Что было, что есть…

Эра равнодушия

Невозможно не придти соблазнам,
но горе тому, через кого они приходят;
лучше было бы ему, если бы мельничный жернов
повесили ему на шею и бросили его в море,
нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих
(Лк 17:1–2).

Одним из первых программных текстов раннего “Фомы” была статья Владимира Гурболикова “Эра недоверия, или Место встречи изменить нельзя”. Создавая журнал для сомневающихся, мы понимали, что живём в обстановке крайнего недоверия. Всех нас, вчерашних советских людей, многажды и по-всякому обманывали все, кому не лень: от старших приятелей и учителей до главного рулевого нашей жизни — коммунистической партии. Крушение Советского Союза ознаменовало наступление эры недоверия: после несостоявшегося земного рая — коммунизма неверие и страх вызывала практически любая идеология, любая вера. Конечно, и вера религиозная, ведь мы твёрдо вынесли из советского прошлого вместе с творчеством Владимира Семеновича Высоцкого убеждение в том, что “и в церкви всё не так, всё не так, ребята”.

Но странным образом¹ люди при всём своём недоверии в массовом порядке хватались за первые попавшиеся приманки (а первыми попадались, понятное дело, приманки-ловушки от шарлатанских средств излечения от всего-на-свете и “пирами­дальных” способов быстро и без труда разбогатеть до оккультных услуг, “новых религий” и квазинаучных лжеучений). В дальнейшем это неразборчивое легковерие (оборотная сторона недоверия!) сыграло значительную роль в формировании того феномена, о котором здесь говорится — равнодушия.

И на этом смутном фоне встреча с Богом как главная встреча жизни, открытие Церкви как единственного места, где тебя всегда любят и ждут, прикосновение к многовековой и живой христианской традиции, которая для большинства из нас ещё вчера казалась опасным, но, к счастью, безвозвратно похороненным опиумом для народа, — всё это было для нас потрясением. Обретённая вера стала основой жизни; она давала силы и вызывала обжигающее стремление поделиться радостью открытия со всеми, кто был рядом. Неофитский пыл порождал множество проблем с друзьями и близкими, коренным образом менял жизни, восстанавливал храмы и возводил монастыри. Мы не всегда были внимательны к мыслям и чувствам тех, кто не пережил подобного опыта, но нам очень хотелось поскорей поделиться с ними радостью открытия — нам было не всё равно. И им было не всё равно; и мы очень хорошо чувствовали, когда наш собеседник был человеком эры недоверия, советским Фомой неверующим, и боящимся верить, и страдающим от своего неверия. Мы пытались пробить стену недоверия и страха, разрушить окаменевшее основание старых лживых мифов об антиинтеллектуализме и косности Православия и отсталости христиан… Мы говорили себе и другим “не бойся”, потому что в нашей вере нет места страху, потому что Бог есть Любовь, а совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин 4:18). Шло время; колебания и сомнения одних привели к Богу, других ещё сильней от Него отдалили. Жизнь стала более спокойной и размеренной, люди — вроде бы более терпимыми — с виду. Эра недоверия закончилась.

На смену ей пришла эра равнодушия.

Старинный недруг рода человеческого, когда-то поразивший прародителей убедительным, но лживым рассказом о древе познания добра и зла, после искушения сомнением предложил человеку новый соблазнительный плод: безразличие. Сегодня страшнее всего не то, что люди не доверяют друг другу или боятся поверить в Бога и Богу, а то, что людям всё равно. Молодым всё равно, потому что их так воспитали (точнее, не воспитали), взрослым — потому что сомнения в их жизни сменились апатией. Нам всё равно. Когда в маленьком городе Кольчугине 16-летние подростки заживо сжигают на Вечном огне 25-летнего парня, сделавшего им замечание, — это не от недоверия, а от слепой, тупой, бессмысленной злобы равнодушия; это не зверство, потому что звери так не поступают, а рас-человечивание. Нам всё равно, потому что когда в нравственно больном обществе всерьёз (во всяком случае многословно) и долго обсуждают, нужно ли вводить в школе элементы духовно-нравственного воспитания (при том что воспитание половое вводят не задумываясь, а то вдруг сами не догадаются!) — это не борьба против клерикалов, а преступление против собственного народа².

