Что нам дедовы победы?..

Это вступление – не издевательская манипуляция; поверьте, мне, в самом деле, не хочется вызывать в ком-либо негодование, раздражение и т.п. На больные темы иногда лучше вообще не общаться, если не можешь не идти на поводу у естественного раздражения, когда кажется, что собеседник «из тех, кто за супостатов».

Причем не факт, что он, в самом деле, по ту сторону баррикад. Просто его понимание происходящего, причин и путей решения проблемы, оценка событий и личностей – несколько иная. И если вникнуть, искренне попытаться понять его, то становится ясно, что он не чужой, не враг…

Да только кто ж настолько мужествен, чтобы абстрагироваться от инстинктивного стремления идентифицировать себя с некой общностью, и не составлять свою собственную позицию по принципу «я, как и все мои товарищи»? Кто настолько честен, чтобы разум ставить на службу совести, а не наоборот: совесть подчинять рассудку, руководимому стадным/стайным инстинктом?..

У всех нас есть определенные эмоциональные ассоциации с теми или иными словами, образами, мелодиями. Иногда так получается, что мы «переучиваемся», когда узнаем, что ошибались, и то, что мы принимали за добро, на самом деле таковым не являлось. Т.е. переучиваемся формально, не меняясь по сути, это важно.

Если меняемся, осознавая свои заблуждения и освобождая от них свою душу, свой разум – это уже не переучивание, а покаяние – перемена ума: μετάνοια <метания> от μετά <мета> (в сложных словах иногда применяется для обозначения перехода из одного места или состояния в другое, перемену, как рус. пере-) и νοῦς <нус> (означает ум, разум, мысль, образ мыслей, а также смысл и значение слова) – процесс душевно-целебный, длящийся всю жизнь.

Но в данном случае речь не о покаянии, а именно о переучивании, которое с виду может показаться реальной переменой ума, но покаяния, как глубинного переосмысления себя, своей реальной, а не напоказ (в том числе и самому себе) исповедуемой, системы ценностей, критериев оценивания, моделей поведения – нет… Тем не менее, нам кажется, что мы все поняли, и уже мыслим и чувствуем по-другому.

Однако когда-то усвоенные схемы, алгоритмы, модели отношений продолжают в нас жить, мимикрируя под новые формы, и в них обретая новую жизнь, как просроченный продукт в новой упаковке. Спустя какое-то время такого переучивания, мы или прочно адаптируемся к новым формам, живя прежним духом, или частично, а то и полностью отбрасываем не прижившиеся формы, возвращаясь к прежним, в которых нашему отлитому по прежним шаблонам духу удобней.

Шаблон создает иллюзию защищенности, этакого панциря с конфигурацией пазла 3D, позволяющей объединяться со «своими» в единую, как бы стройную, казалось бы, прочную и будто бы внушительную конструкцию.

Отсутствие шаблона, требующее свободы, гибкости ума и ответственной решительности – страшно, потому что, при маловерии, ужасает мнимой беззащитностью и одиночеством. Особенно, когда мир начинает поляризоваться, и здравый смысл подсказывает: «Возьмемся за руки, друзья, Чтоб не пропасть поодиночке!» И почти все, вместо того, чтобы преодолевать разделения, начинают лихорадочно искать «против кого дружить» и с кем для этого «браться за руки»…

Тут не до философствований. Философствования обычно начинаются уже после того, как человек преодолел кризис идентичности, и философствует он, стоя на определенной позиции, а не блуждая в поисках истины, памятуя, как плохо кончил Сократ, чей метод именно в совместном поиске истины и заключался.

Впрочем, размышления человека, прочно стоящего среди своих товарищей (и неважно, стоит ли в реальном или виртуальном пространстве, важно, что он определился со «своими», и теперь вещает из их рядов), на своем месте, найденном из соображений так называемого «здравого смысла», могут называться чем угодно, только не философствованием.

Потому что философия – это искренняя и бескорыстная любовь человека к мудрости (φιλία <филия> – любовь, дружба, σοφία <софия> – мудрость), точнее, к высшей мудрости, к необъятной полноте истины, осуществляемая в меру своих возможностей ее частичного познания.

А когда человек в своих рассуждениях исходит из чьих-либо интересов (опять же, непринципиально в данном случае, из личных ли, семейных, национальных, корпоративных или государственных), в духе ленинского принципа, согласно которому «нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата», уместно говорить о демагогии, пропаганде, манипуляции – о чем угодно, только не о философствовании, тем более, не о нравственности.

А может ли быть добродетель безнравственна? Вот патриотизм – добродетель? А может ли он быть безнравственным? (Кому сама по себе постановка вопроса кажется издевательской или провокационной, прошу дальше не читать, потому что дальше – больше.)

Итак, может ли быть патриотизм безнравственным? Лично я считаю, что нет. Не в том смысле, что любой патриотизм – священен и нравственен, а в том, что патриотизм, ставящий геополитические интересы «по ту сторону добра и зла», выводящий политику за пределы морального оценивания, исходя из того, что интересы своей страны и народа (примитивно понимаемые как военное господство и экономическое могущество, политическая стабильность, независимо – какой ценой, во имя каких идей, – и неограниченный доступ к любым ресурсам) сами по себе являются высшей нравственной ценностью – это не патриотизм.

Скорее, это нечто иное, подпадающее под определение Альберта Швейцера, которое он дает национализму: «Неблагородный и доведенный до абсурда патриотизм, находящийся в таком же отношении к благородному и здоровому чувству любви к родине, как бредовая идея к нормальному убеждению». Разумеется, он имел в виду не тот национализм, который воспел наш отечественный философ Иван Ильин, а тот, который он осудил, назвав черносотенство «проклятием и гибелью России».

Кстати, думаю, уместно привести цитату из его статьи:

«Русские правые круги должны понять, что после большевиков самый опасный враг России — это черносотенцы. Это исказители национальных заветов; отравители духовных колодцев; обезьяны русского государственно-патриотического обличия. Не надо договариваться с ними; не следует искать у них заручек; надо крепко и твердо отмежеваться от них, предоставляя их собственной судьбе. Не ими строилась Россия; но именно ими она увечилась и подготовлялась к гибели. И не черносотенцы поведут ее к возрождению. А если они поведут ее, то не к возрождению, а к горшей гибели. У них не мудрость, а узость; не патриотизм, а жадность, не возрождение, а реставрация!»

Я это все к тому, что не стоит обольщаться по поводу своего негодования в адрес тех, кто, как может показаться, «Родину не любит». Во-первых, не факт, что принимаемое нами за любовь к Родине является именно любовью к ней, а не тем, о чем писал Швейцер, и во-вторых, если человек смеет что-то подвергать сомнению из несомненного для нас, или во всеуслышание стыдится пятен в истории нашего Отечества или осуждает нечто из современных язв общества, дискредитирующих государственную власть – тоже не факт, что его действия продиктованы ненавистью и презрением к стране и ее народу.

Это все была преамбула. Теперь, собственно, текст, который, если идти на поводу у второй сигнальной системы, может смутить, соблазнить, вызвать осуждение, гнев и припадок конспирологии, сопровождаемый паранойяльным бредом. Ну, а если преодолевать условные рефлексы и напрягать разум для анализа информации к размышлению, то можно соглашаться или нет, но в любом случае без ущерба для души.

