Что было, что есть…

Нуждается ли Церковь в имидже

Все чаще и чаще в разговорах о вере можно услышать странное, на мой взгляд, словосочетание “имидж Церкви”; довольно типичен при этом следующий контекст: дескать, мы наблюдаем, что в конкретном храме христианские установки о любви и понимании претворяются в жизнь не на 100%. И дальше сразу: может, Церкви всё же стоило бы начать заботиться на практике о своём имидже?

Но Церкви не пристало работать над имиджем, как какой-нибудь корпорации. По своей внутренней сути Церковь — это не то, что создаётся людьми, как создаётся, например, партия, которой и следует сделать хороший имидж. А Церковь уже создана и опирается не на плохие или хорошие качества людей, а на тот факт, что две тысячи лет назад Бог стал Человеком, умер за людей и воскрес. Поэтому мы можем только присоединиться к Церкви, но сказать: “Давайте создадим, наконец, правильную Православную Церковь!” — не можем.

Пространство Церкви — это не пространство классного пиара и не пространство доброжелательного сообщества. К тому же издревле существует рассуждение, как представляется, близко касающееся этой темы: “Я не хочу и не могу принадлежать к совершенной Церкви, потому что как только я к ней присоединюсь, она из-за моего недостоинства утратит своё совершенство”. Эту точку зрения смело можно назвать христианской, потому что в ней сочетаются трезвость ума и смирение. Поиски же человеком совершенной Церкви сознательно или подсознательно базируются на его высокой самооценке. А с этим жить трудно, об этом и в Евангелии сказано: если тебя просят за столом пересесть повыше, это почётно, а если пониже — позорно (Лк 14:8–11).

…Есть такое понятие, как апостольское преемство: человек становится священником, когда его возложением рук посвящает (рукополагает!) епископ, тоже в своё время рукоположенный. И если мы “открутим назад” эту цепь рукоположений, то придём к Апостолам и к тому, что Христос благословил их возложением рук. Аналогов такой непрерывной традиции в мировой истории, насколько мне известно, нет. И сегодня человек, идя в храм на Литургию, становится соучастником тех событий, которые событийно завершились две тысячи лет назад, но бытийно длятся и по сей день и будут длиться до конца мира. Нужен ли в таком случае какой-либо пиар в принципе? По моему глубокому убеждению — нет. Для какой бы то ни было корпорации пиар, разумеется, необходим. Но Церковь — повторюсь — корпорацией не является, в Церковь собираются люди, но собирает их Христос, обитающий в ней.

А теперь давайте честно ответим себе на вопрос: а хотели бы мы, чтобы Церковь стала корпорацией? В частности, хотели ли бы мы, чтобы к нам в Церкви относились, как… в “Макдональдсе”? Неожиданное сравнение, но оно пришло в голову в одном разговоре моему собеседнику. Он спросил: «Почему мне в “Макдональдсе” продавцы радуются больше, чем люди в храме?». Да, такое бывает, и это необходимо признать: то, что плохо, должно быть названо своим именем. Но позволю себе заметить, что меню “Макдональдса”, невзирая на приветливость персонала, вызывает серьёзные сомнения в его полезности. Нелишне было бы упомянуть и то, что улыбки продавцов входят в их обязанности и соответственно оплачиваются.

Проблема недостойных людей в храме существовала всегда. И будет существовать до тех пор, пока она существует в мире, потому что Церковь — не стерильный заповедник (будь это так, кого из нас туда бы впустили?); она для всех, а не только для тех, кто приветлив к новичкам. Поведение этих людей влияет на авторитет Церкви, но не влияет на её истину. Об этом более полутора тысяч лет назад говорил Блаженный Августин, споря с донатистами, — группой раскольников, которая утверждала, что священники, во времена гонений проявившие слабость, перестали быть священниками, и церковные Таинства, ими преподаваемые, безблагодатны, то есть лишены спасительной силы. Отвечая донатистам, Августин заметил, что сила Церкви и её Таинств — во Христе и только во Христе, а не в нравственности священников. Конечно, человеческая слабость служителей Престола Божия влияет на авторитет Церкви, хотя и не в глазах всех и каждого, но поколебать её истину она не в силах.

В этом отношении со времён Августина ничто не изменилось. Если под имиджем Церкви понимать её авторитет, то этот имидж выправляется не с помощью чёрного или белого пиара, а исключительно с помощью претворения в жизнь того нравственного императива, который завещал верным Христос: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35).