Равнодушие распространяется незаметно, почти как радиация — без цвета, вкуса и запаха. Быстро и насмерть. Потому что когда заметил последствия — уже поздно. И когда сегодня видишь пустые глаза учеников или студентов, когда вместо ожидаемого сострадания чувствуешь безразличие окружающих, когда в себе ощущаешь эмоциональную опустошённость, потому что пиявка телевизора давно уже высосала все эмоции, начинаешь задумываться: “А вдруг уже поздно?”. До того дошло, что простое выражение сочувствия воспринимается как чудо, что, кстати, показывает не только то, что потребность в сострадании жива, но и то, что люди (увы, уже далеко не все!) всё-таки вычленяют его из серого вязкого марева безразличия.

И бессмысленно, и даже стыдно говорить, что можно “не смотреть и не слушать” и читать умные книжки, а в любом обществе всегда не без урода… Бессмысленно и стыдно, потому что это наши дети уже в школьном возрасте пьют пиво, курят марихуану и ругаются матом, и батюшки бьются о ту же стену равнодушного непонимания, пытаясь объяснить своим 14 летним прихожанкам, что сквернословие — это грех. И это не маргиналы-уроды: 40% московских школьников знают, где достать наркотики. К этому привело равнодушие: слишком долго мы стыдливо прятались от слова “воспитание”, полагая, что ребёнок может и должен сам выбирать, потому что главное — свобода. Свобода, конечно, универсальная ценность, которая, кстати сказать, является одной из важнейших в христианстве. Но давайте наберёмся храбрости и скажем, что свобода — это привилегия зрелого сознания (оно может быть и у ребёнка, если он правильно воспитан, и его может не быть у почтенных годами старцев). И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что выберет ребёнок, предоставленный сам себе в мире соблазнов. Потому мы и имеем то, что имеем: толерантное равнодушие детей при политкорректной апатии родителей… И не к нам ли, сегодняшним, обращены страшные слова из Апокалипсиса: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Откр 3:15–16)?

Можно, конечно, утешаться тем, что мы стали лучше жить. Но далее ничего “лучшего”, нежели материальные атрибуты зажиточности, не будет, если мы не сможем противостоять заразе равнодушия. Безразличие изжить трудней, чем недоверие. Здесь нужны иные слова и аргументы, новая логика и тональность разговора, и главное — конкретные действия.

Но при этом необходимо видеть, что в какой-то степени равнодушие является защитным механизмом, вырабатываемом в мире потребления, где реклама, СМИ, футурологи-шарлатаны, социологи-фальсификаторы и политики-популисты в корыстных целях расхлёстывают эмоции людей в такой степени, что это давление внешнего мира становится невыносимым. Поэтому простой призыв “Не будьте равнодушными” может в ряде случаев оказаться опасным. И ещё и ещё раз приходится повторять, что только жизнь во Христе обладает свойством системно изменять душу человека, благотворно воздействовать на его восприятие окружающей действительности. Не зря ведь существует святоотеческая мудрость, согласно которой отношение христианина к миру — не чувственное, не бесчувственное, но сочувственное.

Самый древний враг рода человеческого ныне призывает тех, кто не имеет твёрдого ориентира в Боге, быть равнодушными. Это модно. Это престижно. Это, в конце концов, спокойно. А что души калечит — об этом мы-де как-нибудь в другой раз поговорим, когда настроение будет. Но на то он и враг, древний змий; это — его замысел погибели мира. А наши мысли — о спасении мира (и нашем тоже!), о вечной жизни со Христом. Но за это нужно уметь бороться. И средство борьбы на самом деле тоже издревле очень хорошо известно: Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас (Мф 17:20).

По щучьему веленью?