«Но ты же – советский человек!»

Все мы помним эту бессмертную фразу из «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого. Впрочем… насчёт «все мы» – это я, конечно, хватил: за двадцать четыре постсоветских года выросло поколение, в «культурном коде» которого этого элемента может и не быть, но для тех, чья хотя бы юность прошла при советской власти, эти слова – как заклинание.

В советскую эпоху – и вот тут коммунисты не врали, – на самом деле ими был селекционирован советский народ – «новая историческая, социальная и интернациональная общность людей, имеющих единую территорию, экономику, единую по социалистическому содержанию и многообразную по национальным особенностям культуру, федеративное общенародное государство и общую цель – построение коммунизма; возникла в СССР в результате социалистических преобразований и возникновения прочного социально-политического и идейного единства всех классов и слоев, наций и народностей».

Насчет преданности вышеупомянутой «общей цели» и «прочности» я позволю себе усомниться, но в остальном определение, пожалуй, верное.

Сейчас идет интенсивная работа по восстановлению именно этой общности, которая начала было распадаться в эпоху перестройки и, казалось бы, окончательно слилась в канализацию истории вместе с развалом СССР, давая шанс на возрождение России, на развалинах которой она и была создана.

Однако люди, мнящие себя вершителями исторических судеб и возродителями Отечества, не нашли ничего лучшего для него, как возродить не Россию и не русский народ, а СССР и советский народ, просто назвав советское «русским». Вероятно, пословица «как вы лодку назовете, так она и поплывет», была ими воспринята чересчур буквально и с преувеличенной серьезностью, как откровение свыше, не иначе.

Помню, как меня лет десять назад насторожило одно из заявлений министра обороны РФ Сергея Иванова, когда он, говоря о победе в Великой Отечественной войне, упомянул не о советском народе, как о народе-победителе, а о русском. Было ясно, что это не оговорка, а концептуальный симптом определенного идеологического курса.

Это могло бы показаться попыткой возрождения русской нации (кому-то и показалось), если подобным заявлениям сопутствовали бы меры по «десоветизации» общественного сознания, аналогичные денацификации, через которую прошли немцы. Я имею в виду не общественные инициативы снизу по освежению национальной памяти, а продуманную и последовательно осуществляемую государственную программу.

Это было бы логично, если включить историческое сознание и вспомнить, что советское насаждалось как «мы наш, мы новый мир…» на развалинах старого, в противоположность ему, а не в качестве органичного продолжения.

Большевики позиционировали созданное ими государство как совершенно новое, не преемствующее Российской Империи.

«Первая половина работы во многих отношениях сделана, – констатировал В.И. Ленин в своей исторической речи „Задачи союзов молодежи“. – Старое разрушено, как его и следовало разрушить, оно представляет из себя груду развалин, как и следовало его превратить в груду развалин. Расчищена почва, и на этой почве молодое коммунистическое поколение должно строить коммунистическое общество». Он советовал брать от старого приемлемые формы, вкладывая в них новое содержание, аналогично тому, как он когда-то посоветовал младшему брату Мите, угодившему в тюрьму, «довольно удобный гимнастический прием (хотя и смехотворный) — 50 земных поклонов».

И его адепты брали и воплощали, «строили, строили и, наконец, построили». Не восстановили и модернизировали разрушенное (как некоторые демагоги пытаются представить «контрреволюцию» Сталина), а именно построили «новую общность» (Сталин просто довел если не до абсурда, то до сюрреалистического воплощения этот принцип, маскируя подражанием старой форме в стиле «à la russe» все то же богоборческое и антинародное содержание – этакий псевдорусский ампир).

Поэтому было бы логично, если уж взялись реставрировать Россию, заняться аккуратным удалением чуждой ментальности, я бы даже сказал – ментальности онтологически антирусской (потому как богоборческой, ибо вне идеала Святой Руси русское невозможно).

Однако ничего подобного не предпринималось, словно за годы советской власти и не было создано никакой новой общности (в самом деле, мало ли, что там Хрущев констатировал на XXII Съезде КПСС?!..). Видать, хлопотно бывшему советскому человеку (может, потому, что «бывших советских» не бывает?..) возрождать разрушенное и во многом даже выкорчеванное национальное достояние. Да тут пока разберешься, где что (и разберешься ли, да и на кой?), да пока вновь посеешь-посадишь, да вырастишь ли, а ведь надо быстро строить, не до археологических раскопок нам, иначе развалится и то, что пока еще хоть как-то стоит из аварийного здания.

Проще взять то, что есть, да еще и в том состоянии, в котором оно есть, и назвать именем того, что «разрушили до основанья», а произошедшие перемены при построении «нашего, нового мира» рассматривать в качестве чисто поверхностной, не меняющей сути, метаморфозы, единственным смертным грехом против Родины считая разрушение ее территориальной целостности.

Товарищи!!! Поймите меня правильно: я не против восстановления исторических названий. Наоборот, я очень даже за то, чтобы с карты всего постсоветского пространства исчезли топонимы в честь палачей и насильников России.

Но восстановление исторических имен без восстановления системы ценностей, которая побуждала называть город, например, «Санкт-Петербургом», а улицу, допустим, «Пречистенкой», или, скажем, бульвар «Страстным» – все это даже не полумеры, а лицемерие, лукавство, подмена, попытка напоить из церковного сосуда вчерашним портвейном. В общем: «Дерьмо у тебя мадера, князь… Бочкой отдает».

В призме этой лукавой, мнимо-миротворческой тенденции, октябрьский переворот рассматривается кому как нравится: одними – как неизбежное очищение от февральской либеральной заразы, грозившей окончательно погубить Россию, но спасибо большевикам, предотвратившим ее превращение в сырьевой придаток капиталистического мира, другими – как жидо-масонский переворот, последствия которого были сведены на нет «богоданным вождем» Сталиным, «принявшим Россию с сохой, а оставившим с ядерной бомбой».

Но и те, и другие единомысленны в том, что сущность России – это имперскость, а она-то и была сохранена в СССР, значит, и Россия продолжала существовать, хотя бы и с 6-й статьей Конституции СССР о руководящей роли КПСС!

А кому от этого плохо, в самом деле? Причем тут сущность России? Какая разница, на каких идеологических основах строится ее общественно-политическая жизнь? Территория соответствует дореволюционным границам? Всё! Значит – это та же самая страна, то же государство, тот же народ. Не соответствует? Так это дело времени: «Знают Штаты, знает НАТО: нам чужой земли не надо. Мы чужое не берем, а свое назад вернем!»

О причинах такого отождествления сказано многими умными людьми, например, академиком Ю.С. Пивоваровым, и нам неформат об этом рассуждать подробно. Хотелось бы сосредоточиться только вот на чем: советский народ как новая общность – это реальность, причем реальность, неразрывно связанная не только с определенным историческим периодом, но, самое главное, с духом, доминировавшей тогда идеологии.

Но вот идеология рухнула. Рухнула в своем статусе, но осталась «в ребрах». Развалился Советский Союз, политически распалась «новая общность», но остался тоскующий по восстановлению этой (именно этой, ибо прежней он не знал) общности человек нового когда-то типа, искусственно созданной ментальности, идентифицирующий себя как «человек советский». Куда податься человеку, которому «за державу обидно», а прежней идейной основы державности больше нет?

