Татьяна Толстая
Что ты вынесешь из горящего дома? Что ты вывезешь из ледяного, осажденного города?
30 ноября 1941 года. Ленинград. Еще не вечер, но на улице — темно, и во всех окнах затемнения, и фонари этой осенью, конечно, не горят. И транспорт не ходит.
Два пожилых человека вышли из дома 73/75 на Кировском (некогда Каменноостровском) проспекте, пересекли неширокий двор-курдонёр, оглянулись в последний раз на еле различимые при свете звезд окна своей квартиры — суждено ли воротиться? — завернули направо за угол и побрели на север.
Он высокого роста, в тяжелой шубе, с небольшим чемоданчиком — большой взять не разрешили, ведь самолет крошечный; она маленькая, худенькая, ему по плечо. Она пытается отобрать у него чемоданчик:
— Миша, ну дай я понесу… Ну нельзя тебе…
Но он только качает головой:
— Все хорошо, Танюша. Эта ноша не тянет.
Стемнело, и с Невы дует сырым морозом. Пройти вдоль Лопухинского сада, переименованного новыми властями в садик Дзержинского. Взойти на мост через Малую Невку. Дальше будет Каменный остров, и там уже нет асфальта, а торцовые мостовые размыло наводнением еще в 24-м году, и теперь там только булыжник и скованная морозом вздыбленная земля — колдобины и рытвины. Были кое-где деревянные настилы, но ленинградцы растащили их на растопку. Топят и заборами, и книгами. Горит и синий Флобер с золотым тиснением, и маленький зеленый Мериме.
Это мои дедушка и бабушка Лозинские. И им надо пройти по темному и бесснежному городу, по промерзлой земле, по рытвинам и кочкам шесть километров — до Комендантского аэродрома, до самолета, который вывезет их из блокадного города на Большую землю.
Они еще не старые: ему 55, она годом младше его. Почему они идут с таким трудом? Дойдут ли?
Михаил Леонидович Лозинский, мой дедушка по матери, перевел «Божественную комедию» Данте: в 1936 году «Ад», в 1939–40-м — «Чистилище» и за месяц до войны закончил писать примечания к нему, составившие целый том. А потом оставалось перевести «Рай» — и тут началась война.
Это были несравненные, никем не превзойденные переводы. Академик И.И. Толстой писал Лозинскому: «Чтобы передать текст Данте так, как передали его Вы, надо не только знать в совершенстве итальянский язык, ему современный, и историческую обстановку, но надо, чтобы в человеке звучали струны самой высокой и чистой, подлинной поэзии».
Сам Лозинский позже говорил в интервью: «Я отдал семь лет жизни на то, чтобы сильно почтить память Данте, и счастлив, что довел дело до конца. Три части, сто песней, 14 233 стиха — это немало… Чем глубже я вникал в “Божественную комедию”, тем больше преклонялся перед ее величием. В мировой литературе она высится как горный кряж, ничем не заслоненный».
Дедушка был тяжело болен. Помимо эмфиземы легких, у него была акромегалия — заболевание гипофиза, при котором увеличиваются в размерах кисти рук, стопы ног и черты лица оплывают, словно бы скованные маской. И каждый день очень сильно болит голова. Спасался он от головной боли цитрамоном, но я не знаю, можно ли было раздобыть цитрамон в блокадном Ленинграде в ноябре 41-го года?
А еда, где им было раздобыть еду?.. Только что, 20 ноября, была установлена самая минимальная за всю блокаду норма — смертельная норма — 125 грамм. Рабочим полагалось, так уж и быть, 250 грамм хлеба, всем остальным — 125.
Лозинские были «всеми остальными». Им еще повезло: Михаил Леонидович был еще и членом Союза писателей, так что он, скорее всего, получал какой-то дополнительный паек или был прикреплен к какой-то столовой. Потому что на 125 грамм хлеба выжить было нельзя. К февралю умерла половина города, миллион человек.
Я смотрю туда, в тот день, в тот темный день, случившийся за десять лет до моего рождения, с такой тоской и тревогой, словно он не миновал, а еще только предстоит. Я должна знать, как все это было, и с волнением и благодарностью ищу и нахожу в интернете почти все, что мне нужно: и температуру — ноль градусов, страшный ленинградский ноль, погода, при которой происходит большинство обморожений, как нас учили на уроках гражданской обороны, и количество осадков — нет осадков. Есть звонкая промерзшая земля. А вот 20 ноября, в день, когда сократили норму выдачи хлеба, было 11 градусов мороза. А накануне того — минус 14, и все это без снега. Наверно, Нева замерзла. Наступление темноты — 16:48. Я думаю, они вышли засветло, но пока шли, стемнело.
Зато луна в тот день хоть как-то освещала путь, было три четверти от полной луны. А небо затянуто тучами? Не пишут.
Перейти Малую Невку, Каменный остров, Большую Невку и дальше, дальше. Черную речку перейти, по правую руку будет место дуэли Пушкина, и нельзя не обернуться на него, нельзя не постоять: в темноте памятник едва различим, но мы другими глазами смотрим, так что мы всё видим. Постояли, передохнули — идем дальше.
Им разрешили взять с собой только самое необходимое. А что есть самое необходимое для переводчика Данте?
Исследователи архива Лозинского пишут: «Его архив составлял десятки папок, содержащих разнообразные изыскания, рефераты, конспекты, наблюдения, списки, чертежи, выписки, фотокопии и проч… Сохранились папки, позволяющие составить представление о фундаментальной предварительной работе, проделанной переводчиком. Среди них, в частности, “Библиография Данте” (картотека с “дантеаной” и переписка с учеными), “Книги о Данте” (конспекты десятков монографий о поэте и его эпохе, а также труды по истории, философии и искусствознанию на пяти языках), “Материалы к «Божественной комедии»” (реальный и лингвистический комментарии), “Просодия Данте” (стиховые переносы, классификация рифм и т.п.), “Рифмы” (списки рифмующих окончаний по всем песням), “Слова” (лексические возможности русского языка)».
Весь день накануне бабушка Татьяна Борисовна кроила и пришивала к дедушкиной шубе внутренние холщовые карманы. Туда вошли словари староитальянского языка, справочники, конспекты, комментарии, писчая бумага, копирка. Может быть, часть картотеки. В чемоданчик он уложил «Рай», оригинал. А теплые вещи — ну, наверно, они надели их на себя. В квартире не было ни воды, ни огня.
Когда дедушка был мальчишкой, они с братом Гришей сочиняли какие-то стишки, от которых в памяти остались строчки:
…И отправился в дорогу,
То одную, то другую
Пред собою ставя ногу.
Он рассказал бабушке — вот так и мы с тобой идем, — и они оба посмеялись. Когда смеешься, легче.
Место дуэли Пушкина — это примерно полпути, но дальше дома кончаются, ориентиров нет, и они идут вслепую, наугад, голодные, но в чемоданчике у него «Рай», а рядом верная жена — идут как-то, волочат ноги.
Михаил Леонович Гаспаров называет перевод «Божественной комедии» «изумительным», «прочным и точным», «образцовым», «незыблемым и монументальным». То же можно сказать и про самих Лозинских: прочные, точные, незыблемые и монументальные.
Но настал тот миг, который и должен был настать: они заблудились. Холодное пустое поле, посвист ветра, ни огонька. Ни одной живой души кругом. И силы кончились. И они решили, что тут они и умрут, потому что идти некуда. Дедушка поставил чемоданчик с «Раем» на промерзлую землю, они сели на чемоданчик в обнимку, взялись за руки и стали ждать последнего сна.
И конечно, начальные строки «Ада» звенели в их ушах:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Вдруг из темноты выскочила темная фигура. Человек (если это был человек) споткнулся о них. Вгляделся в лица:
— Михаил Леонидович, это вы? Татьяна Борисовна! Это Струзер! Не помните меня?
— Какой струзер?..
— Фамилия моя Струзер! Я был у вас в гостях, мы были студентами, мы шумели, а вы, Татьяна Борисовна, попросили не шуметь, потому что Михаил Леонидович работает! А вы вышли к нам, Михаил Леонидович, и поклонились! Я узнал вас! Вы на самолет? Самолеты замаскированы, вы их так не увидите. Пойдемте, отведу вас! Я тут работаю!
И Струзер подхватил чемоданчик с «Раем» — «Тяжелый! Что там у вас? Кирпичи?» — и повлек дедушку с бабушкой к невидимым, укрытым от глаз самолетам.
***
…Потом была Казань, потом Елабуга, где тоже было голодно, но не так, как в Ленинграде, и даже была картошка, подумать только, а маленький внук, полуторагодовалый Миша, названный так в честь деда, не умел еще ходить, но выполз из дома, нашел грядку с луком, выкопал луковицу и ел; плакал, но ел, словно знал, что это хорошо и полезно.
И дедушка перевел «Рай», и написал к нему том комментариев, и вернулся в свою квартиру в доме 73/75, в свой неразворованный кабинет, к своим несожженным книгам, и кончилась война, и он получил за перевод «Божественной комедии» Сталинскую премию I степени и увидел еще внуков — и даже я родилась, — и столько в большой нашей семье было случаев неожиданной помощи ниоткуда, неожиданного чудесного спасения, и тогда все смеялись и говорили: ну, понятно, обычный струзер!
Они жили долго и умерли в один день. Они не узнали о смерти друг друга.
Когда бабушке сказали, что Михаил Леонидович не переживет этой ночи, когда уже бежали к нему с бесполезными кислородными подушками, она, не в силах услышать страшную весть, ушла к себе […]. В суматохе и беготне никто этого не заметил. Так она не узнала, что он умер в ту же ночь, а он не узнал, что умерла она. Друг для друга они остались навсегда живы.
Смерти нет, есть дорога, ведущая сквозь тьму и тернии к новому рассвету, и в конце ее — невидимый для земных глаз черный челн, корабль с багряными парусами, белый ялик, резная ладья или хорошо замаскированный самолет, — каждый что хочет, то и увидит, и идти по этой дороге легко, и вы не собьетесь с пути, мои любимые: там уже ждут вас и Данте, и Вергилий, и Пушкин, и брат Гриша, и все, все, кто ушел туда раньше вас. И светлый струзер с белоснежными крыльями перекинет для вас золотые сходни с берега на лодку и передаст вам прозрачный чемоданчик с сияющим «Раем» внутри:
— Сказали: это для вас.
Фото Татьяны Толстой: Наташа Румянцева / wikimedia commons