепее тех народностей, думающих… что мир покоится на носороге». И тогда я сказал себе: раз Пушкин верил в Бога, значит, и я верю»[1].
Три года спустя после крещения тогдашний епископ Николаевский и Кировоградский Севастьян предложил ему принять сан, но, по совету крестного, отец Михаил спешить не стал – и поехал за благословением в Псково-Печерский монастырь.
Когда, наконец, в третий приезд (шел 1987 год) ему удалось попасть к отцу Иоанну (Крестьянкину), тот внимательно выслушал сомнения и посоветовал готовиться к священству, а «если Богу будет угодно, Он тебя приведет без твоей воли – когда придет время».
Прошло еще три года – и 18 июля 1990 года отец Михаил был рукоположен в иереи, а 21 июля отслужил первую службу в своей первой и единственной церкви в Старой Богдановке.
К тому времени местные жители точно знали, где «дом христиан, которые пускают к себе жить»; не исключено, что открытость дома и безмерная отзывчивость его обитателей была для пестрого населения Старой Богдановки самой убедительной проповедью Благой вести.
Вскоре потянулись первые «обремененные» – кто алкоголизмом, кто наркоманией, кто собственной неприкаянностью. Гостей привечали, кормили, выслушивали, бездомным находили кров, предлагали работу. Одни оставались, другие, по привычке к иной жизни, рано или поздно уходили, но знали: у них есть возможность вернуться.
В 1997 году в доме отца Михаила Шполянского стали появляться дети с недетски-трагическими биографиями. «Идею» семейного детского дома намеренно не вынашивали: он сложился сам. «Мы на то не решались», – признавался отец Михаил, но разве можно было отказать Лене, отец которой утонул на рыбалке, а мать – крепко выпивала? За ней – Федя, Игорь с большим опытом уличной жизни и Дима с очень непростым характером, потом Маша, поначалу она почти не разговаривала и не умела играть, последний, в 2006-м – Алик.
За смешными историями об одиннадцати «детках», которые любил рассказывать отец Михаил – редкая уважительность к судьбе и свободе каждого из них, доверие и нескончаемый труд любви, той, что «всему верит, всего надеется, все переносит», каждому открывает замысел о нем, возвращает смысл и ценность. Впрочем, эта педагогика распространялась и на взрослых.
Впервые я увидела отца Михаила в 2002 году на Успенских чтениях, какие проводил Центр европейских гуманитарных исследований при Киево-Могилянской академии совместно с Киевской духовной академией и Киево-Печерской Лаврой.
Выступали известные ученые и церковные деятели, умно, правильно, тонко рассуждали, а потом на кафедру поднялся огромный человек с густой, взлохмаченной бородой (лесковские протоиерей Туберозов и дьякон Ахилла в одном лице) и стал говорить такую сиящую правду о Церкви, о бессилии затертой от частого употребления религиозной риторики, о том, почему мы свидетели чего угодно, только не Царства, что хотелось спрятаться в его необъятной рясе – и там, рядом с правдой, остаться.
Подойти не удалось – в перерыве ошеломительного, лучезарного батюшку обступили, хвост вопрошающих тянулся за ним по лестнице, самые настойчивые наступали на рясу, отец Михаил ее выдергивал и успевал отвечать всем сразу. Вернее, не всем, каждому. «Всех» для него не существовало, как не существовало благочестивых отвлеченностей. «Анечка, Мишенька, Танечка, Юрочка…» Каждому – вся нежность. Привычка называть взрослых людей уменьшительными именами не смущала, напротив, возвращала в тот оставленный сад, где еще не боишься доверять и удивляться.
Это, как и многое другое, стало открываться позже, когда отец Михаил, приезжая в Киев, начал бывать (а изредка – служить) в приходе святой Екатерины Александрийской. Чаще всего он появлялся по воскресеньям, и субботу наполняло предчувствие праздника: «Отец Михаил приедет!» Это означало – ликование, шумные разговоры о том, чем сейчас люди живы, и огромный, невидимый плат милости, которым он окутывал всех нас, включая тех, кто вне отца Михаила вряд ли стали бы замечать друг друга.
Не меньше, чем всеохватная доброта, поражало в нем сочетание других очень высоких свойств – стойкости, надежности и того, что по-итальянски называется allegria – живости, легкости, какая бывает у людей, живущих без оглядки на себя. Наполненный радостью прочный воздушный шар, который тянет всех в небо.
Вот после службы мы пьем чай, сокрушаемся о буднях и спорим, возможно ли виртуальное пространство стать новой христианской общностью, открытой для тех, кто стоит у церковной ограды и не решается в нее войти. «Церковь – это когда все вместе, пространство, где каждый находит себя в Боге»…
Об этом были его книги – полюбившиеся многим «Анабасисы», «Заповеди блаженства», «Чистый спирт» – и записи в «Живом журнале», в название которого отец Михаил вынес слова из Послания апостола Иоанна «Да любите друг друга» (Ин. 13:34).