Как это «куда»? Естественно, в ту же нишу, которую в дореволюционной России уже использовали в качестве идейной скрепы – в Русскую Православную Церковь. Это еще слава Богу, если он, приходя в Церковь, преображался, обретая в любви к Отечеству Небесному новый стержень любви к отечеству земному. Тогда и в самом деле происходило восстановление русской идентичности. Бывало и так. Но чаще бывало иначе.

В начале 90-х можно было наблюдать процесс появления на православных форумах таких людей как писатель Ганичев, который даже там не стеснялся петь дифирамбы Сталину, и с трибуны рекомендовать сочинения Жозефа де Местра в качестве пособия по выработке национального самосознания.

Было видно невооруженным глазом, что люди, которые в советское время дорожили коммунизмом лишь постольку, поскольку эта идеология, по их мнению, обеспечивала государственное могущество и внутриполитическое единство, т.е. для которых еще в советскую пору приоритетной целью была идея державности, а сама коммунистическая идеология с раскоряченной стадией развитого социализма – лишь служебным средством, теперь, не меняясь по духу, вливаются в церковную жизнь. Иными словами, рассаживаются на пиру, «не облачаясь в брачные одежды», да еще и на почетные места.

Поэтому, когда в начале 2000-х с трибуны Рождественских Чтений из уст одного, скажем так, нерядового докладчика прозвучало, что «Православие должно стать идеологией», это хотя и резануло слух, но уже как нечто вполне предсказуемое и закономерное, ибо «будь ты рокер или инок, ты в советской луже вымок» (А. Градский)…

«Империя зла»?

Так президент «страны победившего добра» Рейган назвал СССР, где к середине 80-х родился анекдот: «Как зовут собаку Рейгана?» – спрашивал один из собеседников. «Не знаю», – растерянно, как если бы он провалил комсомольский зачет, отвечал другой. «Рональд!!!» – заливаясь смехом, сообщал первый.

Обычно его рассказывали, передразнивая советскую пропаганду. За пределами социалистического лагеря (хорошее дело, как известно, «лагерем» не назовут), в представлении большинства советских людей начинались империалистические джунгли капиталистического империализма, по которым бродили хищники, ищущие как поглотить весь мир, защитниками которого выступали мы – развитой советский народ и недоразвитые в идейном отношении народы дружественных соцстран.

А потому границы наши были на замке, который скупо открывался даже в направлении стран Варшавского договора, не говоря уже о возможности посетить капстрану. Мы все (почти) относились к этому положению с пониманием: кругом враги.

С пониманием мы относились и к низкому качеству товаров легкой промышленности, и к слухам о том, что и в тяжелой не лучше, и к плохому снабжению (не говоря уже о качестве) продуктами питания. Вспоминается, опять же, анекдот 70-х гг., что Кишиневу (столице Молдавии, в которой животноводство было достаточно хорошо развито) решено дать звание города-героя за то, что он выдержал мясную блокаду.

Мы ворчали, шутили, но понимали: Америка наращивает гонку вооружений, а мы вынуждены поддерживать боеспособность, чтобы враг не посмел даже помышлять о войне. Опять же «третий мир»: мы не можем позволить мировому империализму осуществлять неоколониальную политику в странах Африки, Азии и Латинской Америки. Для поддержки этих стран, едва освободившихся от колониальной зависимости, нужны были огромные средства. Мы проявляли солидарность и делились. Нас, конечно, не спрашивали, но мы с пониманием относились к участию Советского Союза в судьбах развивающихся государств. Даже, когда стали поступать цинковые гробы из Афганистана. Мы и тогда продолжали проявлять понимание.

Мы были самым читающим в мире народом с лучшим балетом и бесплатной медициной, народом-освободителем и миротворцем. Порознь мы были бедны, но вместе могущественны. И причина бедности была именно в могущественности, которую необходимо было поддерживать, чтобы стоять на страже мира во всем мире, защищая свободу и демократию дружественных народов от акул империализма.

Мы были бедны, а капстраны богаты – мы это знали. Но мы понимали, что их богатство держится на эксплуатации своих трудящихся и на политике неоколониализма, на выкачивании ресурсов из стран «третьего мира». А мы не только не выкачиваем, но бескорыстно и жертвенно помогаем им строить свою экономику и культуру. И мы не можем иначе. Потому надо потерпеть. И нечего вздыхать по поводу западной роскоши! Или мы хотим, чтобы у нас было как «у них»?!! Хотим, чтобы у нас распространились «их нравы», их социальная несправедливость?!.. Чтобы царил разврат, и у одних было все, а у других ничего?.. Мы не хотели.

Впрочем, в контексте вышеизложенного, слово «мы» для периода 70-х, тем более 80-х, звучит чересчур общо.

Были среди нас и другие. Которые усматривали причину низкого качества жизни не в происках врагов, а в порочности государственной системы. Разумеется, понимание это, как правило, сочеталось с идеализацией Запада, с той лишь разницей, что одни мечтали о благах либерализма, дающего каждой личности жить по своему вкусу, другие – о возможностях капитализма, открывающих безграничные просторы для обогащения и, что немаловажно, открытого наслаждения своим богатством, ибо, что это за «проклятая страна, в которой миллионер не может повести свою невесту в кино»?

И таких людей, которые, порой сами того не предполагая, «берегли себя для капитализма», в нашей стране к началу 90-х оказалось неожиданно много.

И что самое парадоксальное, именно номенклатура и силовые структуры – те, кто строил свою карьеру на коммунистической идеологии и советском политическом режиме, паразитируя на советской мифологии, обличая империализм во всех смертных грехах – именно эти люди оказались наиболее приспособленными к капитализму.

«Новые русские», т.е. жители нашей страны, которые сумели приспособиться к новым условиям жизни – это, в основном, были, как сказал М. Задорнов, «цека и зека». Более того, они начали насаждать именно советскую версию капитализма: ту, которую мы все знали по учебникам, его «звериный оскал». Как учили.

Те, кого в первую очередь имел в виду Рейган, называя нашу страну «империей зла», стали массово отрекаться от коммунизма и строить капитализм. Как умели. Как привыкли: сначала будет больно, а потом хорошо. Потом – всем, а сейчас – пока только некоторым, которые руководят «всеми». Т.е., как уже было.

А что ж делать? Как сказал Иосиф Виссарионович: «Других писателей у меня для вас нет». А эти «писатели» другого капитализма не знали. Зато они хорошо знали «скотный двор». Не произведение Оруэлла (многие из них и о писателе таком не слыхивали), а прототип, будучи его плотью от плоти. Из тех «некоторых животных», которые «равнее других».

«Курица или яйцо?»

Что было раньше: советский народ создал миф о самом себе, или коммунистический миф создал советский народ? Сразу уточним, что такое миф. Обычно это слово понимают как синоним сказки, легенды, предания. Но это ошибочное понимание.