А мы ищем в Церкви не авторитетную организацию, вступить в которую престижно, а Бога. И верим в то, что в Церкви — Бог, Который нас не оставит. Эту веру не следует противопоставлять знанию, строя такое противопоставление как острое противоречие, потому что чем вера принципиально отличается от знания? Тем, что вера — это всегда свободный выбор. Знание насильственно: вы не можете спорить с тем, что дважды два четыре — это глупо, а в вопросах веры всегда будут споры¹. Мы знаем, что, войдя в “Макдональдс”, мы скорее всего встретим там нормальное обращение, а даже если случится обратное, то работник, которым мы недовольны, будет уволен по первому нашему слову (между нами говоря, у всех ли хватит совести так жестоко поступить с человеком?). Входя в церковь, мы можем встретить всё что угодно. Но там есть то, чего нет и не может быть больше нигде.

Я не пытаюсь кого-то защитить. Просто давайте разделять то, чем Церковь является по сути, и тех людей, которые не работают над её “имиджем”. И не стоит отождествлять Церковь с поступками людей, которых можно встретить в храме, и не в последнюю очередь потому, что эти же люди могут вести себя по-другому, так же как и мы иногда поступаем плохо, а иногда хорошо. Менее всего нам нужно христианство, описанное в одной современной “христианской” книжке: “И узнают все вокруг, что Иисус — наш лучший друг”. Это как раз и есть Макдональдс.

А Господь наш Иисус Христос в имидже не нуждается.

Мы из будущего

“Церковь — это вчерашний день. Жизнь давно ушла далеко вперёд. Православное христианство с его традициями и ритуалами, запретами и канонами не хочет и не может идти в ногу со временем”… Так или примерно так рассуждает сегодня, увы, немало людей. Вывод, который следует из подобных оценок, однозначен: нам не нужна Церковь, которая насильно тянет в прошлое. Мы хотим жить полной жизнью “здесь и сейчас”, без ограничений и стеснения свободы.

Конечно, мало кто из православных полностью согласится с такими оценками. Здесь действительно есть о чём поговорить. И о церковной истории, и о традиции, и о значении слова Предание. В общем, мы не боимся подобной дискуссии, мы готовы к ней, наша позиция сильна и обоснованна. Но я сейчас хотел бы сказать несколько слов на другую тему. Точнее, затронуть всего один, но очень важный её аспект, который нередко проходит мимо нашего внимания. И тех, кто критикует Церковь, и тех, кто пытается её защищать в подобных дискуссиях. Потому что нередко, стараясь что-то противопоставить такому взгляду на нашу веру и Церковь, мы сами — вольно или невольно, прямо или косвенно — создаём почву для подобной позиции, как бы поддерживаем её.

Коль скоро мы собираемся говорить на эту тему, то будем говорить честно. Немалое количество людей полагает, что в Церкви найдёт убежище от современной жизни со всеми её ужасами и соблазнами. Убежище же это прочно ассоциируется именно с прошлым, с отсутствием техники, развитой экономики, масс-медиа вообще, ТВ в частности и в особенности и прочих страшилок для благочестивого, но незрелого сознания. При этом упускается из виду, что во все времена истории мир был настолько же падшим, насколько остаётся сегодня. А убежище от него достигается созиданием мира в душе, которого христианин может достичь и в самом центре шумного мегаполиса. Вот эти-то духовно неопытные, незрелые люди старательно пытаются реконструировать благолепную старину. Убеждения не позволяют им читать Вл. Соловьёва, поэтому они не догадываются, что это — одна из приманок антихриста. И создают внешнее впечатление того, что Церковь — это такая машина времени, которая увозит в прошлое. Кому-то это по душе. А кто-то от этого отшатывается.

Почему же так происходит? Мы много (и правильно!) говорим о церковной традиции, об уникальности апостольского преемства — прямого наследования нашим духовенством благодатных даров ближайших учеников Христа, Апостолов, которые получили их от Самого Господа; о богатой православной культуре и о её историческом значении для становления и развития русской культуры как таковой… Однако нередко в этих разговорах, спорах, докладах на симпозиумах и семинарах мы упускаем самое главное: Церковь и христианство — не о прошлом, а о будущем. Если хотите, и в культурно-историческом, и в личностном плане. Церковь — не музей и не заповедник, потому что музеи открывают после смерти, а Церковь жива. Как раз, например, церковные вышивки XV или XVI веков можно сдавать в музей, но не только потому что они действительно суть драгоценные во всех смыслах памятники церковного искусства, но и потому что современное церковное прикладное искусство даёт нам образцы нового творчества.

Современный человек не хочет идти в Церковь и в том случае, если считает, что там с ним будут говорить о том, что и почему он сделал неправильно и какой он ужасный грешник. Для такого мнения тоже подчас есть основание, и в этом заключается фундаментальная ошибка, на которой базируются ложные представления о Церкви. К сожалению, они зачастую провоцируются людьми с малым духовным опытом и несоразмерно большим рвением, которые делятся своими (очень и очень несовершенными) представлениями о христианстве. А светские СМИ с энтузиазмом распространяют эти искажённые представления массовыми тиражами, умышленно или неумышленно отождествляя их с “мнением Церкви”.

