Что было, что есть…

Ярость равнодушия

Обвинение в нетерпимости в обществе, ориентированном на демократию, сродни обвинению в идеологической неблагонадёжности в недалёком советском прошлом и по сути таковым и является, просто меры борьбы иные. Более всего достаётся, конечно, нетолерантным религиозным фанатикам, в число которых с лёгкостью попадают все, кто в принципе осмеливается обозначить свои взгляды. Оно и понятно — большинство религиозных традиций исходит из существования одной абсолютной Истины, а это по определению нетолерантно. Вот и получается, что толерантное отношение к религии в современном мире в своей перспективе исключает и саму религию (если требуют публично признавать, что Христос не воскрес, потому что свидетельство Воскресения обидно, например, шаманистам, то какое уж тут христианство!), и диалог о ценностях как таковой. Как только вы начинаете говорить что-то об истинности (упаси Боже, об абсолютной истинности!) своих ценностей, вас тут же записывают в категорию “нетерпимых”, осмелившихся покуситься на чьё-то святое (почему-то покушение на ваше святое — не в счёт). А когда это происходит, толерантность обращается в свою противоположность.

Всю неправду подобной “терпимости” почти сто лет назад точнейшим образом обозначил блистательный Честертон: “Теперь считают, что узко или хотя бы невежливо нападать на чью-то веру или нравственную систему. Само это мнение грешит узостью. Разница во взглядах на парламент важна; разница во взглядах на мир почему-то безразлична. Мы вправе спорить с человеком, который в другой партии, и не вправе спорить с тем, кто — в другом мироздании. Поистине, это узко… От веры нельзя отмахнуться, ибо она включает всё на свете”. Вот это — “всё на свете” — и не может позволить религии современная толерантная система воззрений. У того же Честертона в романе “Шар и крест” убеждённый католик вызывает на дуэль убеждённого атеиста, который с радостью принимает вызов. И оба они в ту же минуту оказываются изгоями: всё общество против них, политики и полиция, юристы и философы — и антихрист, который под предлогом борьбы за здоровье общества помещает всех инакомыслящих (на самом деле просто мыслящих), главный среди которых — афонский старец, в сумасшедший дом…

А между тем у допустимого есть чёткая граница: я имею право думать и верить, как хочу; я могу пытаться переубедить вас, если вы думаете по-другому. Но все мои права должны оставаться в поле словесных убеждений¹. Я не имею никакого права заставлять вас изменить своим убеждениям — и только в этой, практической плоскости разговор о терпимости обретает смысл и содержание: религиозная терпимость состоит в том, чтобы не прибегать к насилию.

Около тысячи лет назад это сформулировал тинг (народное собрание) Исландии, постановивший, что никто не должен силой насаждать христианство и никто не должен силой противиться христианской проповеди. Кстати сказать, при таких условиях (а соблюдались они строго, потому что нрав у исландцев был чрезвычайно горячий) Исландия стала христианской страной в течение жизни одного поколения.

Но если толерантность трактуется как “я так думаю, а вы — совсем иначе, ну и славно” (что чаще всего и происходит), то для такой терпимости есть другое, более правильное название — безразличие. Такая толерантность имеет все шансы обратиться в свою противоположность, в нетерпимость, — и именно потому что в основании её лежит безразличие — к идее, к человеку, к Богу.

Можем ли мы в таком случае говорить, что отношения людей радикально изменились в эпоху толерантности? Увы (а может быть, и к счастью), нет. Парадоксально ли или закономерно, что именно безразличие, лежащее в основе современной толерантности, выступает основанием для нетерпимости — то есть для того, с чем толерантность призвана бороться? Кстати, если вдуматься, то толерантность ведь и изобрели для того, чтобы никакой борьбы вообще не было. Но природа человека такова, что без борьбы эту идею не внедришь. Человек вообще с трудом поддаётся идеологизации (иное дело безыдейность), а если и поддаётся, то результаты получаются обескураживающими. Так, многолетняя борьба с религией с позиций светлого, прогрессивного разума породила тьму суеверий.