Миф – не сказка, потому что она – сознательный продукт народного творчества, ее придумывают. Сказка – своеобразная игра, в которой рассказчик уж всяко знает, что рассказывает или пересказывает выдумку, а порой и слушатель тоже это понимает, но им обоим нравится погружаться в свой осознанно-искусственно и совместно созданный сказочный мир. Тогда как миф не придумывают, он реален, потому что творится самой окружающей реальной жизнью.

«Миф, – пишет А.Ф. Лосев, – есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. <…> Он – не выдумка, а содержит в себе строжайшую и определеннейшую структуру и есть логически, т.е. прежде всего диалектически, необходимая категория сознания и бытия вообще». Это не выдумка о действительности, а ее понимание.

Миф также не есть легенда или предание. «…Хотя, – пишет сподвижница Лосева А.А. Тахо-Годи, – последние в основе своей могут иметь элементы некогда пережитой мифологии. Легенды и предания складываются с учетом обстоятельств исторической и социально-политической жизни, являясь сознательным подкреплением тех или иных идей, фактов или тенденций, требующих своего оправдания, подтверждения или опровержения и упразднения, обязательно с опорой на высшие и потому неоспорно авторитетные силы.

Миф не знает такой преднамеренности и не складывается ни a priori, ни post factum, а рождается стихией самой первобытной жизни, обоснованной через самое же себя».

Мы и поныне зачастую живем мифами, через них понимаем и чувствуем реальность, как современную, так и историческую, даже обладая обширными знаниями, потому что мифологическое мышление побуждает избирательно обращаться с информацией, сортируя ее в зависимости от того, как и насколько она обосновывает миф.

Художник не создает миф, не придумывает и не сочиняет его. Он его актуализирует. Художник прибегает к художественному вымыслу не для того, чтобы обмануть, а чтобы выявить правду этой «наивысшей по своей конкретности, максимально интенсивной и в величайшей мере напряженной реальности», от которой отвлекают несущественные подробности и детали.

Он передает свое видение этой реальности, ее истину, которую постигает, погружаясь в миф, и так, как он ее постигает, как считает целесообразным ее передать, дабы она адекватно была воспринята реципиентом (зрителем, слушателем, читателем) и ничто этой адекватности восприятия не препятствовало бы, не замутняло.

Советский миф формировался не только теоретиками и агитаторами, но в не меньшей степени теми, кто, проникаясь идеями коммунизма, искренне и самоотверженно разрушал «проклятое прошлое» и строил «светлое будущее», показывая пример осуществимости исповедуемых идеалов. Этих «настоящих людей», образы которых в советском искусстве подвергались дальнейшей мифологизации, а сами они становились членами нового пантеона коммунистического культа, можно назвать антимучениками и антиисповедниками.

В греческом языке предлог ἀντί означает не только «против», но и «вместо», не только открытое противодействие, но и подмену. Антихрист — не просто тот, кто против Христа, а который придет вместо Него – вместо Мессии, под личиной (в маске) Христа.

В этом смысле коммунизм – это не просто одно из политических учений, и не просто антихристианское, как враждующее против христианской веры, вообще против религии (что, как мы видим на примере тов. Зюганова, совсем необязательно), но это учение именно антихристово, как подмена вечных ценностей Царства – похожими ценностями «светлого будущего», а заповедей Божиих – «моральным кодексом строителя коммунизма».

Подмена возможна лишь при внешней схожести. И отцы-основатели коммунизма в нашей стране это прекрасно понимали, виртуозно играя на архетипах русского православного сознания, умело организуя на службу своей мифологии деятелей культуры, которые для формирования «новой общности» сделали больше, чем все штатные идеологи и репрессивные органы вместе взятые. Им совершенно заслуженно давали государственные премии, звания Героев социалистического труда и т.п.

Для программирования мало проговаривать одно и то же по несколько раз. Важно, чтобы при этом включались соответствующие эмоции. Тогда человек будет реагировать и занимать «единственно верную идейную позицию» не путем логического анализа, рефлексивного размышления, а ориентируясь на уровне той самой второй сигнальной системы.

Одно слово должно в нем вызывать положительные эмоции: например, восторг, гордость, вдохновлять на подвиги, а другое – чувство опасности, отвращения, ассоциироваться, например, с представлением о каком-то абсолютном зле, коварстве, с осознанием необходимости искать защиты, сопротивляться, а еще лучше – наносить упреждающий удар.

Один образ должен вызывать симпатию и оправдывать все, что находится с ним в ассоциативной связи, другой, наоборот – неприязнь к нему и ко всему, что с ним ассоциируется. Это могут быть образы людей, социальных групп, народов, государств, а также исторических событий, политических идей, культурных явлений и т.п.

Вспомним фрагмент из повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», где заключенные обсуждают творчество С.М. Эйзенштейна. Один из них считает его гениальным режиссером, а другой резко опровергает собеседника, заявляя, что фильм «Иван Грозный» – это «гнуснейшая политическая идея оправдания единоличной тирании. Глумление над памятью трёх поколений русской интеллигенции».

На что апологет творчества Эйзенштейна возражает, аргументируя тем, что иную трактовку не пропустили бы, но слышит в ответ: «Ах, не пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!»

Между тем, обсуждаемый ими фильм, если и не гениален (совместны иль «несовместны» гений и злодейство – вопрос открытый), то чрезвычайно талантлив, несомненно, а одно из важнейших свойств талантливого произведения – это «убедительность».

Смотришь, слушаешь или читаешь, и веришь: да, это так и есть, да, так оно и было, да, это именно так и будет, да, воистину так и только так правильно, справедливо, спасительно… Смею предположить, что образ Грозного царя внес весьма существенную лепту в формирование сталинизма как социально-психопатологического явления.

Или вот: «Мы должны бестрепетно принести себя в жертву, – заявляет герой повести И. Катаева „Поэт“ Гулевич. – И вы, и я — только агнцы заклаемые. И нечего нам добиваться от жизни для самих себя чего-нибудь светлого… Раз уж взялись перестраивать мир, так нечего за хорошую жизнь цепляться».

Какой пафос самопожертвования! Это не надуманный образ. Энтузиасты с христианскими реминисценциями в речах, приносящие кровавые жертвы (начиная с себя самих) на алтарь революции – это все было. И эти герои, впитавшие в себя революционный миф, свидетельствуя о ценности своих идеалов, обогащали его, а писавшие о них, увековечивавшие их подвиг в своих произведениях писатели и публицисты, композиторы, художники, режиссеры, актеры и певцы распространяли миф не только в пространстве, но и во времени, приобщая к нему потомков.

А как убедителен актер Е. Урбанский в фильме «Коммунист»! Сцена его героической гибели, этот образ русского красавца-богатыря, растерзанного трусливым и жестоким зверьем в человеческом обличье – о!.. это очень серьезный вклад всего творческого коллектива в формирование советского человека и воспитание ненависти и презрения к врагам советской власти.

Или, к примеру, фильм «Офицеры» – этот гениальный лубок с его точеными образами героев и врагов, «наших» и «чужих». Не говоря уже о прекрасной режиссерской работе, одни только актеры каковы: В. Лановой, Г. Юматов, В. Дружников (роль почти эпизодическая, но образ психологически очень впечатляющий) – их обаяние убеждает в правдивости образов так, что сомневаться в адекватности фильма, отображаемой в нем исторической действительности, представляется кощунственным. Какой мощный пласт положительных эмоций он вызывает и как побуждает переживать за идею, ради которой эти герои жертвовали своими жизнями!.. Мы чувствуем, понимаем их, мы солидарны с ними, они – наши!