Похоже, впору писать новый словарь русских пословиц и поговорок. Ну или как минимум редактировать старый. Расхожие максимы былых представлений о жизни сегодня подвергаются серьёзному пересмотру. Например, кто сейчас с лёгкостью согласится с тем, что “без труда не выловишь и рыбку из пруда”? А кое-кто из знакомых мне молодых людей вряд ли даже поймёт смысл этой когда-то бесспорной формулы. Но оставим в стороне культурологические и религиозно-философские суждения о том, чем вообще является труд. Если спуститься с интеллектуального неба на бытовую землю, то можно заметить, что из лексикона современного человека практически исчезло хлёсткое слово тунеядец, бывшее оценочно-уничижительным еще 15–20 лет назад. Помню папа в детстве называл нас с сестрой тунеядцами — шутя, конечно, хотя свою роль в воспитании ценностей у нас эти шутки, безусловно, сыграли. Опять-таки оставим в стороне правовой оттенок употребления этого слова в те времена (статья такая была, по ней Бродского судили) и обратим внимание на его бесспорно древнее происхождение: суд там или не суд, а тунеядство в обществе не поощрялось издревле, и уголовный кодекс здесь не при чем, это по Писанию.

А недавно близкий друг рассказал мне о разговоре с сыном-студентом, совершенно “адекватным”, как сейчас принято говорить, молодым человеком. На очередное рассуждение отца о том, что нужно хорошо учиться, а потом много работать, сын ответил: “А зачем? Многие мои однокурсники об этом совсем не заботятся. Кому-то папа уже купил бензоколонку, а кому-то и того больше…”. Отец возразил, что не сможет предоставить ему таких “стар­товых возможностей”. Но сын постарался папу обнадёжить: “Ладно, что-нибудь ещё придумаем!”.

Сын, конечно, прекрасно понимает, что возможности у людей разные. Но я сейчас о другом — о некоем глубинном сдвиге в ценностном поле: труд более не воспринимается как часть системы ценностей. Ведь ценность — это то, к чему человек стремится, что является для него важным и значимым. Сущностным. В той же студенческой среде, знакомой мне не понаслышке, даже учёба нередко воспринимается не как важный и сложный процесс, во время которого ты трудом добываешь полезное — знания, а как некое неизбежное зло, ступенька на лестнице социализации. Отсидел в школе — получил аттестат, отходил в институт (сегодня, увы, всё больше просто оттусовался) — получай диплом. Выходит, что время обучения надо просто переждать, чтобы обзавестись дипломом, — а дальше начнётся новая игра, в которой тоже нужно суметь извернуться. Не будет бензоколонки — что-нибудь придумаем.

Такая dolce vita nova³ обильно расцветает, взращенная тучной (хотя боюсь, что безблагодатной) почвой культуры досуга и общества потребления. Агрессивная медийная среда навязывает прежде всего те ценности, которые связаны с отдыхом. Можно сколь угодно долго потешаться над пропагандой труда в советское время, но она тем не менее апеллировала к труду как к ценности, причём ценности вполне самодостаточной. А сегодня труд если и ценится, то не сам по себе, не как творчество и процесс создания и созидания, но скорее как способ заработать на отдых — во многом с таким подходом к труду связан и феномен современного офисного трудоголизма: нас “отожмут” на работе, но в Турции мы потом “оторвёмся”! Другое дело, что в советское время острой проблемой было вознаграждение за труд. Как говорил сатирик: если ты хорошо собираешь велосипед — тебе 120 (рублей), если плохо — тебе 120, и если совсем не собираешь — тоже 120 (в ещё более резкой форме: мы делаем вид, что работаем, а они — что платят нам зарплату). Это, конечно, неправильно. Но и сегодняшняя ситуация чего-чего, а уж успокоения точно не приносит.

Понятно, что большую роль в создании новых ценностей сыграли переломавшие нас девяностые. Появились люди, которые сумели нажить капитал, совершенно не пропорциональный вложенным усилиям, а то и просто возникший в результате обмана и противозаконных комбинаций. Но, как мне кажется, долгосрочной проблемой для нашего общества являются не пресловутые олигархи, а появившаяся в сознании установка, что рыбка из пруда — большая и маленькая — вполне извлекаема без приложения усилий, по щучьему веленью, если ещё раз вспомнить отечественный фольклор. Повторюсь — я не отрицаю, что и сегодня трудятся, и много. Но как воспринимается этот труд, является ли он ценностью, к которой следует стремиться, которая сама по себе заслуживает почёта? Боюсь, что тенденция обратная. Один очень уважаемый мной священник назвал её “психологией бомжей”: человек считает, что ему все должны, а сам он не обязан прилагать никаких усилий для изменения своего положения. Потеряно уважение к труду; в цене не труд, а деньги.

