Когда в 1992-м году я растерянным юношей приехал в Оптину, то в маленьком рюкзаке привёз с собой трёхтомник Добротолюбия.
Оптина пустынь
Душа горела любовью к монашеству, желанием непрестанной молитвы, подвига и поста. И вот я подошёл к игумену Феодору (Трутневу):
— Батюшка, благословите Добротолюбие читать.
Он посмотрел на меня со своей неизменной мягкой улыбкой и сказал:
— Не надо, ты сейчас лучше сказки читай…
Вот такой неожиданный был ответ, но как я сейчас понимаю, глубокий и мудрый. Ведь что главное в сказках? Да то же, что и в Добротолюбии… И может быть потому много лет спустя, когда отца Феодора не было уже на свете, а я стал священником и начал, наконец, читать эту великую книгу – одни слова поразили меня в ней особенно сильно.
Эти слова были сказаны преподобным Антонием Великим.
«Единственный способ к познанию Бога, — говорит он, — есть…»
Что бы вы думали? Смирение… или может быть послушание… а может рассуждение, без которого по слову святых отцов, обладание любой из добродетелей ненадёжно? Чему отдать «пальму» не первенства даже, а исключительности, ибо святой говорит о единственном способе к познанию Бога…
Я приведу эти слова великого подвижник полностью, но только позже, а пока я хочу вспомнить о нашем современнике, почившем в 2003 году оптинском игумене Феодоре.
— — —
Игумен Феодор (Трутнев)
В жизни каждого христианина есть люди, память о которых (не важно живут ли они на земле или уже отошли в вечность) согревает сердца. Через этих людей Господь опытно, в чувстве являет благодатную красоту православной веры, так, что само общение с ними порой убеждает лучше любых аргументов и доводов. Таким человеком в моей жизни стал оптинский насельник, игумен Феодор (Трутнев). Я давно хотел как-то выразить в словах свою бесконечную благодарность этому доброму служителю Божьему, да всё не мог собраться. И вот принялся искать информацию в Интернете о почившем старце, чтобы рассказ мой был по возможности более полным, но… то, что я нашёл – меня обескуражило и расстроило. Это была статься о покойном старце, на первый взгляд вполне доброжелательная по отношению к нему самому, но гневно клеймившая прочих насельников обители как «врагов православия», «приспешников» католицизма, глобализма и т.д… Статья называлась «Завещание оптинского старца Феодора».
Читать этот опус было особенно грустно, потому, что именно Оптина Пустынь, может быть как немногие из нынешних монастырей, сумела сохранить особую, благодатную атмосферу, одно прикосновение к которой врачует сердца, уязвлённые безумством житейских страстей. И вот человек, прочитавший такую статью, может подумать, что и в Оптиной Пустыни царят вражда, разделение и смута. Но ведь ничего этого нет и в помине! Есть группа людей, которые в своём стремлении отстоять какую-то свою, «особенную правду» утратили не только христианскую любовь и смирение, но и элементарное трезвомыслие.
Отец Феодор предстаёт в этой статье каким-то резким, юродствующим обличителем, который может и «с начальством пошуметь» и вопреки «прельстившейся» братии сказать «без всяких изворотов» единственно верное слово, и публично осудить несогласного… Но, смею заверить, что батюшка был иным человеком.
Может быть, и совсем не стоило отзываться на этот пасквиль, но не хочется, чтобы у людей, не знавших лично старца, сложилось превратное мнение о нём самом, да и об атмосфере, царящей в Оптиной Пустыни. Кроме того, выдержки из статьи распространились в Интернете, тиражируя своеобразное и одностороннее представление о православии. Пресловутая война с кодами, паспортами, экуменизмом и глобализмом для некоторых христиан превратилась в особый культ, главная черта которого – суровость, легко переходящая в неприязнь к несогласным, ненависть и непримиримая вражда со всеми носителями мнения, не согласного с собственной «правостью».
Бросается в глаза озлобленность всех последователей этого «истового православия». Именно не трезвение, а озлобленность, которую они сами за собой не замечают и которая во всём и во всех заставляет выискивать именно и прежде всего пороки, грехи и недостатки.
Хуже всего, что апологеты этого новодела не замечают отличия своей «модели» от того, чем жила и живёт реальная Церковь и что можно выразить словами Господа: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».