А до чего концептуальна «Песня о тревожной молодости» из фильма «Неуловимые мстители»! Как убедительны эти герои советского вестерна, как благородны они, и как отвратительны все те, с кем они борются! Нет сомнений: их дело правое, а мы должны быть достойны этих героев, продолжая их дело. А дело их, их забота – простая: «…жила бы страна родная, и нету других забот». Вот абсолютная ценность, все и всё прочее – относительно.

А что понимать под «страной»? О какой стране речь? Что сделали со своей «страной родной» эти «красные дьяволята» (см. одноименный фильм и предшествовавшую ему повесть П. Бляхина)?! Их страна-то была Российская Империя, которую они, как «мир насилья», разрушили «до основанья». О ней ли они поют? Вряд ли. Видимо, их «страна родная» – это советская держава.

Или надо понимать, в русле вышеупомянутой лукавой концепции перевешивания табличек, что они вовсе не изуродовали свое Отечество, а напротив, освободили его от врагов народного счастья, и под «страной» следует понимать некое пространство в определенных политических границах, вне зависимости от того, кому принадлежит государственная власть, какие ценности в ней доминируют, лишь бы ею правили «свои», пусть и злодеи, лишь бы не интервенты? А как же внутренний враг? А внутренний враг только тот, кто работает на внешнего врага… ну, или если так кажется, что на кого-то извне.

Это очень современно. Стоит ли удивляться, что, когда отцы Георгий Митрофанов и Петр (Мещеринов), поставив знак равенства между сталинизмом и гитлеризмом, вознамерились развернуть широкую дискуссию о сложном историческом прошлом нашей страны, и попытались всего лишь заикнуться о неоднозначности оценки личностей и жизненного выбора тех, кто Великую Отечественную рассматривал как Вторую Гражданскую, им устроили такую показательную травлю, словно они посягнули на священное или, как нынче принято говорить, «сакральное»?..

А уж после того, как протоиерей Георгий заявил, что «не может гордиться страной, которая так истребляла Церковь», всем, кто предпочитает руководствоваться условными рефлексами, определяемыми советской мифологией, стало окончательно ясно: враг и кощунник. Потому что «страна» – ценность абсолютная, безусловная и незыблемая, вне критики и обсуждения. Ее культ вдохновляет на подвиги, а смеющий подчинить эту ценность какой-либо другой, хотя бы и Богу, – тот не только есть тать и разбойник, но самое главное – предатель. А «предателю здесь всегда будет первый кнут», – сказал по поводу вышеупомянутых отцов некий диктор российского телевидения.

Чтобы развеять сомнения: я не считаю морально оправданным выбор тех наших соотечественников, которые воевали во время Великой Отечественной войны на стороне Германии. Но не могу считать предательством выбор тех из них, кто сделал это по идейным соображениям.

Можно осуждать их выбор и совершенные военные преступления, соглашаться с вынесенными им приговорами – для этого всего есть основания, но нет основания считать предателями Родины людей, которые считали, что они, как это ни дико звучит, с помощью Гитлера освобождают ее от оккупационной власти большевиков.

Прошло ведь всего-то двадцать лет после окончания Гражданской войны. Большевистская власть совершенно обоснованно воспринималась ими как фашистская хунта, чуть ли не вчера совершившая государственный переворот, истребившая все лучшее, искалечившая и поработившая их Родину. И вот они нашли себе союзника в борьбе с этой хунтой, тоже превыше всего ставя «страну», как они ее понимали, руководствуясь принципом «хоть с чёртом, но против большевиков». Кто угодно они, но не предатели.

Указывая на это, протоиереи Петр и Георгий пытались освободить общественное сознание (в первую очередь православных) от пленения советской мифологией, давая возможность людям увидеть историю своей страны во всей ее неоднозначности и осознать свою сопричастность греховному и постыдному. С их стороны это было вовсе не политической активностью, а именно пастырской заботой о вразумлении заблудших, об их приведении к спасительному покаянию, потому что, как выразился протоиерей Георгий Митрофанов, «страна нераскаянных Каинов вряд ли может войти в Царство Небесное». Но что ж поделать, если, услышав это образное выражение, человек, зависимый от второй сигнальной системы, понимает только одно: его страну «обозвали» и отлучили от Бога?..

Так мы «помним дедовы победы»?..

«Война закончена лишь тогда, когда похоронен последний солдат», – сказал А.В. Суворов. Он не уточнил, идет ли речь только о погребении павших в боях (с этой-то задачей мы тоже до сих пор пока не справились толком), но лично мне смысл этого высказывания видится шире: пока не похоронен с почестями последний участник войны, она не окончена.

Война закончена, когда победитель уходит спокойным за то, что завоеванное им не растащено, а жертвы не напрасны. Она закончена, если побежденный покидает этот мир, смирившись со своим положением (хорошо это или плохо, но война окончена).

Закончилась ли Великая Отечественная с капитуляцией фашистской Германии? Формально, да. Ну, а реально?.. Даже, если толковать слова Генералиссимуса Суворова в узком смысле, можем ли мы сказать, что все павшие воины достойно погребены, никто их прах не тревожит и на могилы не плюет? Этого мы, положа руку на сердце, сказать не можем.

И речь не только о сокрушении в ближнем зарубежье мемориалов, посвященных воинам, павшим в борьбе с фашизмом во время Второй мировой войны. Эти омерзительные акты политического вандализма имели конкретную цель: уничтожить свидетельства былого единства наших народов, единства, скрепленного кровью, совместно пролитой в борьбе с коричневой чумой, в борьбе за спасение не только своей Родины, но и всего мира.

Это не пафосное преувеличение. И демонтаж памятника воину-освободителю в центре Таллинна в апреле 2007 г. с его последующим переносом на воинское кладбище, и снос мемориала воинской славы в Кутаиси в декабре 2009 г. были нацелены на выкорчевывание исторической памяти и разрушение внутренней связи титульных народов ближнего зарубежья с русским народом.

Вроде как в основе этих мероприятий не было каких-то особых симпатий к нацистам, против которых воевали вместе наши деды. Цели были вполне прагматичны и психологически понятны: взамен прежнего единства строится новое, с другим центром и другими ориентирами, в антагонизме с прежним политическим центром и, соответственно, с прежним государствообразующим этносом.

Только вот ничего не поделаешь: разрушение символов почитания памяти воинов, сражавшихся не просто против Германии, а против фашизма, неизбежно наводит на мысль о реваншизме. Обратите внимание, что зачастую мы говорим не о победе СССР над фашистской Германией, а о победе советского народа над фашизмом. Германию, ладно, мы победили. А фашизм?

Когда шли споры вокруг «Бронзового солдата», ЭПЦ МП представила свою позицию на специально созданном круглом столе при Таллиннском горсобрании, заявив, что «„Бронзовый солдат“ – не символ оккупации. Это символ победы над фашизмом. Это памятник советским воинам, сражавшимся против нацизма и освободившим Эстонию от коричневой чумы.