…А может быть, не так уж неправильно утверждение, что труд создал человека? Нет, конечно, не из обезьяны; человека создал Бог, но для повреждённой грехопадением человеческой природы труд установлен Творцом как неотъемлемая часть жизни: в поте лица твоего будешь есть хлеб (Быт 3:19). Это не наказание, а способ сохранить человечность, не расчеловечиться, а там, глядишь, и очеловечиться. И — кто знает? — может быть, труд — это не только напоминание о потере Эдема, но и средство возвращения к нему? Вот ведь и духовную жизнь мы называем трудом, говоря о духовном делании, и о молитве говорим молитвенный труд… Так что получается, что сохранение понятия о ценности труда (а без этого нет и представления о честном, добросовестном труде) необходимо нам не столько даже для жизнеобеспечения, сколько для достижения Царства.

P.S. Кто-то скажет, что я сгущаю краски. И даже сможет это убедительно доказать. А я и не буду спорить. Только порадуюсь: дай-то Бог!

Пока гром не грянет,
или О том, как важно креститься в хорошую погоду

Принято считать, что человек проще и чаще обращается к Богу в сложные времена, в так называемых пограничных ситуациях. За примерами, подтверждающими правоту этой мысли, далеко ходить не надо: у каждого из нас в жизни были моменты, когда — вольно или невольно, сознательно или нет, — но мы произносили Господи, помилуй! или Господи, помоги! В минуту отчаяния, в болезни, в горе, в моменты, когда не на кого опереться, человек всё равно надеется на помощь и верит, что она придёт, что Кто-то ему поможет. Эту особенность нашего — не сознания даже, а всего естества — некоторые считают чуть ли не ещё одним доказательством бытия Божьего: иначе откуда бы в человеке это стремление и такая вера? И чувство, что Бог близко, что Он рядом и не оставит…

Не будем тем не менее открывать дискуссию о том, насколько это чувство может служить свидетельством существования горнего мира. Поговорим о другом, об особой близости Бога, которая, однако, как мне кажется, в данном случае… лишь фигура речи. Нет, не стоит переворачивать обложку журнала и уточнять, по-прежнему ли вы читаете “Фому” (а также “Альфу и Омегу”) и не сменился ли главный редактор, а заодно и вся редакционная политика. Пока все и всё на местах. Поэтому повторю: мысль об особой близости Бога к человеку в сложных ситуациях представляется мне не совсем верной. Конечно, не потому что Бог далёк от человека. Напротив, Он всегда рядом, Он ближе самого близкого из близких в любое мгновение нашей жизни. Вот только мы чаще открываем Ему свои сердца, когда ждём помощи, — точнее, когда полагаем, что нам нужна помощь. А в остальное время нередко живём по принципу, которым порой успокаивают себя родители солдат-срочников: не пишет, значит, всё хорошо.

Поэтому мысль, с которой начинается этот текст, характеризует не столько близость Бога к человеку, сколько человеческую готовность ощущать эту постоянную близость. Почему это важно? А потому, что Евангельский призыв возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всей душею твоею и всем разумением твоим (Мф 22:37) вовсе не значит: “Беги в храм, когда тебе плохо” или “Молись, если заболел”. Конечно, всё сказанное не означает, что не нужно обращаться к Богу в трудные минуты жизни. Естественность этого обращения не подлежит сомнению. А вот научиться жить и действовать так, чтобы всегда ощущать присутствие Божие, гораздо сложнее. Просто потому, что мы нередко пытаемся “отредактировать Евангелие”, то есть жить так, как удобно нам, как нам проще и спокойней, не понимая при этом, что то, что кажется порой простым и спокойным, нередко и приводит к таким ситуациям, когда, по народной мудрости, “гремит гром”. И тут уж мы начинаем истово осенять себя крестным знамением… А ведь жизнь по Евангелию — самая главная и самая сложная задача любого христианина во все времена — предполагает постоянное стремление к богообщению и богопознанию. А это означает жизнь в присутствии Бога, умение ощутить Его близость, быть готовым к ней и быть достойным её.