В моей жизни был очень трудный период, когда я был хотя и крещённым, но совершенно невоцерковлённым и беспутным молодым человеком. Из тех, что и приняв крещение так и не осознали вполне – чего сподобились и всё ещё продолжали искать какую-то ещё «запредельную мудрость».
С этими поисками, впрочем, вполне уживалась жизнь бестолковая и смутная, так что я оказался в конце концов в нравственном и душевном ступоре. Очень мне было плохо тогда, и выхода я не видел. Но вот однажды (а это было, как сейчас помню, летом 1991 года) я по телевизору почти случайно, мельком увидел отрывок передачи про Оптину Пустынь. Это было интервью с игуменом Феодором. Помню только, что он рассказывал о том, что живёт в монастыре, молится, служит, собирает травки… Но говорил он об этих совершенно обыкновенных вещах с такой лучезарной и совершенно не объяснимой для меня радостью, что я буквально замер перед экраном, впитывая каждое слово Оптинского игумена. Впрочем, на меня не слова даже произвели впечатление, а именно вот эта неподдельная радость, которой светилось лицо отца Феодора.
Помню, я тогда же твёрдо решил побывать в Оптиной Пустыни и даже попросил у отца карту железных дорог и стал выведывать — как бы мне удобнее туда добраться.
Но воодушевление моё как это бывает, вскоре улеглось, житейское взяло своё, и я в этот год никуда не поехал. Наступило лето 1992 года и это было самое тяжёлое лето в моей жизни. Тут уж я действительно зашёл в тупик, по сравнению с которым прошлогодняя «безысходность» показалась лишь репетицией. Душа была переполнена страданием и когда туда упала «последняя капля», я быстро собрал пожитки и не задумываясь о перспективах и планах, что называется бросился о спасительные объятия Оптиной Пустыни. Другого исхода я просто не видел.
Четыре месяца, что мне довелось прожить тогда в Оптиной, отец Феодор терпеливо вытаскивал из греховного болота меня и подобных мне бестолковых юнцов. И вытаскивал не каким-то псевдоюродством и «строгачём» (которых и в помине не было), а удивительной сердечной теплотой и любовью. Да, в 93 году его действительно многие почитали старцем, но он сам этого, конечно, не принимал и смирением обладал не показным, а каким-то глубинным, сокровенным. Вот это в нём и привлекало! Много раз мне приходилось обращаться к отцу Феодору за советом и помощью и ни разу я не слышал от него приведённых в статье «прибауток», вроде нелепого самоназвания «Федька-дурак». Да это совершенно и не в его духе было.
Отец Феодор был удивительно чуткий и (если так можно сказать) деликатный батюшка. Даже строгость его была сострадательная, а не резкая, как получается из статьи! Один знакомый, с которым мы были в ту пору в Оптиной, до сих пор вспоминает игумена Феодора со слезами умиления и называет его не иначе как «наш дедушка». И я не могу с ним не согласится — такой глубокий, живой след оставил в наших сердцах отец Феодор! Как жаль, что образ его, истинный, подменяется какой-то маской непримиримого и озлобленного борца с ветряными мельницами.
В статье приводится эпизод с юношей-католиком, которому отец Феодор, якобы, обратился с такими словами:
– Вы что, католик? Ай, яй, яй. Немедленно креститься. Если Вы, молодой человек, желаете обрести спасение, тогда сейчас же идите к о. Благочинному и просите священника, что бы он завтра же Вас окрестил непременно. Слышите меня?
Насколько мне известно, и лично, и со слов других людей, знавших отца Феодора, он неукоснительно соблюдал Церковный устав. И достаточно взять в руки «Требник», чтобы убедиться, что католики присоединяются к православию не через крещение, а через особый чин покаяния. Отец Феодор это, конечно, знал и я уверен, что не дерзнул бы проявлять самочиние в таком важном вопросе, даже если существуют разные богословские мнения.
Отец Феодор – первый человек, у которого я исповедовался в Оптиной пустыни. В его присутствии что-то происходило с душой, она как будто обрушивалась в покаянии, чувствуя присутствие сердца, исполненного глубочайшего сострадания и любви, способного принять и утешить. И это происходило не только со мной. Я видел как на исповеди у батюшки, позабыв обо всём, посреди многолюдной службы в голос рыдал, сотрясаясь могучим телом здоровенный мужик-сибиряк и я бы не удивился, если бы узнал, что ещё за минуту до встречи с отцом Феодором, он и предположить не мог, что с ним такое может случиться.