Советский солдат шел в пекло войны за идею освобождения человечества от фашизма – он не думал о том, что на его костях и крови коммунистическая власть строит новый концлагерь. В этом его существенное отличие от солдата гитлеровской армии, который знал, что цель войны – установление мирового господства Германии: культ силы и идея расового превосходства пропагандировались фашистами открыто и с предельной ясностью.

Нельзя забывать, что за свободу Эстонии сражался и Эстонский стрелковый корпус. И не случайно скульптор Энн Роос выбрал в качестве натурщика эстонца (борца Кристиана Палусалу). В свою работу он вложил значительную мысль, превосходящую то примитивное содержание, которое видели в ней красные идеологи и видят сейчас национал-радикалы; мысль, за которую в те далекие времена он мог и пострадать, поскольку она легко прочитывается – надо только захотеть увидеть то, что было реально отлито в бронзе.

Солдат, скорбящий о павших товарищах, освободивший свой народ от одной оккупационной власти, понимает, что на его плечах в Эстонии утвердился новый тоталитарный режим. Его скорбь – не только о товарищах по оружию, но и о соплеменниках, павших на стороне противника, а также о расстрелянных, заключенных, сосланных советской властью… Уже в пору открытия памятника было замечено, что для победителя у солдата слишком скорбное лицо – кстати, по этой причине уже тогда власти хотели его демонтировать, но, говорят, помешала смерть Сталина».

Но руководителям восстановленного национального государства не нужен в центре столицы монумент, напоминающий о братстве по оружию эстонцев и русских, памятник их единству, разрушающий стереотипы сознания, с помощью которых удобно «разделять и властвовать».

И когда государство, вопреки большинству организаций, представленных на круглом столе (в основном эстонцев), пренебрегая протестами городских властей, опираясь на силовые структуры, грубо превышавшие полномочия при задержании, подавило стихийные акции протеста и таки осуществило демонтаж памятника, а Европа не сочла нужным осудить полицейский произвол и надругательство государственных мужей над символом почитания тех, кто пожертвовал собой в борьбе с фашизмом – тогда перед нами во весь рост встал вопрос: а победили ли мы фашизм тогда, в 1945-м?..

Победа реальна, лишь когда она не позволяет возродиться тому, с чем сражались победители. Мы говорим, что наши деды победили фашизм. Они победили фашистское государство. Это несомненно. Безоговорочная капитуляция была подписана, затем Нюрнберг, казалось бы, можно сказать и о победе над фашизмом? Если сводить это явление к диктаторским государственным политическим режимам в странах, проигравших Вторую мировую войну, то, конечно же, да.

Однако, если учесть, что и франкистский режим у нас было принято называть фашистским, а Испании вообще было ни тепло, ни холодно от побед наших дедов, тогда о какой победе над фашизмом в 1945 г. допустимо говорить? Победа была над коалицией фашистских и профашистских государств.

Впрочем, что это была за победа? Победа в затянувшемся на четыре года сражении, или в войне, которая со стороны советских солдат была направлена поначалу на защиту своей Родины, затем на освобождение Европы от фашизма и на «уничтожение гадины в ее логове»?

Чтобы победить в войне (да простят меня профессионалы), мало добиться капитуляции враждебной стороны, мало политически подчинить себе враждебное государство. Надо понять сущность явления, составившего весь пафос неприятеля, и уничтожить, истребить все, что способно его возродить. Понят ли был у нас фашизм?

Нет. Фашизм у нас, как правило, понят не был, за исключением, разве что горстки специалистов. Его сущность сводилась в массовом сознании к агрессии против Советского Союза, к зверствам на оккупированных территориях, к лагерям смерти с крематориями и газовыми камерами, к 20 000 000 погибших советских людей, к гитлеровским планам всемирного господства и частичного или полного уничтожения неполноценных рас… Лидеры нацизма изображались этакими истеричными маньяками-убийцами, а народные массы, поддерживавшие их – обезумевшей толпой, тупым стадом, склонным мутировать в стаю хищников, стоит лишь хозяину крикнуть: «Фас!»

Однако все это – лишь производные признаки. Без осознания существенных признаков того социально-политического явления, которое с чьей-то легкой руки стали обобщенно называть «фашизмом», расширив поначалу достаточно узкий термин, который иные «знатоки истории» поныне пытаются свести к диктаторскому режиму в отдельно взятой стране на Апеннинском полуострове, мы остаемся беззащитными перед этим злом, и рискуем вольно или невольно своими руками его возродить, или попустить это сделать тем, кто осознанно и целенаправленно стремится это сделать.

Чтобы выработать условный рефлекс на фашистскую терминологию и символику, поверхностного натаскивания может и хватить, но только до поры до времени. Потому что, демонизируя фашизм, мы рискуем его проглядеть в натуральном виде, и, на словах осуждая и клеймя, поддержать его прорастание и процветание в себе и вокруг себя.

Победить не только нацистскую Германию, а фашизм СССР мог, лишь сам перестав существовать как фашистское государство. Невозможно победить в другом то, что культивируешь в себе. Нацизм и коммунизм, как и фашизм итальянский или испанский, чилийский или греческий – это разные версии одного в сущности явления, абсолютизировавшего «единство снизу», если выражаться словами протопресвитера Александра Шмемана.

Эта абсолютизация неизбежно апеллирует к культу силы и сакрализует власть. А власть, в свою очередь, целенаправленно культивирует свою мифологию, создавая героев и мучеников и назначая врагов и предателей, связывая народ кровью жертв за «правое дело», за «святые идеалы» в фасции – пучки прутьев, с которыми ходили в Древнем Риме ликторы, приводившие в исполнение уголовные приговоры.

Эти-то фасции, с вложенной в них секирой, – и стали символом итальянского фашизма (фасции символизировали право магистрата добиваться исполнения своих решений силой, но секира вкладывалась в них только за пределами города, внутри которого приговаривать к смерти мог только сам народ).

Так вот, по идее, реальная победа над фашизмом забрезжила в эпоху перестройки, когда пошатнулось, а затем рухнуло всевластие КПСС. Однако именно по мере ослабления тотальной власти коммунистической версии фашизма началось неслыханное унижение чести воинов-освободителей. Вспомним эти лотки с орденами и медалями на улицах наших городов… Что ветераны, движимые нуждой, шли на это – им простительно. А вот что государство не приняло ответных мер, чтобы лишить это явление почвы – это на совести всех, кто тогда находился у власти.

И если бы торговали знаками воинской доблести те лишь, кому они принадлежали!.. Так ведь нет! Кто только этим «бизнесом» не занимался! И что? Не припомню, чтобы в Думу был внесен законопроект о незаконности торговли знаками боевых наград. Что в конце 80-х – начале 90-х так, казалось бы, внезапно произошло с людьми, которые вчера еще салютовали вечному огню и сдавали комсомольские зачеты? Если бы это было искренне, такой метаморфозы не произошло бы в одночасье.

Поскольку фашизм нацистский был побежден фашизмом коммунистическим, то, как только последний ослабел, первый стал поднимать голову, глумясь над своими победителями. И не только в этой истории с боевыми наградами, ставшими предметами унизительной для ветеранов купли-продажи. Мало того, в нашем отечественном фашизме начала формироваться его нацистская версия, которая, как ни странно, порой встречает весьма толерантное отношение со стороны представителей вроде бы традиционно-антагонистичной коммунистической версии. Оно и понятно, главное – это патриотизм, остальное – несущественные подробности, не так ли?