Как это ни странно, ощущать присутствие Бога, когда “всё хорошо”, сложнее, чем когда “всё плохо”. И просить о помощи легче, чем благодарить. Мы помним Евангельский эпизод об исцелении десяти человек, из которых лишь один вернулся и поблагодарил Христа. Однако не случайно в Новом Завете, книге, говорящей с нами о спасении, сказано императивно: за все благодарите (1 Фес 5:18). В наиболее законченном виде этот императив был выполнен святителем Иоанном Златоустом: умирая в ссылке, подвергшись неправедным гонениям и испытывая жестокое обращение, Златоустый отец сказал: Слава Богу за всё. Значит, благодарность очень важна для дела нашего спасения. Почему? Неужели Господь ставит плюсики тем, кто поблагодарил Его за помощь, и именно им помогает в дальнейшем? Конечно, нет. Эта благодарность нужна нам, в том числе и потому, что помогает ощутить присутствие Божие в каждый конкретный момент жизни. Благодарный человек ближе к Богу. В его отношениях с Богом есть важнейшая составляющая — доверие, понимание того, что Бог никогда не посылает нам таких испытаний, да и просто обстоятельств жизни, которые вне наших возможностей.

Наверное, мы нередко повторяли эту мысль. Не исключено, что чаще всего это происходило, когда мы пытались утешить других. К себе такое утешение применить гораздо сложнее. Однако только через такое доверие и благодарность воспитывается в человеке важнейшая христианская добродетель — смирение. А смиренный человек, согласно одному примечательному определению, это тот, кто полностью лишён не только гордыни, но и страха. Есть притча о том, как некто долго роптал, что крест, который Господь дал ему, непомерно тяжёл. Наконец, ему было предложено выбрать себе такой крест, который он считал бы вполне приемлемым для себя. После долгих поисков он выбрал самый маленький, самый лёгкий крестик и попросил именно его. “Но это твой и есть”, — последовал ответ…

Другая притча повествует о человеке, жизнь которого была трудна. К тому же он считал, что Бог не всегда откликается на его просьбы о помощи. И ему дано было увидеть весь его жизненный путь — в прямом смысле путь, то есть его следы на дороге жизни. Почти всё время рядом с его следом шёл ещё один — Божий, в знак того, что Господь сопровождал его всегда. Но иногда след был не двойным, а одинарным. Рассмотрев его, человек спросил: “Господи, почему Ты меня оставлял, когда мне было особенно трудно?”. И услышал: “Здесь Я нёс тебя на руках”. Так наша собственная невнимательность делает нас неблагодарными, мешает вкусить ни с чем несравнимое счастье близости Божией. Таким образом, можно догадаться, что благодарность не просто душеполезна, но и приносит радость, подобной которой не найти.

А ещё благодарность — свидетельство того, что человек размышляет о жизни. И размышляет над Евангелием. Я дважды слышал признания, которые сами собой врезались в память. Мой учитель, рассказывая о своём пути к Богу, отметил, что его к вере привело чувство благодарности. В его жизни было много моментов, когда она могла пойти наперекосяк, но он вдруг явственно понял: жизненный путь — не бесцельное движение, но дорога к Богу, на которой Бог никогда не оставляет человека, всегда предлагая ему шанс отыскать верный выход. А он столько раз пытался убегать от Бога, уйти с этого спасительного пути, что изменить эту дурную привычку смогло только чувство глубокой благодарности. Второе признание сделал известный кинорежиссер из Польши. На вопрос о том, как ему удалось остаться верующим человеком в коммунистическое время, когда многие расплатились свободой за свои взгляды, он ответил, что благодарен Богу за то, что в его жизни не было ситуаций, когда он должен был бы выбирать меж­ду верой и жизнью близких, потому что не уверен, смог ли бы выдержать такое испытание. Я думаю, что смог бы: ведь он умел размышлять над жизнью и благодарить Бога за всё, что Тот ему посылает.