Созданное им «виртуальное пространство понимания» не раз становилось местом, где примирялись враждующие. Да и сейчас его слово, неожиданно и, как всегда, в самую нужную минуту выплывшее из почти забытого комментария или письма, изгоняет страх, вытряхивает из дремоты совесть, но, главное, переворачивает жизненную «пирамиду» так, что в ее основании оказывается не крепкий расчет, не прагматическая «положительность», а «безумная» евангельская милость: «Не спеши, следуй сердцу и молитве, а не страху, и все будет со Христом (и дарованная радость, и неизбежное страдание)».
К нему приходили, звонили, писали люди самых разных убеждений, привычек, положений, судеб. Не знаешь, где искать совета или утешения, устал от прописей и от самонадеянного, дутого благочестия, запутался в людях и обстоятельствах – значит, к отцу Михаилу. Скептики поначалу не верили («мол, знаем ваше духовенство»), а потом оказывалось, что он говорил именно то слово, которое собеседнику нужнее всего было услышать.
У него был редкий дар видеть сквозь видимости – там, где другой бы осуждал, предостерегал и запрещал, он говорил: «Давай, смелее… Не бойся, проси – укажи мне путь, вонь же пойду. Серьезно проси – и слушай». А в другой раз почти уверен, что поддержит в решимости «взять крест», а в ответ: «Ты подумай, и делай только, если без этого совсем не можешь…» Чаще всего оказывалось, что без «креста с самодельными украшениями» вполне можно обойтись.
Он не просто видел собеседника в целости, одновременно, тем, каков он сейчас, и тем, кем быть призван, но доверял даже тому опыту, какой был ему чужд или странен. «Считаешь, что таково твое призвание – пробуй и старайся никого не обижать».
Сам отец Михаил мог обидеть лишь того, кто очень хотел обидеться. Его любви хватало на всех, и никому не придет в голову спорить, кого он любил сильнее, каждого – отдельной, только ему предназначенной любовью. Она обнимала, утешала, отрезвляла, мирила – всё в его присутствии обретало должный смысл и масштаб, каждая встреча переполняла многоцветным, переливчатым счастьем.
А больше всего он любил Жизнь, именно такую, с большой буквы, как Дар и Присутствие, синоним бессмертия. Любил все, что к ней было причастно – детей, котов и прочую живность, степные растения, птиц, «легкомысленные истории», в которых, как мало кто, умел расслышать притчи, вкусную еду, ликовал от каждого проблеска здравости или таланта. Выстраданное, на себе проверенное знание о том, что жизнь – неисчерпаема и бесконечна, торопило делиться ею со всеми, кто оставлен, растерян, унывает.
Отсюда, из любви к жизни – семейный детский дом, поездки на Кинбурнскую косу, куда летом стекались друзья, щедрые застолья, разговоры о едином на потребу, в которых не было ни одного праздного слова. Его «практическое богословие утешения и надежды» тоже рождалось из верности Жизни и благодарности за нее – что бы ни случалось.
Средоточием «жительствующей жизни» для отца Михаила была Евхаристия. «Надо держаться Чаши, в ней – Христос». В наследство и в урок нам досталась огненная любовь к Церкви и жгучая боль о ней. От боли человек может говорить резко – и все же блаженными названы алчущие и жаждущие правды, о безразлично-благодушных сказано иначе – «…не будь теплохладен».
Отец Михаил болел о том, чтобы Церковь оставалась вестницей Царства – и ни за что, ни при каких обстоятельствах не изменяла своему призванию. Страдал ради того, чтобы сохранить верность ей, приносящей «от всех и за вся», не знающей разделений, неподвластной никаким земным идеологиям.
Он долго и трудно шел к такому видению Церкви и очень хотел, чтобы спаслись все. Ради этого принимал в сердце каждого, в том числе, самых невыносимых, о каждом помнил, с каждым в нужную минуту оказывался рядом – не «учителем жизни», но спутником, другом, для которого нет случайного или незначительного.
С ним можно было отчаянно спорить, более того, он радовался несогласиям как возможности учиться, «доспориться» до правды, а там, где в словах сойтись не удавалось, умудрялся покрывать разномыслие такой беспримесной и безусловной любовью, перед которой отступала разность идей: «…я позволяю писать резко и спорить только потому, что безмерно люблю…». Еще один урок, оставленный нам в наследство – умение ценить, как богоданный дар, свободу других, непохожих.
«Никто не может уверовать в Бога, если не увидит свет вечной жизни в глазах другого человека», – говорил один из самых близких отцу Михаилу свидетелей XX века, митрополит Сурожский Антоний. Те, кому посчастливилось оказаться рядом с отцом Михаилом, этот щедрый, радостный свет видели. «Значит, нету разлук, существует громадная встреча, значит кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи…»
[1] Священник Михаил Шполянский. Австралийский шпион. Или Мой анабасис-2. Николаев, 2011, с.26, 28.
Читайте также:
- Пасхальный человек
- Лекарство от уныния. Вечер памяти протоиерея Михаила Шполянского
- “Твой о Господе друг”, — памяти протоиерея Михаила Шполянского
- Памяти священника Михаила Шполянского