Фашизм – явление глубинное и многоликое, которое недопустимо, некорректно сводить к одной из его версий, упуская из внимания сущность, которая может возрождаться в новых формах, соответствующих конкретным условиям.

Помню, состоялся у меня спор с одним апологетом советского режима и сторонником «сильной руки». Мало-помалу он вынудил меня задать прямой вопрос: не единственный ли недостаток немецкого национал-социализма в том, что Гитлер попытался завоевать СССР? Мой оппонент, сознательно позиционировавший себя как советский человек, ушел от ответа.

Так что, можем мы сказать, что советский народ победил фашизм, если под фашизмом он понимал иноземную рать, а сам исповедовал фашистское отношение к власти и личности?

В качестве иллюстрации. В истории той художественной спецшколы, которую я окончил в Кишиневе, была одна мрачная страница: несколько лет ею руководила компания аферистов, которые мало того, что разворовывали ее имущество, так еще и условия работы и обучения в ней (школа-интернат) создали невыносимые. Дело ее в итоге разбиралось на коллегии министерства культуры СССР, уголовное дело по статье за злоупотребление властью с насилием слушалось в суде (благополучно развалилось, потому что судья, как это выяснилось впоследствии, был знакомый обвиняемого).

Состав этой ОПГ школьного масштаба был весьма колоритен (упомяну лишь нескольких):

1) бывший офицер НКВД, дошедший до Берлина, подполковник запаса – завсклада и одновременно (не смейтесь очень громко) председатель народного контроля; 2) его заместитель по народному контролю – преподаватель биологии, географии и химии, страдавший клептоманией, но благополучно выезжавший за счет своей партийности, по всей вероятности, приобретший свой недуг вследствие контузии, которую он получил на войне, будучи… офицером королевской румынской армии, а до того (опять же, не смейтесь) – членом Железной гвардии (румынской фашистской организации, разгромленной маршалом Антонеску в 1941 г.), о чем он впоследствии охотно рассказывал на митингах, когда перестройка вошла в свою «безальтернативную» фазу; 3) парторг, уволенный из армии за садизм, а из милиции за взятки (это же все равно, что из публичного дома за разврат), непонятно за что из “Скорой помощи” (именно его судили за злоупотребление властью), непосредственно устроивший в школе атмосферу психотеррора.

Так вот, в этих условиях существовало у нас свое «сопротивление». Чтобы привлечь внимание Москвы, мною был составлен текст телеграммы, который надо было дать на подпись всему нашему 10-му классу (в алфавитном порядке, чтобы не выявлять актив) и отправить в «Комсомольскую Правду». Мне удалось собрать лишь небольшую часть подписей к тому моменту, когда в класс, где я поджидал очередную группу коллег, вошел тот самый перекрасившийся железногвардеец и попытался отнять недоподписанный лист.

После непродолжительной потасовки я выхватил из стола бумагу, выскочил в коридор, затем, чудом не разбившись, скатился по лестнице и, вылетев в парадную дверь, помчался по вечерним улицам родного города.

Поскольку телеграмму надо было отправлять срочно, а собрать остальные подписи не представлялось возможным (в согласии подписать всех одноклассников, за исключением одного, я не сомневался), было принято решение просто выстроить под телеграммой их алфавитный список.

Вкратце скажу, что результат у этого воззвания был. Тем более, что, как выяснилось впоследствии, аналогичное письмо было отправлено учащимися 11-го класса, из которого одного парня за показания, данные на суде, военрук, пользуясь своими связями, чуть с середины учебного года не отправил в Афганистан (и не говорите, что такое было невозможно; это не удалось только благодаря моей маме, которая пошла в ЦК КП МССР, после чего властной рукой высокого чиновника уже запущенная машина была остановлена). На следующий учебный год администрация была заменена (красный железногвардеец, правда, усидел тогда на своем учительском стуле).

Так вот, в начале 80-х, через пару лет после описанных событий, разговаривал я с одним из своих одноклассников. Вспомнили мы школу и тот инцидент с отправкой телеграммы от имени всего класса, выложив список класса, не получив согласие каждого из них персонально, основываясь лишь на, пусть обоснованном, но все же предположении, что они все, за исключением одного, подписали бы. И вот мой одноклассник тогда назвал этот акт «фашизмом»…

Я опешил. Его обвинение показалось мне настолько несправедливым и оскорбительным! Ведь мы привыкли относиться к этому термину как к ругательству, нарицая «фашизмом» какую-нибудь запредельную жестокость, военные преступления, бесчеловечную эксплуатацию человека, геноцид по расовому или национальному признаку, крайние проявления антикоммунизма, тоталитарный диктаторский режим, устанавливаемый, опять же, ради укрепления власти эксплуататоров и порабощения трудящихся… Какое это могло иметь отношение к той борьбе с садистами и аферистами, которая могла стоить мне очень дорого, если бы мы проиграли?!

Ну, подумаешь, я знал, кто не подпишет, так ему и не предложил бы, чтобы не настучал, и если бы подписи были собраны, то в телеграмме были бы указаны только те, кто в самом деле подписал, а тут просто перечень остался под текстом (каждый расписывался напротив своего места в приготовленном алфавитном перечне) и так он и ушел… что такого?!..

Поначалу я ни на что иное не был способен, кроме как дуться, будучи оскорбленным в своих самых светлых чувствах, и не сомневаясь, что собеседник мой брякнул это, лишь бы уязвить поглубже, что у него и получилось. Однако вскоре я доразмышлялся до того, что согласился с ним. Отдавал он себе в этом отчет или нет, но он тогда попал пальцем в небо: в этом-то и сущность фашизма, что ради цели, которая кажется высокой, людей используют как массу.

И тут непринципиально – поистине высокая была преследуемая мною цель или казалась таковой: так делать нельзя! Потому что, при самых благих намерениях – это фашизм, хотя бы и в зачаточном состоянии, когда благое намерение облагодетельствовать человечество уже, по меньшей мере, чревато идеей сверхчеловека, в призме которой «прочие человецы» суть быдло. Людьми нужно управлять для их же блага, не видя в них личностей, но лишь детали механизма, и поощряя индивидуальность лишь для создания среди них иллюзии свободы, при все более прочном, благодаря «бархатности», их порабощении с одной стороны через страсти, а с другой – через внушенные идеи. Эта идея неявно в самом начале, но потенциально уже присутствует.

Так что, как это ни парадоксально, однако, фашизма в себе и в своей среде следует опасаться всем, независимо от политических убеждений. Фашизм – вовсе не привилегия ультра-консервативно настроенных людей, как это может показаться. Он с легкостью и даже еще эффективней (в силу неожиданности) может проникать в среду тех, кто мнят себя либералами, но проявляют крайнюю нетерпимость к чужому мнению, забывая, что девиз либерализма – Вольтеровское «мне ненавистны ваши убеждения, но я жизнь отдам, чтобы вы могли их свободно высказывать» (простите, если неточно процитировал).