Но на самом деле смысл Евангельского благовестия заключается не в том, чтобы человек признал свою греховность. Вспомним, что к этому призывал Иоанн Креститель — но только ради того, чтобы люди, очистившись от вековых предрассудков, открылись для того, чтобы принять Христову Благую Весть. Но ведь признание греховности не может быть целью; такая весть никак не в состоянии стать благой, то есть радостной и спасительной. Если цель — признать осознание собственной греховности, то это совершенно тупиковый путь, дорога в никуда: хорошо (точнее, плохо), я грешник. А дальше что?

А дальше и наступает самое главное, о чём мы говорим почему-то меньше. Христианство — это не о том, кем человек был или является. Оно о том, кем он может стать — во Христе и со Христом. Евангельский взгляд устремлён в будущее, а не в прошлое. Откроем Евангелие и послушаем человека, которому Христос первому сказал, что тот будет спасён, — одного из двух разбойников, распятых на кресте рядом с Иисусом. Этот преступник обращается к Христу со словами: Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! (Лк 23:42). Да, он раскаивается; да, он понимает свою греховность и просит простить его. Но он ощущает и другое: Христос пришёл не осудить грешников, но спасти их, то есть изменить, преобразить, ввести в Своё Царство радости и любви. Поэтому Христос и отвечает разбойнику, страшному человеку и большому грешнику: Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в раю (Лк 23:43).

Но ведь евангельский разбойник — это не книжный персонаж, как и Евангелие — не художественная литература. Это образец поведения для нас, православных христиан, в нашем обращении к Богу и к миру. А у нас нередко получается так, что мы можем неплохо цитировать Евангелие, но не готовы применять его в жизни, что особенно важно при общении с молодёжью. Один из главных стереотипных страхов молодых в отношении к Церкви — ожидание того, что их будут осуждать и поучать. Но это совершенно не так; точнее, так не должно быть. Молодые (равно как и не очень молодые, а также совсем немолодые) люди должны знать, что Церковь — это прежде всего место, где их будут слушать. Где им помогут, согреют любовью и никогда не оставят, никогда не предадут, никогда не бросят на произвол судьбы. А разговор со священником — это не перемывание косточек и не промывание мозгов, но попытка предложить человеку смело посмотреть в будущее, попытка рассказать (а ещё лучше — показать) ему, кем он может стать, как он может измениться. Конечно, это изменение невозможно без покаяния, без перемены ума, без отказа от греха. Потому что грех — это промах (именно так это слово буквально переводится с греческого), это выстрел мимо цели, это уход от Бога. А значит, уход от любви.

И приходящий в Церковь молодой человек должен знать, что его ждёт там не осуждение и не наказание, но помощь и радость, поддержка и возможность измениться. Конечно, это изменение потребует большого труда, усилий и пота. Но всё это — лишь средства для того, чтобы достичь цели — будущего преображения и жизни в Боге, то есть в Любви. Да, Христос говорит о том, что всякий, кто за Ним последует, должен взять свой крест (см., например, Мф 16:24). Эти слова часто (наверное, даже слишком часто) можно услышать в проповедях и прочесть в благочестивых книгах. Но так хотелось бы, чтобы упоминание о своём кресте сопровождалось и другими словами Спасителя: иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:30). В этом — тайна христианской жизни; тайна не в смысле закрытой информации, а в том смысле, что всякому, кто с любовью, с доверием, с надеждой обращается ко Христу и согласен во имя любви Божией понести любую ношу, Господь непостижимым для нас образом эту ношу облегчает.

Большая ошибка считать, что мерило праведности — это понесённые неудобства и страдания. От страданий нас никто не освобождает, но Христос не просто облегчает их нам, но претворяет в радость. К сожалению, это слово, столь любимое преподобным Серафимом Саровским, занимает в лексиконе современных православных неподобающее ему скромное место.

А между тем Саровский батюшка в своём понимании христианства как радости был не одинок. К. С. Льюис, один из замечательнейших апологетов христианства, назвал свою духовную автобиографию “Настигнут радостью” — именно радостью, а не ужасом или скукой. Великий учёный Блез Паскаль, получивший откровение о вере во сне, вскочил и записал: “Радость. Радость. Радость. Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не Бог философов и учёных”.

Вот такого понимания веры, живого и радостного, нам остро не хватает. А что взамен? В самом деле, нельзя же допустить, чтобы молодёжь продолжала считать, что Церковь — одно большое “нет”. Конечно, нельзя превращать Церковь и в одно большое “да”, эта позиция ничуть не лучше первой. Нужен царский путь, золотая середина, а она находится только во Христе и со Христом.