Итак, нетерпимость и безразличие, толерантность и ожесточённость свиваются в один клубок. Об этом лучше Честертона не скажешь: “Нетерпимость… — это гнев тех, у кого нет убеждений; ярость равнодушия. Так противятся определённым идеям те, чьи идеи определить нельзя. Массовые преследования вели не убеждённые люди — убеждённых людей для этого слишком мало. Их вели люди безразличные”. Иными словами, раньше ярость равнодушия толкала своих адептов на преследования и убийства, сегодня она заставляет их плевать на людей и на их убеждения. Так толерантность и нетерпимость и оказываются двумя сторонами одной медали.

Попробуем посмотреть на ярость равнодушных более пристально, и увидим, что в качестве основы этой ярости просматривается зависть, проходящая через следующую ступень: “Как ты смеешь иметь убеждения, да ещё их отстаивать, когда я вот обхожусь без всяких убеждений?!”. А где зависть, там и тоска, потому что мятется сердце равнодушного, как отметил Блаженный Августин, ибо ищет и не находит Бога.

Может ли равнодушный избежать подобной ловушки и не впадать в ярость? Думаю, да. Ведь принцип толерантности, который сегодня предлагает мир, пытающийся обойтись без Бога, — это светский суррогат понятия, хорошо знакомого Евангелию. Только там оно называется любовью — любовью, которая терпима и даже долготерпит, как сказано у апостола Павла в Первом послании к Коринфянам (13:4), но не безразлична. И она же милосердствует. А именно этого так не хватает в нашем мире.

Один на один с вечностью

…Когда студенты задают мне вопрос — почему нельзя быть хорошим человеком без Бога, я всегда отвечаю, что вообще-то можно, в особенности по снисходительным современным мирским меркам, позволяющим быть “просто хорошим” (или “вполне хорошим”, если вспомнить героев “Войны и мира”) человеком, не обращаясь к Богу. Наверное, есть-таки люди, которым не нужен Бог, чтобы не воровать, не лгать и не изменять супругу.

Оставим сейчас в стороне вопросы о том, откуда у человека появляются представления о добре и зле и каковы эти представления. Эти вопросы весьма важны, но именно поэтому требуют отдельного и неспешного рассмотрения. Разговор сейчас пойдёт о другом. Дело в том, что расхожее обывательское мнение о христианстве как прежде всего (или только) о системе морали чрезвычайно далеко от истины. В самом деле, действительно ли нравственность является целью христианства, или Христос учит нас не тому, как стать хорошим, призывает не только и не столько к нравственному совершенству? О нравственности говорят как разные религии, так и философские системы, в том числе и атеистические. Именно поэтому, наверное, можно быть в той или иной степени хорошим без Бога. Но наверняка известно и другое: без Бога нельзя спастись.

Многие скажут: “Ну да, опять эти христианские разговоры про спасение души”. А действительно, что значит — спастись? И от чего спасаться?

Сложный вопрос. Христианская сотериология (учение о спасении) даёт на него пространный, глубокий и, на мой взгляд, весьма убедительный ответ. Но даже если не погружаться в сугубо богословские категории, всё-таки можно сказать, о чем это — “спасение души”: спасение души — это избавление от одиночества.

Ведь если говорить совсем честно, то каждый из нас в глубине души, на самом запредельном уровне, там, где человек ощущает себя один на один с вечностью, тотально одинок. Каждый из нас испытывал, чаще или реже, состояние полной, глубокой оставленности, чувство страшного, испепеляющего душу уныния, когда кажется, что весь мир обратился против тебя, когда кожей ощущаешь уничтожающую безысходность и бессмысленность своего единичного существования, когда видишь, что тебя никто не понимает и, кажется, уже никогда не поймёт… И даже самые родные люди становятся в такие моменты чужими и далекими. И от этого ещё больнее и ещё безысходнее. Можно, конечно, пытаться произвести отвлекающие маневры и глушить боль чем придётся и чем действеннее: водкой, развлечениями или ещё чем пострашнее. Можно тонко (или не очень) иронизировать над собственным чувством “вселенской грусти”, она же “мировая скорбь”, и писать стихи. Но все эти способы — лишь паллиатив, полумеры, не избавляющие от чувства полного одиночества.

Я думаю, что впервые это состояние пережили… Адам и Ева. Именно тогда, в Эдемском саду, когда они вдруг ощутили свою наготу. До того — были наги и не стыдились, говорит нам Библия (см. Быт 2:25). Почему же после вкушения запретного плода появился стыд и неразрывно связанный с ним страх? Что значит этот страх? Первый человек и его жена увидели друг в друге чужого, потеряли друг друга. Потеряв Бога, по образу и подобию Которого они были сотворены, люди потеряли себя. И вот уже Адам, который, впервые увидев Еву, радостно восклицал: “вот плоть от плоти моей”, — теперь малодушно предаёт жену, обвиняя её и Бога в своём отступничестве: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел. И Ева, бывшая до тех пор одной плотью с мужем, отдаляется от него: змей обольстил меня, и я ела. Разрушена “плоть единая”. Люди не стремятся защитить друг друга, не пытаются уберечь своё единство, но, напротив, начинают винить в произошедшем другого — чужого, а не себя. И страдают от этого. Ещё бы! Ведь это Бог стал Чужим, жена стала чужой…

Человек сам обрёк себя на одиночество нелюбви, страха, недоверия. На жизнь без Бога, в которой люди стали чужими друг другу. И это приобретённое человеком состояние он уже не в силах сам (без помощи Бога) разрушить. А жить в этом состоянии мучительно одиноко. Даже человеческая природа стремится к преодолению этого одиночества — деторождением. Мужчина и женщина порождают новую — целостную — жизнь, но и она оказывается изначально повреждённой: дети так же одиноки, как и их родители. Можно совершить множество добрых поступков, сотворить немало добрых дел, но нельзя избавиться от одиночества, которое так ранит душу.

И только Бог, только Христос спасает нас от этого ужаса, соединяет разрушенное предательством, делает нас, чужих, вновь род­ными и близкими друг другу: единой плотью в малой Церкви — семье, братьями и сёстрами в христианском сообществе. Для того Бог и стал Человеком, чтобы, восприняв Своим Божеством полноту человеческой природы, пережив тяжелейшее время оставленности и предательства самых близких людей, вернуть нам радостью Воскресения надежду на любовь. Подарить уверенность в том, что моё одиночество — не окончательный приговор, не подлинное глубинное состояние моей исстрадавшейся души, а лишь болезнь, от которой Врач уже дал мне лекарство.

Думаю, что всем, кто сейчас читает эти строки, в той или иной степени знакомы описанные мною чувства. Уверен, что каждому, кто хоть раз пережил великую Радость Пасхи, не нужно доказывать, что спасение от одиночества существует. И именно это спасение возвещается христианством, — спасение в Боге.

Список Паскаля, или
О христианской ненависти

Вы никогда не обращали внимания на то, что чем легче человек прощает себе свои промахи и проступки, тем жёстче он ругает других: ничтоже сумняшеся “классифицирует” ближних, относя их к разным неблагочестивым категориям?

Когда-то Паскаль гениально заметил по этому поводу в “Мыслях”: “Есть только два типа людей: праведники, которые считают себя грешниками, и грешники, которые считают себя праведниками”. Мне кажется, что вторые в списке Паскаля нарушают два фундаментальных принципа христианской аскетики, которые в идеале всегда должны идти рука об руку. Первый — ненависть ко греху. Второй — необходимость растождествления человека и его поступка.

Ненависть ко греху есть неизбежное условие для изменения человека — если мы не будем испытывать неприязни и ненависти к тем неблаговидным, а то и просто гадким поступкам, которые всем нам доводилось совершать, то вряд ли мы когда-нибудь сможем избавиться от этого зла. Неприятие греха есть одно из условий покаяния — как хорошо известно, этим словом на русский язык переводится греческое met£noia, что дословно обозначает перемену ума. Вот эта самая перемена ума, как свидетельствует опыт христианских подвижников, никогда не произойдёт в человеке, если в нём не будет ненависти ко греху.

Почему при этом ещё так важен принцип растождествления человека и поступка? Ненависть ко греху — своему или другого человека — не должна распространяться на самого человека, на личность, которую создал и любит Бог. Важнейшее уточнение: никто из нас несводим ни к одному из наших поступков, ни даже к их полной совокупности. Человек всегда глубже и сложнее, чем то, что он делает. Кстати сказать, это касается любых поступков, а не только отрицательных — понимание этой разницы позволяет относиться к себе спокойнее и скромнее. Восторженная радость типа “Ай да Пушкин!..”, конечно, хороша, но иногда поступок может быть и больше человека.

Собственно, эти два принципа и должны быть основанием таинства покаяния, или исповеди. Что происходит (или должно происходить) в этом таинстве? Человек исповедует перед Богом, что осознает греховность своих поступков (а также слов и мыслей), что он ненавидит эти поступки и просит Бога, с учётом, так сказать, обстоятельств, не ставить знак равенства между ним, человеком, и его поступками. При условии такого обращения Господь всегда говорит “да”. Ведь почему православные христиане уверены, что они получают прощение (вопрос, который часто возникает у человека, начинающего знакомиться с Православием)? Именно потому, что Бог никогда не отождествляет человека с его поступком. Знак равенства между собой и своим грехом может поставить только сам человек — точнее, тот, кто на самом деле не желает от греха отказаться.

Это очевидное для многих неочевидно. Часто можно услышать: “Как ты можешь общаться с человеком, который то-то и то-то совершил?!”. Мы сплошь и рядом не проводим этого растождествления и ставим на человеке крест, смешиваем человека и его поступок, что лишь увеличивает всеобщую взаимную неприязнь. Но Бог, в отличие от нас, так осуждающих ближних, всегда — при условии упомянутого искреннего обращения — человека и поступок разводит.

Ярчайшим примером этого является спасение разбойника на кресте, первого человека, которому в Евангельской истории были сказаны слова ныне же будешь со Мною в раю (Лк 23:43). К этому эпизоду обращаются очень часто, но, вероятно, из-за этой частоты нередко перестают задумываться: а в чём собственно его смысл? Ведь речь идёт о разбойнике — человеке, совершившем за свою жизнь огромное количество плохих, ужасных поступков, грехов. И, может быть, кроме вопля: Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! (Лк 23:42), ничего хорошего в жизни он не совершил. Почему же разбойник получает прощение? Потому что он действительно покаялся — отказался от своей греховной жизни, совершил “перемену ума”, пытаясь хотя бы перед самой смертью порвать со своими поступками. Он не притворяется и не играет — потому что на кресте нельзя ни притворяться, ни играть. Он искренне ненавидит свои грехи, он не хочет быть таким, каким был раньше — иначе он не посмел бы обращаться ко Христу с просьбой вспомнить его. Таким и должно быть покаяние, приносимое нами Богу в таинстве.

Конечно, то, что более-менее понятно на бумаге, не так легко воплотить в жизни. Тем более что очень просто попасться в ловушку: человек легко растождествляет себя и свой поступок, не испытывая при этом никакой ненависти к совершенному греху. То есть мы попросту вроде бы прощаем себя сами, без покаяния. Но поэтому и нужна исповедь, что на самом деле мы сами себя не можем простить — только обмануть.