«Убей фашиста!»… в себе

Наши деды воевали не только с нацистской Германией. Они воевали, как умели и понимали, против фашизма, который оказался в целом более живучим, нежели его отдельные геополитические воплощения. Их война закончится только с окончательной победой именно над фашизмом, а для этого он должен быть нами распознан и обличен.

Для начала необходимо понять, что фашизм (в широком смысле этого слова) – явление не политического, а метафизического порядка, присутствующее в обществе наподобие вируса, который может активизироваться, модифицироваться, замирать и возрождаться, но он совершенно неистребим политическими средствами именно в силу своей метафизической сущности.

«Политической вакцины» от фашизма нет и быть не может, поскольку его природа не политическая и даже не социальная. Фашизм – явление духовного порядка. Социально-экономические факторы могут способствовать его активизации, они же определяют его тип, но само его существование обеспечивается не историческими условиями, а греховностью человеческой природы.

Грех – понятие не абстрактно-этическое, а сугубо религиозное, ибо это в первую очередь – искажение взаимоотношений с Богом. В данном случае речь о наиболее дерзком, откровенном противопоставлении богоугодному «единству свыше» – богопротивного «единства снизу».

Вернемся к этимологии слова «фашизм». Как уже было вскользь упомянуто выше, итальянское слово fascismo происходит от fascio – пучок, связка, объединение. Фасция – непревзойденный образ-символ «единства снизу» не столько потому, что пучок не сломать, в отличие от каждого прута порознь, сколько потому, что фасции ликторов – это символ власти авторитарной, власти карающей за «наглость необщего мнения», предпочитающей вести диалог с позиции силы, поощряющей культ силы.

И в этом смысле большевизм является наиболее каинитским воплощением этого типа единства в силу своей откровенной богоборческой сути. Никакое другое историческое воплощение фашизма не было столь сознательно и определенно ориентировано на разрушение «единства свыше». Но столь откровенное проявление богоборчества в большевизме отнюдь не есть индивидуальная особенность последнего. Большевизм всего лишь наиболее полно, во всем ужасающем уродстве обнажил дьявольскую сущность фашистского хтоноцентризма.

Хтон (χθών <хфон>) по-гречески значит: земля, страна. Отсюда и слово автохтонный (ἀυτόχθων <автохфон> – туземный, ἀυτόχθονες <автохфонес> – туземцы, первоначальные или коренные жители страны). Понятие «автохтонный» подразумевало порой происхождение народа из той самой земли, которую он населяет, – коренной в буквальном смысле.

Но хотя для любого фашизма национализм характерен в той или иной степени, хтоноцентризм не сводится к национальному эгоизму или к гипертрофированному патриотизму. Человек может узко мыслить земное объединяющее начало (родина, кровь, достояния национальной гордости), может шире (идеи евразийства, пангерманизма, панславянства, панэллинизма или космополитизма, интернационализма, и др.), но хтоническая сущность остается неизменной – это «единство снизу».

Религия и церковность, призванные служить «единству свыше», эксплуатируются как средства достижения вполне земной цели.

Именно эксплуатируются. Ничего нет противоестественного в том, чтобы освящать религиозными идеалами социальную жизнь, преображая ее в евангельском духе. Противоестественно лишь смещение ценностей, в итоге чего духовное ставится на службу земному, вечное рассматривается лишь как средство достижения каких бы то ни было благих, но все же преходящих по своей природе, целей.

И тогда неизбежно извращение понимания пути спасения – человек признает допустимым делить мир на людей и нелюдей (мало-помалу вырабатывая богословско-философское обоснование своему мировоззрению), попирать евангельские заповеди, восставать против неугодной (по причине ее несогласия с хтонической идеологией) церковной иерархии, возводить на уровень церковного почитания исторические личности за заслуги перед земным отечеством. При этом совершенно игнорируются слова Христа: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16; 26) и православное учение о спасении, соответственно которому человек спасается не делами, а плодами духовными, проявляющимися в делах веры.

Социальная и патриотическая активность Церкви по сути своей ориентирована в диаметрально-противоположном фашизму направлении. Не случайно в той же Италии в авангарде антифашистского движения были социально-активные католические организации, а Папе, когда он попытался повлиять на Муссолини, дабы смягчить репрессии, последний «указал его место», сказав, что государство в первую очередь фашистское. Хотя, как известно, были католические иерархи, которые сотрудничали с фашистами и благословляли, например, геноцид сербов, преподнося его как дело веры, но это было именно проникновение фашизма в церковную среду, а не выражение патриотической концепции их конфессии (точно так же и в истории Русской Православной Церкви на самом иерархически-высоком уровне были случаи постыдного соглашательства с мировоззренчески чуждыми движениями, идеями, режимами, но это нисколько не выражает сущности христоцентричной церковной концепции).

Хтоноцентризм чрезвычайно широк, плюралистичен – полярно противоположные идеологии либерализма и фашизма успешно охватываются им.

Упомянутые враждебные мировоззренческие направления в нем – всего лишь различные типы сетей, в которые улавливается человечество, смотря по вкусам, убеждениям и уровню развития. С той лишь разницей, что космополитичный хтоноцентризм стремится к «цивилизованному» объединению всего мира в единое целое, мягко, незаметно вводя тотальный контроль всего человечества, тогда как фашистский хтоноцентризм склонен добиваться тех же самых целей с позиций силы, авторитарно (последний может и не претендовать на мировое господство, удовлетворяясь установлением тотального «пучкового» единства «в отдельно взятой стране»). Первый соблазняет, второй насилует, но и тот, и другой господствуют, эксплуатируют, не любя, а пользуясь.

Хтоноцентризм – это противоположная теоцентризму, мировоззренческая аксиологическая система, абсолютизирующая и сакрализующая относительные ценности психоматериального бытия, профанирующая тем самым абсолютные самоценности.

Это мировоззрение может на одном полюсе превозносить ценности культуры, называя их духовными и вечными, на другом отрицать их, низводя все достижения культуры на пещерный уровень, однако и то и другое будет укладываться в основные условия хтонической системы ценностей, утверждаясь в данном преходящем мире, мысля себя в его параметрах.

Не случайно в Библии Каин представлен земледельцем, причем земледельцем небогоугодным – его труд и упование обращены к глубинам земли, не столько к почве, сколько к метафизическим недрам; туда устремлено его сердце, там источник его творческого вдохновения. С Небом он считается, как и со всем, что с неба подается, но лишь как со средством достижения поставленной земной цели. Это сущность язычества еще до возникновения политеизма.

Кроме того, χθών – это не только земля и страна, но еще и почва; не просто поверхность земли, но и ее внутренность, недро. Хтонические боги древнегреческой мифологии – это существа подземного царства.

Господь однажды спустился в преисподнюю, сокрушил врата адовы и освободил пленников. Иного пути победы над фашизмом нет, кроме как во Христе: сораспинаясь Ему, чтобы Ему же и совоскреснуть. Господь связал силы ада, разорил его, не оставив «мертвого ни одного во гробе», но оставив нам право в своих сердцах выбирать, что там: Он, возводящий на небо, или преисподняя, которая начинается с невинной поверхности почвы.

Он не тащит нас из личной преисподней за волосы, а протягивает руку. Как мы ответим?