Итак, христианство говорит с человеком не о прошлом, но о будущем. А о каком будущем? О жизни через пять, десять лет? И да, и нет. Да, потому что это будущее человеческого сердца, каким оно может стать, если в этом сердце поселится Христос. И нет, потому что в будущем, как верят христиане, человека ждёт не холодная земля и забвение, но вечность. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Такими словами заканчивается христианский Символ веры — короткий текст, который говорит нам о том, во что верят христиане. Жизнь будущего века — это жизнь вечная, это жизнь в Боге и любви.

Об этом и речь.

Вместить в своё сердце

Моя бабушка любила повторять, обращаясь к детям и внукам: “Всех бы вас в сердце вместила”. Много пережившая, она готова была понести горести и тяготы родных людей, страстно желая оградить их от всякого рода проблем. Бабушкино сердце стремилось стать защитой, способом уберечь близких от грозящих им напастей. Она была настоящей христианкой и щедро дарила свою любовь не только родным, но всем, кто сталкивался с ней на её долгом жизненном пути.

Бабушки уже давно нет на этом свете, но я в последнее время всё чаще вспоминаю её слова, потому что ощущаю, как это сложно: вместить человека в своё сердце. Даже одного. Даже очень близкого и родного. Как это подчас неимоверно трудно — не раздражаться, не замечать мелочей, которые потому так и называются, что мало ценятся нами и мало что значат в наших глазах, но порой — и гораздо чаще, чем хотелось бы думать — не позволяют понять и простить. Как тяжело любить, когда в тебе клокочет “праведный” гнев или уязвлённое чувство справедливости: ну как же можно согласиться или простить того, кто неправ, кто обвиняет тебя в том, чего ты не делал? И мы спорим, доказываем, бьёмся за свою правоту в любых ситуациях.

Как будто не для нас написаны слова: И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают (Лк 6:32–33).

А ведь это сказано именно для нас — и не “вообще”, не для цитирования в умном споре и не для “благочестиво” обронённого на ходу “Бог простит!” в ситуациях, когда сказать так совсем не сложно, потому что по-настоящему нас ничто и не задевает. Это всё лучше отправить в область несущественного (лучше — несуществующего), а вспоминать эти слова почаще — и в ежедневных мелочах, в которых так непросто уступить, и в крайних, сложных ситуациях, когда очень больно, когда сердце разрывается на части от несправедливости, от унижения, от стремления доказать, что всё не так²…

Ибо и грешники любящих их любят. Но кто же тогда такой я, — ведь я точно знаю, что даже любящих, — искренне и глубоко любящих меня людей, — я порой любить не в состоянии? И моё раздражение может вызвать не только неприязненное ко мне отношение, но даже проявление любви близких, — просто потому что оно “не вовремя” или ещё по какой-либо поверхностной причине кажется мне неуместным. Так подростки стесняются, когда родители на людях (а подчас и наедине) проявляют к ним свои чувства. Но я ведь уже давно не подросток. Почему же тогда?

…Когда-то давно я понял, — и даже не просто понял, а прочувствовал всем существом, — что библейский рассказ о грехопадении — единственно возможное объяснение зла в нашей жизни; единственное внятное обоснование всех тех коллизий и неурядиц, которые ежедневно порождают “нормальные, хорошие люди” — когда не слышат друг друга, когда не могут договориться в совершенно простых ситуациях. Когда ссорятся два любящих друг друга человека, когда разрушаются семьи, когда стена непонимания вырастает между давними друзьями, когда люди не только не вмещают, но выталкивают из своих сердец других людей, — это можно воспринять, только зная, что наша человеческая природа когда-то была фундаментально повреждена. И вот мы тянемся друг ко другу, но как только приближаемся, тут же начинаем друг друга отталкивать. И на мой взгляд, объяснить это просто злом, неприязнью, отторжением будет правильно, но недостаточно. Здесь проявляется извращённое желание обладать другим человеком, приблизить его к себе настолько, чтобы он всецело подпадал под твоё влияние. А если не получилось — значит, враг. В том-то и горе наших “дружб”, в том-то их ущербность, что они так легко превращаются в неприкрытую вражду.

Когда я задумываюсь, почему бабушке удавалось всё то, что так сложно мне, я вспоминаю, как она молилась. Как просто, тихо и спокойно читала “Отче наш”, — так, как будто разговаривала с Богом, Который стоял где-то рядом. Хотя почему “как будто”? Разве это не так?.. Христос жил в её сердце, поэтому она и могла вместить в себя и боль, и радость любого человека.

…На отпевании бабушки было поразительно светло и спокойно. И даже как-то очень светло. Наверное, это неудивительно — просто все мы, пришедшие проводить её в иной мир, жили в её сердце.