В то же время отец Феодор не принимал «духовных чад», часто повторяя, что сам грешен сверх всякой меры и не может руководить другими в духовной жизни. И, опять же, в этом не было нарочитости, но искреннее смирение и осознание своего недостоинства. Он всё больше отсылал «на беседу» к игумену Антонию, а когда бывал в монастыре отец Илий – к нему.
Помню, меня умилял клобук отца Феодора с неизменным пятнышком, какое бывает, когда на ткань капнут чем-то, что обесцвечивает ткань. Этот ветхий клобук для меня тогда был как бы символом монашества, символом святоотеческого смирения и нестяжательности. Вот, вроде бы мелочь, а ведь это очень сильно подействовало и я уверен, что клобук этот не был какой-то нарочитостью, а самым естественным выражением тогдашней простой и, в общем-то бедной, жизни монастыря.
Вообще, батюшка был прост в обращении именно той монашеской, сдержанной, но приветливой простотой, черты которой роднят всех настоящих монахов. Когда говорят о каком-то юродствовании с его стороны – это звучит по меньшей мере нелепо. Он был, очевидно, человек образованный и культурный и эту свою образованность и культурность не выпячивал, но и не прятал, не прикрывал нарочитой грубостью или резкостью. Если он и бывал строг, то уж во всяком случае, по существу и без резкости в суждениях, скорее строгость его, с рассуждением, проявлялась именно в том, что находила надёжное подтверждение в Церковном Предании и Уставе.
В книге иеродиакона Авеля (Семёнова) «Число паспорта» есть такие строки: «Незадолго до смерти о. Феодор собственноручно написал: «Новые паспорта — не брать: с тремя шестерками. Опасны и штрих-коды (штрих) — не подписываться при них, не соглашаться принимать ни электронные карточки, ни новые паспорта, это равносильно отступлению от Христа Бога и переход на службу антихристу. С братской любовью недостойный игумен Феодор».
Записка эта, якобы найденная в келье батюшки после его кончины, сфотографирована, опубликована, растиражирована и вызывает горькое недоумение. Во-первых, никакой подписи: «С братской любовью… и т. д.» в записке нет, она анонимна, во-вторых, написана она на мятом листке, так что создаётся впечатление, что записка была скомкана (может, и выброшена), а потом кем-то тщательно расправлена. Кроме того, в анонимной записке слово «паспорта» в первый раз написано почему-то по-английски: «pasporta», ну и, наконец, — 18 лет, как добрую память я храню дома собственноручную записку игумена Феодора с краткой молитвой. Даже поверхностное сличение подчерков этих двух записок не оставляет сомнения, что писали их разные люди – ту, что хранилась у меня написал и лично передал мне отец Феодор. Кто и с какой целью написал вторую – мне неведомо, но то, что написана она не рукой отца Феодора – это точно.
Записка, упоминаемая в книге иеродиак. Авеля, и записка, написанная рукой отца Феодора
Я не разу не слышал от отца Феодора каких-то резких суждений о «трудных» вопросах современности вроде пресловутых ИНН, паспортах или глобализации, зато я был свидетелем случая, который глубоко запал мне в душу и который может послужить ответом благословенного батюшки всем ревнителям «истового православия». Вечерами, во Введенском храме отец Феодор частенько проводил духовные беседы с паломниками.
Знаете, вот часто говорят сейчас о необходимости восстановления общинной жизни прихода. И всякий раз, когда я слышу эти разговоры, мне вспоминается тихий сумрак Введенского храма, скамейки с сидящими на них паломниками и лучезарный отец Феодор с подлинно отеческой теплотой и участием читающий какой-нибудь душеполезный рассказ или отвечающий на вопросы гостей. В те вечера в храме царила атмосфера подлинно христианской общинности. И вот – уж не помню, по какому поводу, — один из паломников завёл известную песню о том, что, мол, жиды растреклятые губят Рассеюшку…
Отец Феодор резко остановил паломника и сказал:
— Запомните, пожалуйста: наши враги не евреи, магометане или католики, а грехи, наши с вами грехи!
Простые слова, но сказаны они были с такой проникновенной твёрдостью, что я запомнил их навсегда и частенько повторяю, когда мне хочется в очередной раз найти виноватых… да в чём бы то ни было.
Ну и под конец я хочу рассказать историю, которая с ещё одной, сокровенной стороны открывает благодатную жизнь почившего старца.
Тот самый паренёк, — Максим, — который называет отца Феодора «наш дедушка», за год или два до смерти игумена, снова приехал в Оптину. Всё он не мог найти свой путь в жизни, всё маялся, наконец, приехал в монастырь, встретил отца Феодора и спросил: «Что мне делать: как жить, кем быть?..» На что старец ответил так: «Езжай к отцу Науму в Лавру, на третий день получишь от него ответ».
Максим поехал. Остановился в Москве у знакомого паренька – иконописца и вот, поутру, рано отправился на электричке в Сергиев Посад. Прибыл к отцу Науму, а у того вокруг келейки столпотворение. Встал Максим позади всех и ждёт. Какая-то старушка что-то шепчет на ухо старцу, а он ей: «Громче говори». Она: «Батюшка, вот хочу коровок, козочек своих продать и в монастырь уйти, благословите?» Батюшка точно не расслышал: «Громче, громче говори!» Старушка несчастная ещё громче говорит, а он опять: «Громче!» В конце концов, пришлось ей почти кричать, так что вся толпа узнала о её «сокровенном». Тогда старец отвечает ей строго: «Ступай, ступай отсюда! Ишь чего удумала! Люди, вон, по делу пришли, а ты пустое болтаешь!» Так и прогнал. Максим стоит и думает: «Вот так он и на меня рассердится. Ну, что у меня за дело? Да ничуть не важнее, чем у старушки этой. Как пить дать прогонит старец!..» Так и простоял тихонько, притаившись, не поговорил со старцем, уехал обратно в Москву.
Но на утро «по послушанию» снова приехал. У старца опять толпа, не протолкнёшься. Снова стал Максим и ждёт. А старец не стоит на месте, от одного человека переходит к другому, что-то отвечает отрывисто и громко, так что вскоре Максим уже и вслушиваться перестал, погрузился в свои думы. Вдруг слышит: «А ты чего приехал? Сказали тебе на третий день, вот на третий день и придёшь». Максим и не думает, что это к нему относится, не обращает внимания, но тут люди стали его в бок толкать: «Эй, паренёк, слышишь? Тебе говорят!» Максим поднимает голову и точно – старец прямо ему кричит: «Завтра приходи. Сказали тебе: на третий день, вот так и придёшь».
Снова воротился Максим в Москву и снова поехал «на третий день» в Лавру. Приезжает, а ворота в келейку старца закрыты. Сегодня, говорят, приёма не будет, сегодня Патриарха встречают. Ну, Максим сел на бордюрчик, голову склонил и ждёт неизвестно чего. Но на душе так безмятежно, так спокойно, что вот так бы, кажется, и сидел вечность…
Мимо проходят люди, монахи… Вот одна тень проплыла, задержалась… воротилась обратно, накрыла Максима. Он поднимает глаза… и видит перед собой старца Наума.
— А, да, да… — говорит тот, точно что-то припоминая, — это ты? Ну, благослови тебя Бог, только всё будет потом, потом…
— Э… — пытается что-то спросить Максим.
— Говорю же тебе – потом, — и с этими словами отец Наум благословил Максима, а потом взял его за руку и говорит:
— Пойдём со мной, — и зашагал быстро сквозь расступающуюся перед ним толпу. Максим по пятам за ним, едва поспевает и вот – вышли оба прямехонько к Патриарху, так что Максим простоял у Святейшего за спиной пока тот совершал молебен, а потом ещё и благословение взял.
Ну, а насчёт «потом» — это уж дело сокровенное. Про то Бог ведает…
Ну и уж совсем в конце приведу полностью те слова преподобного Антония Великого, что поразили меня в Добротолюбии.
«Единственный способ к познанию Бога, — говорит святой, — есть доброта».
Та самая доброта, которая никак не совместима с озлобленностью и самозванством, с ненавистью и враждой… та доброта, которая обязательно побеждает в любой, пусть даже самой страшной и запутанной сказке.
Читайте также: